Перевод с немецкого В. Седельника
      OCR - Евгений (WEG)

     В Штутгарте, куда его заманила широчайшая известность блестящего двора Карла Евгения, рыцарю удачи Казанове не повезло. Правда, как и в любом другом городе, он и там сразу же нашел много старых знакомых, среди них венецианку Гарделлу, тогдашнюю фаворитку герцога, и несколько дней беззаботно и весело провел в обществе своих друзей — танцоров, танцовщиц, музыкантов и актрис. Казалось, и у австрийского посланника, и у самого герцога ему был обеспечен хороший прием. Но однажды вечером, едва освоившись при дворе, повеса с несколькими офицерами отправился к известного сорта девицам, там играли в карты и пили венгерское вино, а кончилось удовольствие тем, что Казанова проиграл четыре тысячи луидоров в марках, лишился своих часов и колец, стоивших немалых денег, и в плачевном состоянии был доставлен в карете домой. К этому добавился неудачный судебный процесс, дело зашло так далеко, что над нашим сорвиголовой нависла опасность потери всего состояния, его могли силой загнать рядовым в один из герцогских полков. Тогда-то он и уразумел, что пора уносить ноги. Он, стяжавший себе славу бегством из венецианской тюрьмы, сумел и в Штутгарте ловко избежать ареста, спас даже свои баулы и через Тюбинген благополучно добрался до Фюрстенберга.
     Там он остановился в гостинице. Душевный покой вернулся к нему уже в дороге; но эта неудача все же основательно его отрезвила. Внезапно, без какой-либо подготовки отправляясь в путь, он лишился изрядной суммы денег; репутация его оказалась подмоченной, а слепая вера в богиню удачи поколебленной.
     И все же непоседливый авантюрист отнюдь не производил впечатления человека, пережившего жестокий удар судьбы. В гостинице его, выделявшегося одеждой и манерами, принимали как путешественника высшего класса. Он носил украшенные самоцветами золотые часы, табак нюхал то из золотой табакерки, то из серебряной, на нем были чулки из тончайшего шелка, голландские кружева, изысканное белье; один сведущий человек в Штутгарте совсем недавно оценил его одежду, драгоценные камни, кружева и самоцветы в сто тысяч франков. Казанова изъяснялся не по-немецки, а на безупречном французском, какой можно услышать только в Париже, и держал себя как богатый, избалованный, но добродушный путешественник, ищущий развлечений. Он был требователен, но на еде и вине не экономил и давал щедрые чаевые.
     Явился Казанова вечером, после сумасшедшей скачки. Пока он умывался и пудрился, по его заказу был приготовлен отменный ужин, который вкупе с бутылкой рейнвейна помог ему приятно и незаметно провести остаток дня. Он рано отправился отдыхать, спокойно проспал до утра и только теперь принялся приводить в порядок свои дела.
     После завтрака и утреннего туалета Казанова позвонил, чтобы заказать чернила, перо и бумагу. Вошла красивая девушка с хорошими манерами. Вскоре она принесла требуемое. Казанова учтиво поблагодарил — сперва по-итальянски, затем по-французски; выяснилось, что белокурая красавица понимает также и второй язык.
     — Вы не горничная, — приветливо сказал он. — Наверно, вы дочь хозяина гостиницы.
     — Вы угадали, сударь.
     — Не правда ли? Я завидую вашему отцу, красавица. Он счастливый человек.
     — Почему вы так думаете?
     — А как же иначе? Каждое утро и каждый вечер он может целовать свою красивую, милую дочь.
     — Ах, сударь! Он вовсе этого не делает.
     — В таком случае он поступает несправедливо и заслуживает сожаления. Я бы на его месте сумел оценить такое счастье.
     — Вы хотите меня смутить?
     — Дитя мое! Разве я похож на Дон Жуана? По возрасту я гожусь вам в отцы.
     Он взял ее за руку и продолжал:
     — Запечатлеть на таком челе отцовский поцелуй — это же истинное счастье.
     Он нежно поцеловал ее в лоб.
     — Позвольте это человеку, который и сам является отцом. Кстати, у вас восхитительные руки.
     — Руки?
     — Я целовал руки принцесс — с вашими они не выдерживают никакого сравнения. Клянусь честью!
     С этими словами он поцеловал правую руку девушки — сначала легонько и почтительно тыльную сторону ладони, затем повернул ее и поцеловал то место, где бился пульс, а после этого каждый пальчик в отдельности.
     Девушка залилась краской, рассмеялась и, сделав полушутливый книксен, выскользнула из комнаты.
