- А теперь, Сиддхартха, кто ты такой?
       - Я не знаю этого. Я не знаю этого так же, как и ты. Я в пути. Вчера я был богачом, сегодня я уже не богач, а кем я стану завтра, я не знаю.
       - Ты потерял свое богатство?
       - Я потерял его или оно - меня, но мои руки свободны от него. Быстро крутится колесо превращений, Говинда. Где брахман Сиддхартха? Где саман Сиддхартха? Где богач Сиддхартха? Быстро сменяется преходящее, Говинда, ты это знаешь.
       Говинда долго с сомнением в глазах смотрел на друга своей юности. Потом еще раз приветствовал его - так, как приветствуют старших,- и пошел своей дорогой.
       С улыбкой смотрел Сиддхартха ему вслед, он все еще любил его, этого верного, этого пугливого. Да и как мог он в такую минуту, в этот высокий миг пробуждения после своего удивительного сна, - как мог он, пронизанный словом “Ом”, кого-то или что-то не любить! Благословение, сошедшее на него во сне и в слове “Ом”, в том и состояло, что он все полюбил, был исполнен радостной любви ко всему, что он видел. И именно оттого - казалось ему теперь, - оттого был он раньше так сильно болен, что он никого и ничто не мог полюбить.
       С улыбкой смотрел Сиддхартха вслед исчезавшему монаху.
       Сон очень укрепил его, но сильно мучил голод: уже два дня он ничего не ел, а давно ушло то время, когда он мог не замечать голода. С горечью, но и с улыбкой подумал он о том времени. Тогда - он помнил - он хвастался –
       и от великого знания я снова должен был уйти. Я ушел, чтобы учиться у Камалы радостям любви и у Камасвами - торговле; я копил деньги и тратил деньги, я учился любить свой желудок, учился ласкать свои чувства. Немало лет потребовалось мне, чтобы утратить силу духа, чтобы вновь разучиться думать, чтобы забыть о единстве мира. Разве не похоже это на то, как будто во мне медленно, извилистым путем, делая большие крюки, мужчина превращался в ребенка, мыслитель - в человека-дитя. И все же очень хорошим был этот путь, и все-таки не умерла звонкая птичка в моей груди. Но что это был за путь?
       Сколько глупостей, сколько пороков, сколько заблуждении, сколько мерзостей, разочарований, тоски - и все только для того, чтобы снова стать ребенком и иметь возможность начать все с начала! Но это было правильно - так говорит мне мое сердце, и глаза мои улыбаются прошлому. Я должен был пережить отчаяние, я должен был опуститься до глупейшей из всех мыслей, до мысли о самоубийстве, чтобы получить прощение, чтобы вновь услышать „Ом", чтобы вновь крепко спать и радостно пробуждаться. Я должен был стать глупцом, чтобы вновь найти в себе атман. Я должен был грешить, чтобы снова начать жить. Куда еще приведет меня мой путь? Глуп он, этот путь, он идет петлями, он, может быть, идет по кругу. Пусть он кружит как хочет, я готов идти”.
       С удивлением ощущал он, как бурлит в груди радость.
       “Откуда, - спрашивал он свое сердце, - откуда эта веселость? Может быть, из долгого, доброго сна, который так освежил меня? Или из слова „Ом", которое я произнес? Или просто я рад, что побег мой свершился, что наконец я снова свободен и, как ребенок, стою под небом? О, как прекрасно это бегство, это освобождение! Как чист и прекрасен здесь воздух, как хорошо дышать! Там, откуда я убежал, - там все отдавало маслом, пряностями, вином, избытком, ленью. Как ненавидел я этот мир богачей, мир кутил и игроков! Как ненавидел я самого себя, так долго оставаясь в этом ужасном мире! Как я себя ненавидел! Как я себя ограбил, отравил, измучил, каким старым и злым я сам себя сделал! Нет, никогда больше не стану я делать того, что когда-то делал так охотно: воображать, будто Сиддхартха мудр! Но что я хорошо сделал, что мне нравится и что я должен похвалить - это то, что покончено наконец с ненавистью к самому себе, с глупой и пустой прошлой жизнью. Я хвалю тебя, Сиддхартха: после стольких лет слепоты ты снова прозрел, ты что-то сделал, ты услышал в своей груди поющую птичку и последовал за ней!”
