полноту жизни, которую Гессе испытал вслед за отчаянием «Клейна», а спуск с горы, сопровождающийся мимолетными объятиями со встречными красавицами, — нисхождение, возврат в «царство матерей» — к творчеству, целью которого остается лишь создание собственного «образа» и слияние с этим образом, что является символическим аналогом смерти. «Клингзор» — мучительное размышление Гессе о том, не оказывается ли искусство в действительности «лишь заменой, трудно дающейся и вдесятеро дорого оплаченной заменой упущенной жизни, упущенной животности, упущенной любви», не болезнь ли искусство и литература, равно как и их потребление, как и сама духовность. Начиная с подросткового кризиса, вопрос этот Гессе прямо или косвенно решал для себя всю жизнь, изображал его во многих произведениях. Вопрос о болезни связан с «колдовством книги», с властью духовной культуры, трудно совместимой с бытовыми и биологическими потребностями жизни, и, поставленный без оговорок и виляний, в период кризиса он оказывается для писателя главным препятствием на пути к «магическому» слиянию с собственным «образом» — к «образованию» и «самости».
      И в «Курортнике» (1923) Гессе бросает юмористически выраженный вызов своему страху перед укоренившимся навязчивым неврозом, открыто объявляя себя невротиком. Жизнеутверждающее воссоединение раздвоенного Я происходит в три этапа. В беседе с врачом курорта Гессе называет объект: болезнь в писателе — «первичная сила»... порожденная душой, «оно... самовыражается в пластическом материале». Затем названное «оно» предстает в образе мешающего жить соседа-голландца, которого как врага можно устранить, лишь «преобразив, переработав» его «из объекта ненависти и страданий... в объект любви и братского участия», и Гессе в деталях воссоздает в своем воображении образ голландца, «вдыхает» в него свою любовь, отождествляясь с ним. Так же поступает писатель и со своим ишиасом, превращая его в органический атрибут собственной личности.
      В двух эссе 1924 года «Послесловие к Новалису» и «О Гёльдерлине» Гессе довершает «магическую» операцию над своим сознанием, заменяя ницшевскую теорию «облагораживания через вырождение» теорией «вырождения через облагораживание». То, что «гений всегда связан с безумием», писал Гессе, не более чем «обывательское буржуазное учение». Гений может воспротивиться возможному безумию именно потому, что он более чем просто нормальный человек, а сверх одухотворение и утончение души безусловно приведет к безумию. Это было утверждением фрейдовского понятия сублимации, возвышением в духовное всего, что враждебно противостоит Я-сознанию. Такое толкование отличается, в сущности, от психоаналитического, но и сам психоанализ стал для Гессе лишь магическим средством творческого самоосуществления личности, а не принесением духовности и искусства в жертву животному здоровью. Отражение такого взгляда на книжную культуру мы найдем и в библиофильской прозе Гессе начиная с 1918—1919 годов и до конца жизни.
      После «Клингзора», когда наступило относительное успокоение, с 1920 по 1922 год с годичным перерывом для вчитывания в «Упанишады» и «Бхагавадгиту» Гессе создал повесть «Сиддхартха. Индийская поэма», где исключительно на книжном материале воплотил образ прожитой и развеществленной «книги жизни» — образ «самости». Таинственная Индия и ее религии с детства притягивали Гессе в той же мере, в какой его отталкивала монотонность и строгость родительского пиетизма, сочетавшегося у отца со страдальческим аскетизмом, а у матери — с врожденной чувственностью и любовью к мирским благам, — с качествами, парно объединенными в литературных двойниках писателя, образах его книжного комплекса. До 1907 года Гессе прочитал и изучил всю доступную в немецких переводах древнеиндийскую литературу, но не нашел в ней искомой мудрости о единстве Я и мира знания. В 1907 году он с увлечением прочел отрывки из «Даодэдзин» [«Книги о Дао (Пути) и Дэ (свойствах природы человека)»], а в 1910 году, проштудировав «Беседы Конфуция», стал страстным поборником китайской литературы и философии. С тех пор Гессе читал и пропагандировал в рецензиях все, что выходило китайского на немецком языке. В годы первой мировой войны китайская мудрость, наряду с психоанализом, была для Гессе не только утешением, но и мощным психотерапевтическим средством преодоления кризиса. Плодотворный для Гессе синтез христианства, греко-римской античности, буддизма и даосизма, в освобожденном от конфессиональной догматики виде составивший основу его мировоззрения, принял в «Сиддхартхе» индийскую форму. Из всех героев Гессе лишь Сиддхартха