     Казанова улыбнулся и сел за стол. Он взял лист бумаги, легкой, элегантной рукой поставил дату: «Фюрстенберг, 6 апреля 1760 года» — и задумался. Отодвинув лист в сторону, он достал из кармашка атласного жилета серебряный туалетный ножик и некоторое время подпиливал себе ногти. Затем быстро, с небольшими паузами, написал одно из своих бойких писем. Оно было адресовано штутгартским офицерам, которые ввергли его в столь затруднительное положение. Он обвинил их в том, что они добавили ему в токайское вино снотворного, а потом обыграли в карты и с помощью своих девок ограбили, взяв все ценные вещи. Заканчивалось письмо решительным вызовом. Офицерам предлагалось в течение трех дней явиться в Фюрстенберг, он ждет их в приятной надежде на поединке лишить всех троих жизни и тем самым умножить свою славу в Европе.
     Сняв с письма две копии, он все три экземпляра направил по разным адресам в Штутгарт. Когда он кончил, в дверь постучали. Это снова была красивая хозяйская дочка. Она извинилась, сказала, что забыла принести песочницу, поставила ее на стол и еще раз попросила извинить ее.
     — Как славно все складывается! — воскликнул кавалер, поднимаясь из-за стола. — Я тоже кое-что забыл и теперь хочу исправиться.
     — В самом деле? Что же?
     — Я нанес оскорбление вашей красоте, забыв поцеловать вас в губы. Я счастлив, что могу наверстать упущенное.
     Прежде чем она успела уклониться, он быстро взял ее за талию и привлек к себе. Она вскрикнула и стала сопротивляться, но делала это так бесшумно, что опытный ловелас ни капли не усомнился в своем успехе. Едва заметно улыбаясь, он поцеловал ее в губы, и она ответила на поцелуй. Он снова сел в кресло, посадил ее к себе на колени и сказал ей тысячу нежных обольстительных слов, которые всегда имел наготове на трех языках. Еще несколько поцелуев, игривая шутка, тихий смех — и блондинка решила, что пора уходить.
     — Не выдавайте меня, милый. До свидания!
     Она вышла. Казанова, тихонько насвистывая венецианскую мелодию, поправил сдвинутый с места стол и снова принялся за работу. Он запечатал все три письма и отнес их хозяину, попросив отправить спешной почтой. Попутно он заглянул на кухню, где над огнем висели многочисленные горшки. Хозяин его сопровождал.
     — Что сегодня вкусненького?
     — Свежая форель, милостивый государь.
     — Жареная?
     — Разумеется, милостивый государь.
     — На растительном масле?
     — Нет, господин барон. Мы жарим только на коровьем.
     — Вот как. Покажите-ка мне его.
     Ему показали масло, он понюхал и остался доволен.
     — Пока я здесь, постарайтесь, чтобы масло всегда было свежее. Разумеется, за мой счет.
     — Положитесь на меня.
     — У вас не дочь, а сокровище, хозяин. Здоровая, красивая и добронравная. У меня тоже есть дочь, в этом деле я кое-что смыслю.
     — У меня их две, господин барон.
     — Как, две дочери? И обе взрослые?
     — Конечно. Та, что вас обслуживала, — старшая. Младшую вы увидите за обедом.
     — Не сомневаюсь, она не меньше чем старшая окажется достойной вашего воспитания. В молодых девушках я превыше всего ценю скромность и невинность. Только тому, кто сам обременен семьей, ведомо, что сие значит и как заботливо нужно присматривать за детьми.
     Время перед обедом путешественник посвятил своему туалету. Бриться ему пришлось собственноручно, так как его слуга остался в Штутгарте. Он напудрился, сменил сюртук и поменял домашние туфли на легкие, тонкой кожи башмаки, украшенные золотыми застежками в форме лилии, сделанными в Париже. Поскольку время обеда еще не наступило, он вынул из папки исписанную тетрадку и с карандашом в руках принялся изучать ее содержимое.
     Там были колонки цифр и исчисления вероятностей. В Париже Казанова, открыв множество контор по продаже лотерейных билетов, помог королю поправить изрядно расстроенные финансы и заработал на этом целое состояние. В его планы на будущее — а их у него было великое множество — входило усовершенствование своей системы и внедрение ее в те столицы, которые нуждались в деньгах, к примеру, в Берлин или Петербург. Взгляд Казановы, подкрепленный движениями указательного пальца, быстро и уверенно пробегал по рядам цифр, а перед его внутренним взором мелькали многомиллионные суммы.
     За обедом прислуживали обе дочери. Яства были превосходные, вино ничем им не уступало. Среди гостей Казанова выделил одного, с которым стоило завести разговор. Это был скромно одетый молодой эстет-недоучка, довольно сносно говоривший по-итальянски. Он утверждал, что путешествует по Европе с научной целью и в настоящее время работает над книгой, опровергающей последнее сочинение Вольтера.
     — Вы пришлете мне ваш труд, когда он будет напечатан, не так ли? В ответ я пришлю вам плод своего досуга.