       Так хвалил он себя, и радовался себе, и временами с интересом прислушивался к своему желудку, урчавшему от голода. Он чувствовал, что в последнее время, за эти последние дни, в избытке отведал горечи и страдания - хлебнул до отчаяния, до смерти. Хорошо, что это было. Долго еще мог он оставаться у Камасвами, наживать деньги, проматывать деньги, отращивать брюхо и убивать душу; долго еще мог он прожить в этой уютной, устланной коврами тюрьме, если бы не настал тот миг безысходного, безграничного отчаяния, тот последний миг, когда, склонившись над бегущим потоком, он был готов уничтожить себя. Но он смог почувствовать это отчаяние, это глубочайшее отвращение к себе - это еще было доступно ему, - значит, не высох святой источник, не умер тайный голос, и жива еще поющая птичка в его душе! Вот что вселяло в него радость, вот почему он смеялся, вот отчего так светилось его обрамленное сединами лицо.
       “Это хорошо, - думал он, - испытать на себе все, о чем нужно знать. Что мирские соблазны к добру не ведут, я выучил еще ребенком. Знал я это давно, но понял лишь теперь. И вот сейчас я действительно знаю это, знаю не только рассудком, но своими глазами, своим сердцем, своим желудком. Хорошо же, что я это знаю!”
       Долго размышлял он о своем превращении, слушал, как поет от радости птичка в его груди. Разве не умерла в нем эта птичка? Разве не чувствовал он, как она гибнет? Нет, что-то другое умерло в нем, что-то такое, что давно ждало смерти. Не его ли это собственное “я” - маленькое, робкое и гордое “я”, с которым он столько лет боролся, которое всякий раз его побеждало и убитое, появлялось вновь, отнимая радость, вселяя страх? Не оно ли сегодня нашло наконец свою смерть - здесь, в лесу, у этой чудной реки? И не благодаря ли этой смерти он так по-детски счастлив теперь, так полон доверия и радости, так свободен от страха?
       И теперь догадался Сиддхартха, почему и брахманом, и отшельником он тщетно боролся с этим “я”: слишком много было знаний, слишком много священных стихов, жертвенных правил, самобичеваний, слишком много деловитости и тщеславия - вот что мешало ему. Полон высокомерия он был: всегда умнейший, всегда усерднейший, всегда на шаг впереди других, всегда жрец или мудрец. В этом высокомерии, в этой духовности скрывалось его “я”, здесь прочно коренилось оно и росло, в то время как он думал, что постами и истязаниями убивает его. Он должен был идти в мир, гоняться за наслаждениями и властью, за женщинами и деньгами, должен был сделаться торговцем, игроком, пьяницей и ростовщиком, чтобы умерли в нем жрец и саман. Но мало того, он еще должен был прожить эти безобразные годы, узнать отвращение, узнать бессмысленность постылой, загубленной жизни, испить эту чашу до конца, до горького отчаяния, до того мгновения, когда сластолюбец Сиддхартха и ростовщик Сиддхартха тоже умрут. И они умерли. От глубокого сна пробудился новый Сиддхартха. Он тоже состарится, он тоже когда-то должен будет умереть, ибо изменчив Сиддхартха, как изменчиво все сущее, но в этот день он был юн, он был ребенком, новым Сидхартхой, и радость переполняла его.
