Помимо ученичества и преподавания у отца Иакова, не слишком строго поставленного курса Игры и время от времени китайского коллоквиума с настоятелем Гервасием, Кнехт был занят еще одним довольно обширным трудом: пропустив два года, он теперь принимал участие в ежегодных состязаниях вальдцельской элиты. На заданные три-четыре главных темы необходимо было разработать проекты Игры, причем особое внимание обращалось на новые дерзновенные и оригинальные комбинации тем (при условии величайшей формальной точности и корректности), и в этом единственном случае конкурентам дозволялось выходить за рамки канонов, иначе говоря, пользоваться новыми, еще не вошедшими в официальный кодекс и алфавит Игры шифрами. Благодаря этому подобные состязания, наряду с ежегодной публичной Игрой, превращались в самое волнующее событие Viciis Ilisorum – соревнование кандидатов, имевших наибольшие шансы ввести новые знаки Игры, а наивысшее отличие, чрезвычайно редкое, между прочим, состояло не только в том, что партия победителя разыгрывалась публично; но предложенные им дополнения к грамматике и языковому богатству признавались официально, а затем включались в архив и язык Игры. Когда-то, примерно лет двадцать пять назад, этой редкой чести удостоился63 великий Томас фон дер Траве62, нынешний Magister Ludi, за его новые аббревиатуры алхимических Значений знаков Зодиака, да и вообще в дальнейшем Магистр Томас многое сделал для познания и освоения алхимии как весьма поучительного тайного языка. На сей раз Кнехт отказался от использования новых игровых значений, которых у него, как у всякого кандидата, имелся определенный запас, не воспользовался он и возможностью выказать свою приверженность психологическому методу Игры, чего, собственно, следовало от него ожидать. Он построил партию хотя и весьма современную и своеобычную по своей структуре и тематике, однако прежде всего поражающую своей прозрачной и ясной классической композицией и строго симметричным, скупым на орнаментовку, старомодно-изящным исполнением. Возможно, причиной тому послужила его отдаленность от Вальдцеля и Архива Игры, но, возможно, и занятость историческими штудиями, а может быть, он сознательно или бессознательно руководился желанием так стилизовать свою партию, как это более всего отвечало бы вкусу его учителя и друга, отца Иакова. Мы этого не знаем.
       Выше мы употребили выражение «психологический метод Игры», которое, может быть, не будет понято всеми читателями, однако во времена Кнехта это было ходовое словечко. Должно быть, во все периоды среди посвященных в Игру существовали различные течения, моды, шла борьба между разными взглядами и толкованиями, а в ту эпоху можно выделить два основных воззрения на Игру, вокруг которых и разгорались основные споры и дискуссии. Тогда различали два типа Игры – формальный и психологический, и нам известно, что Кнехт, как и Тегуляриус, избегая спорить из-за слов, принадлежали, однако, к сторонникам и поборникам второго, только Кнехт предпочитал говорить не о «психологическом», а о «педагогическом» типе Игры. Формалисты от Игры все свои старания прилагали к тому, чтобы из предметных тем каждой партии, математических, языковых, музыкальных и тому подобное, создать сколь возможно плотную, закругленную, формально совершенную целостность и гармонию. Напротив, психологическая школа добивалась единства и гармонии, космической законченности и совершенства не столько через выбор, систематизацию, переплетение, сопряжение и противопоставление тем, сколько через следующую за каждым этапом игры медитацию, на которую здесь переносились главные акценты. Подобная психологическая, или, как Кнехт любил говорить, педагогическая, Игра не создавала внешнего впечатления совершенства, но направляла играющего посредством ряда точно предписанных медитаций к восчувствованию совершенного и божественного.
       «Игра, какой я ее вижу, – писал как-то Кнехт старому Магистру музыки, – замыкает в себе играющего после завершенной медитации, как поверхность сферы свою сердцевину, и под конец заставляет его почувствовать, что некий безупречно стройный и гармонический мир принял его в себя и изъял из мира случайного и запутанного».