     — Сочту за честь. Позвольте спросить, как называется ваше сочинение?
     — Пожалуйста. Речь идет об итальянском переводе «Одиссеи», над которым я работаю уже долгое время.
     И он легко и свободно заговорил об особенностях метрики и поэтики родного языка, о рифме и ритме, о Гомере и Ариосто, продекламировав с десяток стихов последнего.
     Между делом он успел сказать несколько приятных слов обеим сестрам. А когда все встали из-за стола, он подошел к младшей, одарил ее парой учтивых комплиментов и спросил, разбирается ли она в искусстве прически. Когда та ответила утвердительно, он попросил ее впредь по утрам оказывать ему эту услугу.
     — О, я это делаю ничуть не хуже, — воскликнула старшая.
     — В самом деле? Тогда будете сменять друг друга.
     И, обращаясь к младшей, добавил:
     — Итак, утром, сразу после завтрака. Договорились?
     После обеда он написал еще несколько писем, в частности танцовщице Бинетти в Штутгарт, которая помогла ему бежать и которую он теперь просил позаботиться о своем слуге, оставшемся в городе. Слугу звали Ледук, он выдавал себя за испанца и был изрядным бездельником, но умел хранить верность, и Казанова привязался к нему больше, чем можно было ожидать от этого ветреника.
     Написал он и своему голландскому банкиру, а также одной из своих прежних возлюбленных в Лондоне. Затем стал раздумывать, чем бы заняться дальше. Прежде всего надо было дождаться трех офицеров, а также известий о слуге. При мысли о предстоящей дуэли на пистолетах он посерьезнел и решил завтра же еще раз просмотреть свое завещание. Если все кончится благополучно, он собирался окольными путями добраться до Вены, на этот случай он имел при себе несколько рекомендательных писем.
     После прогулки он поужинал и с книгой в руках остался ждать в своей комнате: в одиннадцать обещала прийти старшая дочка хозяина.
     За окнами дул теплый фён, время от времени нагоняя ливневые тучи. Оба последующих дня Казанова провел точно так же, как и предыдущий, с той только разницей, что теперь у него часто бывала и вторая девушка. Он читал, писал письма, наслаждался любовью и все время был настороже, боясь, что его застанут врасплох или устроят сцену ревности. Он тщательно продумывал распорядок дня и ночи, не забыл о завещании и держал наготове свои великолепные пистолеты и снаряжение к ним.
     Но офицеры, которым он бросил вызов, так и не появились. Они не приехали и не написали ни на второй день, ни на третий. Авантюрист, гнев которого давно остыл, в глубине души был рад этому. Куда больше его беспокоило отсутствие Ледука. Он решил подождать еще день. Тем временем влюбленные девушки по-своему отблагодарили бесконечно переимчивого Казанову за уроки в ars amandi* — они научили его азам немецкого языка.
     На четвертый день терпение Казановы начало иссякать. Но тут — было еще довольно рано — на взмыленном коне прискакал Ледук, с головы до ног забрызганный дорожной грязью, какая бывает в весеннюю распутицу. Казанова встретил его радостно и растроганно, и Ледук начал торопливо рассказывать еще до того, как жадно набросился на хлеб, ветчину и вино.
     — Сударь, велите закладывать лошадей, нам надо сегодня же добраться до швейцарской границы. Офицеры не явятся, и дуэли не будет, но я знаю наверняка, что если вы тут останетесь, то вам очень скоро начнут досаждать соглядатаи, сыщики и наемные убийцы. Говорят, сам герцог возмущен вашим поведением и лишил вас своего покровительства. Торопитесь!
     Казанова не стал долго раздумывать, но и не впал в панику: он знавал времена, когда ему угрожала куда более серьезная опасность. Но он согласился с испанцем и заказал лошадей на Шаффхаузен.
     У него почти не осталось времени проститься. Он заплатил по счету, подарил на память старшей из сестер гребень из панциря черепахи, младшей клятвенно пообещал вернуться в самое ближайшее время, уложил вещи, и не прошло еще и трех часов после приезда Ледука, как он уже сидел со слугой в почтовой карете. На прощанье помахали платками, сказали приличествующие случаю слова, затем карета в отличной упряжке лошадей выехала со двора и быстро покатила по мокрой проселочной дороге. II
     Не было ничего хорошего в том, чтобы вот так, сломя голову, без всякой подготовки бежать в совершенно незнакомую страну. Кроме того, Ледук сообщил своему озабоченному господину, что его прекрасная, недавно купленная дорожная карета осталась в руках штутгартцев. И все же в Шаффхаузен Казанова приехал в хорошем расположении духа, и, поскольку они уже пересекли границу и добрались до Рейна, он не выразил недовольства, узнав, что в Швейцарии пока еще нет экстренной почты.