       Об этом думал он, и прислушивался, усмехаясь, к своему желудку, и благодарно слушал, как жужжит пчела. Светло смотрел он на бегущую реку, никогда еще не любил он так воду, никогда еще шорох и игра бегущей воды не казались ему так прекрасны, не проникали так глубоко в его душу. Ему казалось, что река хочет сказать ему что-то особенное, что-то такое, о чем он еще не знает, что его еще только ждет. В этой реке хотел утонуть Сиддхартха, но старый, усталый, отчаявшийся Сиддхартха утонул сегодня в нем самом. А новый Сиддхартха чувствовал глубокую любовь к этой бегущей воде и решил про себя, что не так скоро вновь расстанется с ней.
      
       ПЕРЕВОЗЧИК
      
       “Я останусь на этой реке, - думал Сиддхартха, - это та самая река, которую я когда-то перешел на своем пути к людям-детям, меня перевез тогда один славный перевозчик - я пойду к нему. Из его хижины начался когда-то мой путь в новую жизнь, которая теперь изношена и кончена, пусть же и этот мой новый путь, и теперешняя моя жизнь начнутся там!”
       С нежностью смотрел он на бегущую воду, всматривался в прозрачную зеленую глубь, в кристальные линии ее таинственного рисунка. Он видел, как светлые жемчужины поднимаются из глубины, как легкие порывы ветра пробегают по сверкающей водной глади, как отражается в ней голубизна неба. Тысячью глаз смотрела в него река: зелеными, белыми, хрустальными, небесно-голубыми. Как любил он эту воду, как она восхищала его, как он был ей благодарен! Он слышал в своем сердце оживший, вновь проснувшийся голос, и голос говорил ему: “Люби эту воду! Оставайся возле нее! Учись у нее!” О да, он хотел у нее учиться, хотел слушать ее; ему казалось, что тот, кто поймет эту воду, поймет ее тайну, тот сможет понять и многое другое, многие тайны, все тайны.
       Но из таинств реки ему открылось пока лишь одно, лишь то, что почувствовала его душа. Он видел: эта вода течет и течет, все время течет она, то все время остается здесь, всегда и во все времена одна и та же - и все же каждый миг новая! О, если бы охватить это, понять это! Но ни понять, ни охватить этого он не мог и чувствовал только, как шевелятся в душе смутные догадки, всплывают далекие воспоминания, звучат божественные голоса.
       Телесная, плотская мука голода стала невыносимой; Сиддхартха поднялся и побрел вдоль берега реки навстречу потоку, прислушиваясь к течению, прислушиваясь к голодному урчанию в своем животе. Он достиг переправы, и лодка была у берега, как будто ждала его, и в лодке стоял тот же перевозчик, который когда-то перевез через реку молодого самана. Он тоже сильно постарел, но Сиддхартха узнал его.
       - Перевезешь меня через реку? - спросил Сиддхартха.
       Перевозчик, подивившись тому, что такой знатный господин путешествует в одиночку и пешком, посадил его в лодку и сел за весла.
       - Прекрасную жизнь ты себе избрал, - сказал странный гость. - Прекрасно, должно быть, проводить каждый день у этой воды и плавать по ней.
       Гребец, усмехнувшись, кивнул:
       - Это прекрасно, господин, это - так, как ты говоришь. Но разве не всякая жизнь и не всякая работа прекрасны?
       - Может быть. Но твоей жизни я завидую. И твоей работе.
       - Моя работа, господин, тебе скоро бы разонравилась. Она не для людей в красивых одеждах.
       Сиддхартха рассмеялся:
       - Из-за моей одежды меня сегодня уже разглядывали - и недоверчиво разглядывали... Перевозчик, не возьмешь ли ты у меня эту одежду? Она в тягость мне. Да к тому же и денег, чтобы заплатить тебе за переправу, у меня нет.
       - Господин шутит, - засмеялся перевозчик.
       - Я не шучу, друг. Вглядись, однажды ты уже перевозил меня в твоей лодке - бесплатно перевозил. Так сделай это и сегодня и прими в уплату мое платье.
       - А господин пойдет дальше путешествовать без одежды?
