усталость последних дней. Он ощущал ее не только головой и телом, она коренилась глубже, в душе. В эти дни погасли не только последние радостные огоньки молодости и надежды; однако холодное одиночество и беспощадная трезвость не пугали его.
       Бродя по мокрым дорожкам, он настойчиво прослеживал нити своей жизни, незамысловатая ткань которой никогда так ясно и полно не представала его глазам. И он, ничуть не огорчаясь, пришел к выводу, что все жизненные дороги пройдены им вслепую. Он ясно видел, что, несмотря на все попытки и на никогда не угасавшую в нем тоску, он прошел мимо сада жизни. Ни разу не испытал он всей полноты любви, ни разу вплоть до этих последних дней. Только у постели умирающего сына он изведал свою единственную настоящую запоздалую любовь, впервые забыл о себе, преодолел себя. И это навсегда останется его глубоким переживанием, его маленьким достоянием.
       Ему оставалось теперь только его искусство, в котором он никогда прежде не был так уверен, как сейчас. Ему оставалось утешение стоящих вне жизни, тех, кому не дано самим приблизить эту жизнь к себе и испить из ее чаши; ему оставалась странная, холодная и в то же время неукротимая страсть созерцания, наблюдения и тайного, гордого сотворчества. В этом ненарушимом одиночестве, в этой холодной жажде творчества заключался смысл оставшейся ему жизни; следовать, не уклоняясь, этой звезде стало отныне его судьбой.
       Он глубоко вдыхал влажный, горьковатый воздух парка, и ему казалось, что с каждым шагом он отталкивает от себя прошлое, как отталкивают от берега ставший ненужным челн. В его испытаниях и в его прозрении не было разочарования; полный упрямства и страстного желания творить, смотрел он навстречу новой жизни, которая представлялась ему уже не робким блужданием впотьмах, а крутым и смелым подъемом в гору. Позже, и, быть может с большей горечью, чем другие мужчины, простился он со сладкими сумерками юности. И вот теперь, постаревший и нищий, стоял он в ясном свете дня и не собирался терять из него ни одной драгоценной минуты.