к моему бегству из монастырской школы, к наказанию строгим карцером, к
прощанию с семинарией.
Некоторое время я силился продвинуть вперед мои знания в одной гимназии,
однако и здесь скоро все окончилось карцером и расставанием. Затем я три
дня пробыл учеником в торговом доме, снова сбежал и пропал на несколько
дней и ночей, к немалой тревоге моих родителей. В течение полугода я был
помощником моего отца, в течение полутора лет я работал ктикантом в
механической мастерской и на фабрике башенных часов.
Короче говоря, более четырех лет все попытки сделать из меня что-нибудь
путное кончались неукоснительным провалом, ни одна школа не хотела удержать
меня в своих стенах, ни в какой выучке я не мог протянуть сколько-нибудь
долго. Любая попытка сделать из меня общественно полезного человека
оканчивалась неудачей, иногда позором и скандалом, иногда бегством и
изгнанием - а между тем за мной признавали хорошие способности и даже
известную меру доброй воли! Притом я всегда был довольно трудолюбив; к
высокой добродетели ничегонеделания я неизменно относился с почтительным
восхищением, но никогда не усвоил ее сам. В пятнадцать лет, потерпев
неудачу в школе, я принялся сознательно и энергично работать над
самообразованием, и для меня было радостью и блаженством, что в доме моего
отца обреталась огромная дедовская библиотека, целый зал, наполненный
старыми книгами и содержавший, в частности, всю немецкую литературу и
философию восемнадцатого столетия. Между шестнадцатым и двадцатым годами я
не только исписал кучу бумаги своими первыми литературными опытами, но и
прочел за эти годы половину всей мировой литературы и занимался историей
искусства, языками и философией с таким усердием, которого за глаза хватило
бы для занятий по обычному школьному курсу.
Затем я сделался книготорговцем, чтобы наконец-то самому зарабатывать свой
хлеб. С книгами у меня были отношения, во всяком случае, лучше, нежели с
коленчатым валом и литыми зубчатыми колесами, с которыми я всласть намаялся
на поприще механика. Плавать и утопать в море книжных новинок было поначалу
удовольствием, почти опьянением. Однако прошло время, и я приметил, что
жить духом только в настоящем, в новом и новейшем - непереносимо и
бессмысленно, что духовная жизнь вообще делается возможной только через
постоянную связь с былым, с историей, со стариной и с древностью. А посему,
как только первое удовольствие было исчерпано, для меня стало потребностью
вернуться от потока новинок к старине, и я осуществил это, перейдя из
книжной лавки в лавку букиниста. Однако я сохранял верность и этой
профессии лишь до тех пор, покуда она была мне нужна, чтобы прокормиться. В
возрасте двадцати шести лет, после первого литературного успеха, я
отказался от этого занятия.
Теперь, после стольких усилий и жертв, цель моя была, стало быть,
достигнута; сколь бы это ни казалось невозможным, я стал-таки поэтом и, по
видимости, выиграл свою долгую и упрямую борьбу против всего мира. Горечь
годов школы, годов становления, когда я часто оказывался недалеко от
гибели, была теперь забыта и стоила разве что улыбки - и родственники, и
друзья, которые только что ставили на мне крест, теперь добродушно
улыбались вместе со мной. Я победил, и стоило мне совершить самый глупый,
самый бесполезный поступок, как его находили восхитительным, да и сам я был
немало восхищен собою. Только теперь до меня дошло, в каком устрашающем
одиночестве, в какой аскезе, в какой опасности жил я год за годом;
тепловатый воздух признания отогревал меня, и я начал уже превращаться в
довольного человека.
Еще изрядный срок моя внешняя жизнь протекала спокойно и приятно. У меня
были жена и дети, дом и сад. Я писал свои книги, я слыл за поэта,
достойного всяческих симпатий, и жил в согласии со всем миром. В 1905 году
я помогал основывать некий журнал, направленный прежде всего против личной
власти Вильгельма II, однако нельзя сказать, чтобы я принимал эти
политические цели по-настоящему всерьез. Я отправлялся в славные поездки по
Швейцарии, по Германии, по Австрии, по Италии, по Индии. Казалось, что все
в порядке.
Потом пришло достопамятное лето 1914 года, и в мгновение ока все
переменилось внутри меня и вокруг меня. Стало ясно, что прежнее наше
благополучие стояло на непрочной основе, а теперь, стало быть, наступало
неблагополучие - великая школа. Так называемая великая эпоха разразилась, и
я не могу сказать, будто я встретил ее удары достойнее, более
подготовленным и в лучшем состоянии духа, нежели остальные. От остальных
меня отличало тогда лишь то, что я был лишен немалого утешения, дарованного
столь многим, а именно - энтузиазма. Через это я опять возвратился к себе
самому и вступил в разлад с окружающим, жизнь снова школила меня, снова
отучивала от довольства миром и довольства собой, и лишь ценой этого я
переступил через порог посвящения в таинства жизни.
Не могу забыть один маленький случай из первого года войны. Я зашел в
большой госпиталь, силясь на правах добровольца отыскать для себя какое-то
осмысленное место в изменившемся мире, что тогда еще казалось мне
возможным. В этой больнице для раненых я познакомился с почтенной старой
девой, которая прежде вела состоятельное приватное существование, а теперь
исполняла обязанности сиделки в госпитале. Она с трогательным энтузиазмом
поведала мне о радости и гордости, которые она испытывает при мысли о том,
что ей дано было дожить до этой великой эпохи. Я нашел такие чувства
понятными, ибо для подобной дамы нужна была война, чтобы превратить ее
праздное и сосредоточенное на себе стародевическое существование в жизнь
деятельную и сколько-нибудь ценную. Но когда она делилась со мной своим
счастьем в коридоре, наполненном перевязанными и увечными солдатами, по
пути из одной палаты с ампутированными и умирающими в другую такую же
палату, сердце перевернулось во мне. Я, безусловно, понимал энтузиазм этой
тетушки, но я не мог его разделить, не мог его одобрить. Если на каждые
десять раненых приходилось по одной такой восторженной сиделке, остается
признать, что счастье этих дам было оплачено чересчур дорого.
Нет, я не мог разделять радости по случаю "великой эпохи", и так случилось,
что я с самого начала горько страдал от войны и год за годом из последних
сил защищался от несчастья, нагрянувшего, по видимости, извне, как гром с
ясного неба, между тем как вокруг все на свете вели себя так, как если бы