       - Ах, я с радостью закончил бы это путешествие. Я был бы рад, если бы ты, перевозчик, дал мне старую накидку и оставил у себя помощником, вернее, учеником, потому что сначала я должен научиться править лодкой.
       Долго, изучающе смотрел перевозчик на чужака.
       - Теперь я узнал тебя, - сказал он наконец. - Ты ночевал когда-то в моей хижине. Это было давно, наверное больше двадцати лет назад. Я перевез тебя через реку, и мы хорошо расстались. Ты ведь был саман? Не могу уже вспомнить твоего имени.
       - Мое имя Сиддхартха. И я был саман, когда мы встретились с тобой.
       - Что ж, добро пожаловать, Сиддхартха. Меня зовут Васудева. Я думаю, ты и сегодня будешь моим гостем, переночуешь в моей хижине, расскажешь мне, откуда ты пришел и почему твоя богатая одежда так тяжела тебе.
       Они были уже на середине реки, и Васудева, борясь с течением, сильнее налег на весла, взгляд его был устремлен на корму лодки, размеренно работали сильные руки. Сиддхартха не отрываясь смотрел на него и вспоминал, как когда-то, в последний день его отшельнической жизни, прекрасное чувство любви к этому человеку наполнило его сердце. С благодарностью принял он приглашение Васудевы. Когда они достигли берега, Сиддхартха помог Васудеве привязать лодку к колышку, и перевозчик пригласил его войти в хижину, и дал хлеба и плодов манго, и налил воды, и Сиддхартха разделил с Васудевой трапезу и ел с наслаждением.
       Потом, когда солнце уже склонялось к закату, они сидели на берегу на поваленном стволе и Сиддхартха рассказывал перевозчику свою историю, всю свою жизнь, как она предстала перед его глазами в тот час отчаяния. До глубокой ночи затянулся его рассказ.
       Васудева слушал с большим вниманием. Он, казалось впитывал в себя рассказ Сиддхартхи: происхождение, и детство, и все годы учения, и годы исканий, и все радости, и всю тоску. Среди многих достоинств перевозчика это было одним из самых больших: он умел слушать. Он не произносил ни слова, но говоривший чувствовал, как спокойно, открыто, доброжелательно принимает Васудева его слова, как ни одного не пропускает, ни одного не ждет с нетерпением, не хвалит про себя и не осуждает - только слушает. Сиддхартха понял, какое это счастье - рассказать о себе все такому слушателю, перелить в его сердце свою жизнь, свои поиски, свои страдания.
       Но конец рассказа Сиддхартхи (когда он говорил о дереве у реки, о постыдной своей слабости, о священном слове “Ом” и о том, как, очнувшись от своего забытья, он всей душой полюбил эту реку) перевозчик слушал с удвоенным вниманием, целиком обратившись в слух, закрыв глаза.
       Сиддхартха умолк, и наступила долгая тишина, и потом в тишине зазвучал голос Васудевы.
       - Да, так я и думал, - сказал он. - С тобой говорила река. Она и твой друг тоже, она разговаривает с тобой. Это хорошо. Это очень хорошо. Оставайся со мной, Сиддхартха, оставайся, мой друг. У меня была жена, ее постель была рядом с моей, но уже много лет как она умерла, много лет как я живу один. Живи теперь ты со мной, места и еды хватит нам обоим.
       - Я благодарю тебя, - сказал Сиддхартха. - Я благодарю тебя и остаюсь. И еще за то благодарю тебя, Васудева, что ты так замечательно слушал меня! Редко встречаются люди, умеющие слушать, и никогда не встречал я человека, который умел бы слушать так, как ты. Этому я тоже буду учиться у тебя.