     Для поездки в Цюрих пришлось нанимать лошадей, и пока их готовили, можно было спокойно перекусить.
     Опытный путешественник не упустил случая разузнать кое-что о нравах и обычаях чужой страны; Ему пришлось по душе то, как хозяин гостиницы, сидя за обеденным столом, отдавал распоряжения, а его сын, хотя и был в ранге капитана императорской армии, выжидательно стоял за стулом отца и менял тарелки. Праздному, живущему мгновением Казанове, придававшему большое значение первому впечатлению, даже показалось, что он попал в страну, где неиспорченные люди живут простой, размеренной жизнью. Кроме того, здесь он чувствовал себя в безопасности от гнева штутгартского тирана. Много лет вращавшийся при дворах и состоявший на службе князей, он с жадностью вдыхал запах свободы.
     Точно к сроку подъехал заказанный экипаж, Казанова и Ледук сели в него и отправились навстречу золотистому блеску заходящего солнца — в Цюрих.
     Ледук видел, что его господин задумчиво откинулся на сиденье, переваривая обед, долго ждал, не выразит ли тот желания поговорить, и незаметно уснул. Казанова не обращал на него внимания. Он пребывал в блаженном состоянии, растроганный то ли прощанием с сестрами в Фюрстенберге, то ли хорошим обедом и новыми впечатлениями в Шаффхаузене, и отдыхал от треволнений последних недель, чувствуя легкую усталость и понимая, что он уже не молод. Правда, у него не было ощущения, что звезда его блестящей цыганской жизни клонится к закату. Однако он предался размышлениям, которые чаще, чем других людей, посещают бездомного, — размышлениям о неотвратимом приближении старости и смерти. Он без колебаний доверил свою жизнь ветреной богине удачи, и она отмечала его своим вниманием и баловала, она давала ему больше, чем тысячам его соперников. Но ему было хорошо известно, что Фортуна любит только молодых, а молодость пролетела безвозвратно, он уже не был уверен в удаче и боялся, как бы она не оставила его навсегда.
     Ему, правда, было не больше тридцати пяти. Но он жил за четверых, за десятерых. Он не только любил сотни женщин, но и сидел в тюрьмах, провел без сна много мучительных ночей, днями и неделями не вылезал из дорожной кареты, испытал страх гонимого и преследуемого, затем снова погружался в захватывающие авантюры, целыми ночами сидел с воспаленными глазами за карточным столом, выигрывал состояния, проигрывал их и снова выигрывал. У него были друзья и недруги, которые, подобно ему, в поисках пристанища и удачи отчаянно скитались по свету, попадали в нужду и в казематы, знавали болезни и позор. И хотя в полусотне городов трех стран у него были друзья и преданные ему женщины, но захотят ли они признать его, если однажды он заявится к ним больной, с просьбой о помощи?
     — Ты спишь, Ледук?
     Слуга вздрогнул.
     — Чего изволите?
     — Через час мы будем в Цюрихе.
     — Вполне вероятно.
     — Ты знаешь Цюрих?
     — Не больше чем своего отца, которого я ни разу в жизни не видел. Город как город, но, как я слышал, по преимуществу белокурый.
     — Хватит с меня блондинок.
     — Ах так. Наверно, после Фюрстенберга? Надеюсь, эти две не заставили вас страдать?
     — Они причесывали меня, Ледук.
     — Причесывали?
     — Причесывали. И учили немецкому языку. Вот и все.
     — И этого вам показалось мало?
     — Брось свои шуточки! Послушай, я старею.
     — Как, уже сейчас?
     — Не дури. Тебе тоже не мешало бы подумать об этом.
     — О том, что стареем? Это вряд ли. А вот о том, что пора образумиться, — это да. Но чтобы все честь по чести.
     — Ну и свинья же ты, Ледук.
     — Позвольте заметить, это не совсем так. Родственники не пожирают друг друга, а я обожаю свежую ветчину. Кстати, та, что мне подали в Фюрстенберге, была сильно пересолена.
     Казанове хотелось поговорить в совсем ином тоне. Но он не осерчал, так как слишком устал и был в хорошем настроении. Он только замолчал и с улыбкой дал понять, что разговор окончен. Ему хотелось спать, мысли его расплывались. И пока он погружался в легкую полудрему, воспоминания уносили его в годы ранней юности. Ему привиделся яркий, красочный образ гречанки, которую он совсем еще юнцом встретил однажды в тростниках недалеко от Анконы, в памяти мелькали первые фантастические приключения в Константинополе и на Корфу.
     А экипаж все катился и катился, и когда Казанова проснулся, он уже стучал колесами по каменной мостовой и вскоре въехал на мост, под которым шумел темный поток и в воде отражались красноватые огни. В Цюрихе остановились у гостиницы «Меч».