полностью осуществляет идеал писателя — достигает «самости» как высшей стадии «вочеловечивания», проходящего в повести четырьмя этапами. Разочарованный книжно- догматической мудростью своих родителей-брахманов, состоящей лишь в поклонении авторитету, вместе со своим другом Говиндой Сиддхартха уходит к аскетам-саманам, цель которых изжить личность человека (это ситуация «Демиана»). Саманистский идеал сменяется идеалом Будды, проповедующего преходящность всех вещей. Говинда, трехзначная проекция материнского начала, остается навсегда с Буддой, а Сиддхартха, разочарованный в буддистском учении о жизни как о колесе сансары, приходит к реке — символу двуделения мира на духовное и чувственное; там он встречается с собственной проекцией — перевозчиком Васудевой. Сиддхартха осознает, что, познав мир духа, он оказался отчужденным от себя, что боится себя и бежит от себя (это ситуация «Клейна»), и решает учиться лишь у себя самого, у собственного Я материального. «Если кто-то читает письмена, чтобы обнаружить их смысл, он не презирает знаки и буквы, называя их мороком... а читает их, изучает и любит, букву за буквой. Я же, стремившийся прочесть книгу мира и книгу моей жизни, заранее, в угоду предполагаемому смыслу, презирал знаки и буквы, называл их миром иллюзий, мороком, называл мой глаз и мой язык случайными, неценными явлениями», — рассуждает Сиддхартха-Гессе и, переправленный Васудевой на другой берег реки, погружается в чувственный мир, вступает в любовную связь с куртизанкой Камалой после того, как Говинда явился ему во сне в облике женщины. Сиддхартха познает с Камалой вещную сторону «книги жизни». Идеал Я разрушен и превращен в духовную функцию (ситуация «Книжного человека»), но собственное Я Сиддхартхой не найдено. Уйдя из дворца Камалы, он пытается покончить с собой, утопившись в реке. И вновь появляется Говинда, как бы объявляя о начале постижения Я как «самости» — вечного объединения двух миров. Сиддхартха, переживший смерть Камалы, воспитавший и отпустивший в большой мир своего сына, заменил умершего между тем Васудеву на месте перевозчика и сам стал посредником между мирами. И в четвертый раз появляется буддист Говинда, которому Сиддхартха простым прикосновением объясняет свою приобретенную и несообщаемую в словах мудрость-любовь. Перед взором Говинды вместо лица Сиддхартхи возникают «другие лица... катящийся поток из сотен, тысяч лиц», которые, «казалось, существовали одновременно, непрерывно менялись и возобновлялись и тем не менее все были Сиддхартхой», это лицо было словно соткано из вод реки и улыбалось «улыбкой единства над стремительным потоком образований», над «самостью», которую Сиддхартха воплотил в себе, но остался собою. Ипостасью образа Сиддхартхи в его конечном осуществлении станет собирательный образ человека в концовке эссе «Магия книги» (1930). Этот образ намечает ту стадию в развитии Гессе, когда на «пути вовнутрь», в непрерывном снятии средостения между Я-сознанием и книжным комплексом, в нарастающем процессе исповеди у писателя происходит «обезбытивание» (Entwerdung), исчерпание собственной творческой формации с выходом на. самоцельную жизнь в безразличном к окружающему балансе духовного и материального, субъекта и объекта, в «царстве бессмертных» из «Степного волка».
      В «Степном волке», написанном в 1924—1926 годах и увидевшем свет к 50-летнему юбилею писателя у Фишера в Берлине в 1927 году, вновь ставится проблема болезни, вновь подвергается магической символизации и ведется к спасению творческое книжное Я писателя. Но, пожалуй, впервые в творчестве Гессе личная драма со всей полнотой перерастает здесь в драму эпохи — в конфликт писателя с подавляющим его сознание бездуховным миром. Подхватывается тема повести «Под колесом» — тема личной коллизии Гессе с враждебным человеку авторитарным общественным устройством и социально окрашенная тема «Демиана» и «Клейна и Вагнера». Не случайно многозначное самоименование главного героя, Гарри Галлера — ипостаси Гессе. Архетип «волка», один из сложнейших в наивной картине мира, включает в себя и образ всеми гонимого зверя; и знания как магического ритуального убийства; и связи при «мировом древе» и «мировой горе»; и единства миров «верха» и «низа». Эта емкая символика гессевского посредничества, противостояния принявшему социальные формы идеалу Я и жертвенной самоотдачи составляет сердцевину романа, который, «облекая глубоко пережитое в форму зримых событий», «преодолевая большую болезнь эпохи» тем, что «делает ее предметом изображения», рисует перед нами превращение «человеко-волка» в «волка» — свободного