       - Ты будешь этому учиться, - сказал Васудева, - но не у меня. Слушать меня научила река, у нее будешь учиться и ты. Она все знает, эта река, всему можно у нее научиться. Смотри, вот ты уже научился у нее, что это хорошо - идти вниз, спускаться, искать глубины. Богатый и знатный Сиддхартха станет простым гребцом, ученый Сиддхартха станет перевозчиком, - это подсказала тебе река. И остальному ты научишься у нее.
       После долгой паузы Сиддхартха спросил:
       - Чему же “остальному”, Васудева? Васудева встал.
       - Уже поздно, - сказал он, - пора нам спать. Я не могу рассказать тебе этого, друг. Ты научишься этому, а может, ты это и так знаешь. Видишь ли, я ведь не ученый, я не умею говорить и думать тоже не умею. Я могу только слушать и чтить святое - больше ничему не научился. Если бы я мог все рассказать и научить, так я был бы, наверное, мудрец, а я просто перевозчик, и мое дело - перевозить людей через реку. Многих я перевез, тысячи, и для них всех была моя река только препятствием на пути. Они спешили за деньгами, ехали по делам, на свадьбы, к святым местам, а на пути была река, и тут же был перевозчик, чтобы им быстро переправиться через препятствие. Но несколько из тысяч - немного, четверо или пятеро, для которых река перестала быть препятствием, прислушались к ней, и она стала для них священной, как стала она священной для меня. И пойдем-ка отдыхать, Сиддхартха.
       Сиддхартха остался с перевозчиком, и учился управлять лодкой, и, когда не было работы на переправе, работал с Васудевой на рисовом поле, запасал хворост, собирал плоды. Он учился строгать весло, чинить лодку, плести корзины и радовался своему учению, и дни и месяцы пролетали незаметно. Но больше, чем Васудева, давала ему река. У нее он учился беспрестанно. И прежде всего он учился у нее слушать - слушать с тихим сердцем, со спокойной, открытой душой, без страсти, без желания, без суждений и мнений.
       Легко было ему жить рядом с Васудевой. Изредка обменивались они словами - немногими и хорошо обдуманными словами. Васудева не слишком любил говорить, редко удавалось Сиддхартхе склонить его к беседе.
       - А ты, - спросил он его однажды, - ты тоже узнал от реки эту тайну: что нет никакой цели?
       На лице Васудевы появилась светлая усмешка.
       - Да, Сиддхартха, - сказал он. - Ты ведь вот что думаешь: что вода везде одинаковая, у истока и в устье, у водопада, возле переправы, на быстрине, в море, в горах, - везде одинаковая и что у нее есть только настоящее - ни тени прошлого, ни тени будущего?
       - Да, - сказал Сиддхартха, - и, когда я это понял, я оглянулся на мою жизнь и увидел, что она тоже река, что ребенка Сиддхартху от взрослого Сиддхартхи, от старика Сиддхартхи отделяет лишь тень - и ничего реального. И предыдущие рождения Сиддхартхи не были прошлым, и его смерть, и возвращение к брахме - это не будущее. Ничего не было, ничего не будет, все есть, и сущность всякой вещи - в ее настоящем.
       Сиддхартха говорил восторженно, это прозрение глубоко обрадовало его. Разве не прошли времена страдания, времена самоистязания и боязни самого себя, разве не исчезло, не преодолено все тяжелое, все враждебное в мире - если преодолено время, если можно считать, что время исчезло? Он все говорил и говорил, а Васудева только лучезарно усмехался ему и одобрительно кивал головой. Потом вместо ответа он потрепал Сиддхартху по плечу и вернулся к своей работе.
       И еще как-то раз, когда был сезон дождей и река набухла и грозно ворчала, Сиддхартха сказал:
       - Не правда ли, о друг, у этой реки много голосов - очень много голосов? Прислушайся, разве нет здесь голоса короля, и воина, и быка, и ночной птицы, и роженицы, и умирающего, и еще тысячи других голосов?
       - Это так, - кивнул Васудева, - в ее голосе - голоса всех созданий.
       - И если, - продолжал Сиддхартха, - тебе удастся услышать одновременно все ее десять тысяч голосов - знаешь, что ты услышишь?
       Радость осветила улыбкой лицо Васудевы, он наклонился к Сиддхартхе и прошептал ему на ухо священное слово “Ом”. Это было то, что услышал Сиддхартха в голосе реки: “Ом”.
       И со дня на день становилась его улыбка все больше похожа на улыбку перевозчика, была почти так же лучиста, почти так же пронизана радостью, так же светилась тысячью мелких морщинок, была такой же детской и такой же старческой. Многие проезжающие, когда они видели перевозчиков вместе, принимали их за братьев. Часто по вечерам они сидели вдвоем на берегу на поваленном дереве, молчали и слушали реку, и не шум воды звучал в ушах обоих, а голос жизни, голос бытия, голос вечного становления. И временами случалось, что оба, слушая реку, думали об одном и том же - о позавчерашнем разговоре, о проезжем, чье лицо, чья судьба их заинтересовала, о смерти, о своем детстве - и, когда река говорила им что-то хорошее, оба одновременно взглядывали друг на друга, безмолвно задавая один и тот же вопрос, безмолвно радуясь одинаковым ответам.
       От этой переправы, от обоих перевозчиков словно исходило что-то - многие проезжающие это замечали, чувствовали. Случалось, что проезжий долго смотрел в лицо перевозчика и начинал рассказывать свою жизнь: рассказывал о страданиях, признавался в преступлениях, искал сочувствия, просил совета. Случалось иногда, что проезжий просил разрешения задержаться у них на вечер - посидеть у реки. Случалось, что приходили и любопытные, которым рассказали, что на этой переправе живут двое мудрецов, или волшебников, или святых. Любопытные задавали много вопросов, но ответов не получали и вместо волшебников и мудрецов видели двух морщинистых дружелюбных старичков, немых, немного чудаковатых и вообще, кажется, слегка тронувшихся. И удивлялись любопытные легковерию людей, распространявших такие пустые слухи, и бранили любопытные глупость людскую.
       Шли годы, ни один из двоих не считал ушедших лет. И однажды на переправе появились монахи, последователи Готамы, Будды, которые попросили переправить их через реку, и перевозчики узнали, что монахи очень спешат к своему великому учителю, ибо распространилась весть, что Возвышенный смертельно болен и вскоре последней смертью окончится его последний земной путь и он умрет, чтобы обрести спасение. Потом появилась еще группа монахов, потом еще одна, и все они, не только монахи, но и большинство проезжих и странников, говорили лишь о Готаме и о его близкой смерти. И как для военного похода или на коронацию какого-нибудь короля отовсюду, со всех сторон стекаются люди, сбиваясь, как птицы, в стаи, так, влекомые каким-то волшебством, стекались они туда, где великий Будда ждал прихода смерти, где свершалось чудо, где величайший Совершенный эпохи обретал бессмертие.
       Часто в это время думал Сиддхартха об умиравшем мудреце, о великом учителе, чей голос, пробуждавший сотни тысяч и указывавший путь народам, довелось слышать и ему, чей святой лик он когда-то благоговейно лицезрел.
       Он думал о нем с любовью, думал о его пути к совершенству и с усмешкой вспоминал слова, которые он, совсем тогда юный, сказал Возвышенному. Тогда эти слова казались ему гордыми и старчески мудрыми, - он усмехался, вспоминая их. Уже давно знал он, что ничто не отделяет его от Готамы, хотя и не может он принять его учение. Никакое учение не может принять подлинно ищущий - тот, кто действительно хочет найти. А тот, кто нашел, - тот может выбрать любое учение, любой путь, любую цель: его уже ничто не отделяет от тысячи других, которые живут в вечном, дышат божественным.
       Так много паломников спешили к умирающему Будде что в конце концов решилась отправиться к нему и Камала, когда-то прекраснейшая из куртизанок. Давно уже оставила она свою прежнюю жизнь, подарила сад монахам Готамы, примкнула к его учению, давно принадлежала она к друзьям и покровителям странствующих.
       Она узнала о близкой смерти Готамы и вместе со своим сыном Сиддхартхой пешком, в простой одежде отправилась в путь. Они шли вдоль реки, но ребенок скоро устал, стал проситься обратно домой, требовал отдыхать, просил есть, упрямился и хныкал. Камале приходилось делать из-за него частые остановки. Он привык ею командовать, она должна была его кормить, утешать, уговаривать. Он не понимал, почему он должен вместе с матерью совершать это утомительное траурное паломничество неизвестно куда, к какому-то чужому человеку, который был святой и лежал при смерти. Пусть умирает - какое ему до этого дело?
       Паломники были недалеко от переправы Васудевы, когда маленький Сиддхартха снова заставил мать сделать остановку: он устал. Камала тоже утомилась и, пока мальчик карабкался на банановое дерево, прилегла на землю, прикрыла глаза и задремала. Вдруг она жалобно вскрикнула. Мальчик испуганно посмотрел на мать, увидел, как побледнело от ужаса ее лицо, увидел, как выскользнула из ее одежд маленькая черная змейка.
       Изо всех сил бежали они по дороге и были уже рядом с переправой, когда Камала рухнула на землю и не смогла подняться. Ребенок обнимал и целовал мать и жалобно кричал, и она тоже, как могла, кричала и звала на помощь, и наконец крики их достигли ушей Васудевы, стоявшего у переправы, и поспешил на голоса, взял женщину на руки, понес к лодке - мальчик бежал рядом, - и вскоре они были уже в хижине, где в это время Сиддхартха разводил огонь, сидя у очага. Он поднял глаза и сперва увидел только лицо мальчика, удивительно похожего на него, - лицо, напоминавшее о прошлом. Потом он увидел Камалу. Она лежала без сознания на руках перевозчика, но он сразу узнал ее. Он понял, что мальчик, так похожий на него, его собственный сын, и сердце сжалось в его груди.
       Ранку от укуса промыли, но она вскоре почернела. Тело Камалы отекло; они влили ей в рот целебное питье, и сознание вернулось к ней. Она лежала в хижине на постели Сиддхартхи, и над ней, склонившись, стоял сам Сиддхартха - тот, кто когда-то так любил ее. Это казалось ей сном. Улыбаясь, смотрела она в лицо друга... Постепенно вспоминая то, что произошло с ней, она вспомнила укус и испуганно позвала мальчика.
       - Он рядом с тобой, не беспокойся, - сказал Сиддхартха.
       Камала смотрела в его глаза. Она говорила с трудом, яд действовал.
       - Ты постарел, милый, - сказала она, - и поседел. Но ты похож на того молодого самана, который когда-то без одежды, с запыленными ногами пришел ко мне в сад. Ты похож на него много больше, чем тогда, когда ты оставил меня с Камасвами. Ты похож на него глазами, Сиддхартха. Ах, и я тоже стала старой, старой... ты еще узнаешь меня. Сиддхартха улыбнулся ей:
       - Я узнал тебя сразу, Камала, любимая. Камала взглядом указала на мальчика:
       - А его ты тоже узнаешь? Это твой сын. Глаза ее стали безумными и закрылись, ребенок плакал. Сиддхартха посадил его к себе на колени, не утешал, гладил его волосы. Это детское лицо напомнило ему молитву брахманов, которую он выучил, когда сам еще был маленьким ребенком. Медленно, нараспев он начал читать, - из прошлого, из детства приходили к нему слова молитвы. И под ее напев мальчик затих, несколько раз еще всхлипнул и заснул. Сиддхартха уложил его на постель Васудевы. Васудева стоял у очага и варил рис. Сиддхартха взглянул на него, и Васудева, усмехаясь, ответил взглядом.
       - Она умрет, - тихо сказал Сиддхартха. Васудева кивнул, отсветы огня пробежали по его доброму лицу.
       Камала еще раз пришла в сознание. Боль изменила ее лицо, глаза Сиддхартхи читали муку в изгибе ее губ, на ее побелевших щеках. Он читал эти знаки безмолвно, внимательно, сосредоточенно, погрузившись в ее страдание Камала чувствовала, ловила его взгляд. Глядя в его лицо, она произнесла:
       - Теперь я вижу: твои глаза тоже изменились. Они стали совсем другими... С чего же я взяла, что ты - Сиддхартха... Это ты и это не ты.
       Сиддхартха молчал, мягко глядя в ее глаза.
       - Ты достиг этого? - спросила она.- Ты нашел мир и покой?
       Он улыбнулся и положил ладонь на ее руку,
       - Я это вижу, - сказала она. - Я это вижу. И я тоже найду мир...
       - Ты нашла его, - прошептал Сиддхартха Камала не отрываясь смотрела в его глаза, все думала о том, что собиралась идти к Готаме, чтобы увидеть лицо Совершенного и дышать его покоем, и вот вместо Готамы она нашла Сиддхартху. И это было хорошо, так же хорошо, как если бы она увидела того. Она хотела сказать ему это, но язык больше не слушался... Она молча смотрела на него, и он видел, как в ее глазах угасала жизнь. И когда эти глаза наполнились последней болью и последняя дрожь пробежала по ее телу, его пальцы прикрыли ей веки.
       Долго сидел он, глядя в ее уснувшее лицо. Долго смотрел на ее рот: старость, усталость; высохшие губы - и вспоминал, что когда-то, в годы своей весны, он сравнивал этот рот со свежеразломленным плодом. Долго сидел он, вглядываясь в бледное лицо, в скорбные морщины, впитывал в себя черты ее лица, и видел свое лицо таким же запрокинутым, таким же белым, таким же безжизненным, и одновременно видел их лица юными, с алыми губами, с горящими глазами, и его насквозь пронизывало ощущение одновременности существования, ощущение вечности. В этот час он глубоко, глубже, чем когда-либо, почувствовал неуничтожимость каждой жизни, вечность каждого мгновения.
       Когда он поднялся, его уже ждал приготовленный Васудевой рис, но есть Сиддхартха не стал. В сарае, где они держали коз, старики постелили себе соломы, и Васудева лег спать. А Сиддхартха вышел и всю ночь просидел перед хижиной, слушая реку, вглядываясь в прошлое, окутанный картинами разных времен своей жизни и взволнованный ими. Иногда он поднимался, подходил к двери хижины и прислушивался, спит ли мальчик.
       Рано утром, еще до восхода солнца, Васудева вышел из сарая и подошел к другу.
       - Ты не спал, - сказал он.
       - Нет, Васудева. Я сидел здесь, я слушал реку. Она много сказала мне, она наполнила мою душу исцеляющими мыслями, мыслями о единстве.
       - Ты страдал, Сиддхартха, но я вижу, что печаль не вошла в твое сердце.
       - Нет, милый, как же могу я быть печален? Я был богат и счастлив, я стал еще богаче и счастливее. Мне подарили моего сына.
       - Да будет твой сын и мне в радость. Но теперь, Сиддхартха, пойдем работать, многое надо сделать. Камала умерла на той же постели, на которой когда-то умерла моя жена. И мы сложим ей погребальный костер на том же холме, где я похоронил мою жену.
       Они сложили костер, пока мальчик еще спал.
      
       СЫН
      
       В страхе, в слезах смотрел мальчик, как хоронили его мать. Угрюмо дичась, слушал он Сиддхартху, который называл его своим сыном и говорил, что теперь он будет жить вместе с ними в хижине Васудевы. Мальчик целыми днями сидел у могилы матери, был бледен, не ел; и взгляд, и сердце его ожесточилось, он боролся, он восставал против судьбы.