       Но та партия, которую Кнехт представил на суд, по структуре своей была формальной, не психологической. Возможно, он тем самым хотел доказать руководству, да и самому себе, что, находясь в Мариафельсе и занятый своей дипломатической миссией, он нисколько не утратил остроты, гибкости, элегантности, виртуозности игровых навыков, и, надо признать, он доказал это: Последнюю отделку и чистовую запись своего проекта Игры, которую можно было выполнить только в самом Вальдцеле, в Архиве, он поручил своему другу Тегуляриусу, кстати говоря, тоже участнику состязаний. Иозеф сам передал все материалы другу, тщательно обсудив с ним проект, просмотрел он и проект Тегуляриуса – ему удалось заполучить Фрица на три дня в обитель, на сей раз Магистр Томас исполнил эту просьбу Кнехта, которую тот повторял дважды. Но как ни радовался Тегуляриус встрече, сколько ни надеялся потешить свое любопытство, он, житель островной Касталии, чувствовал себя в монастыре чрезвычайно неуютно; более того, этот нервозный человек чуть не заболел от обилия непривычных впечатлений, попав внезапно в среду людей приветливых, но простых, здоровых и несколько грубоватых, из коих ни для одного мысли, заботы, проблемы, мучившие Тегуляриуса, решительно ничего не значили.
       – Ты живешь на чуждой планете, – поделился он с другом, – и я могу только недоуменно восхищаться тобой, выдержавшим здесь целых три года. Твои patres весьма учтивы со мной, но все меня здесь отталкивает, ничто не приемлет, ничто не дается, само собой, ничто не устраивается без мук и сопротивления; прожить здесь две недели было бы для меня адом.
       Кнехту нелегко было с ним, он впервые с неприязнью, как бы со стороны, наблюдал эту отчужденность двух Орденов, двух миров, и понимал, что его сверхчувствительный друг своей робкой беспомощностью производит здесь дурное впечатление. Но оба свои проекта Игры им удалось подробно обсудить; они сделали друг другу много критических замечаний, и, отправляясь после такой совместной работы в другой флигель, к отцу Иакову, или в трапезную, Кнехт испытывал ощущение, будто он из родной страны внезапно переносился в иные края, где земля и воздух, климат и звезды – все было другим.
       Когда Фриц уехал, Иозеф вызвал отца Иакова на откровенный разговор о нем.
       – Надеюсь, – ответил монах, – что большинство касталийцев похоже на вас, а не на вашего друга. В его лице, видите ли, вы представили нам чуждую, вырождающуюся, слабую и, как я опасаюсь, высокомерную породу людей. Позвольте мне и в дальнейшем иметь дело с вами, не то я стал бы несправедлив к касталийцам. Из-за этого несчастного, чувствительного, сверхумного, издерганного человека мне может опротиветь вся ваша Провинция.
       – Что ж, – сказал Кнехт, – в течение столетий, очевидно, и среди бенедиктинцев попадались болезненные, физически слабые, но зато духовно полноценные люди, каков и мой друг. Вероятно, было неразумно с моей стороны приглашать его сюда, где все его недостатки подмечают, очень зорко, а достоинств не видит никто. Мне он своим приездом оказал большую дружескую услугу. – И он рассказал отцу Иакову о своем решении участвовать а состязании. Патеру было приятно, что Кнехт заступается за друга.
       – Ваша взяла! – воскликнул он, смеясь. – Однако, сдается мне, что вы подбираете себе друзей, с которыми не так-то легко ладить. – Минуту он наслаждался замешательством Кнехта, а потом, как ни в чем не бывало, заявил: – На сей раз я имею в виду другого. Вы ничего нового не слышали о своем друге Плинио Дезиньори?
       Удивлению Кнехта не было конца; потрясенный, он попросил разъяснений. Дело обстояло следующим образом: в одной из своих политических статей Дезиньори высказал резко антиклерикальные взгляды и при этом весьма энергично нападал и на отца Иакова. Святой отец запросил у своих друзей в католической печати сведения о Дезиньора, из которых узнал о его ученических годах, проведенных в Касталии, и всем известных отношениях, связывавших вольнослушателя с Кнехтом. Иозеф тут же выпросил статью Плинио для ознакомления, после чего и состоялся его первый разговор с отцом Иаковом на актуальную политическую тему, каких вообще-то у них велось очень немного. Кнехт писал об этом Ферромонте: «Странным и почти пугающим это было для меня: вдруг увидеть на подмостках мировой политики фигуру нашего Плинио и я качестве некой придачи к ней свою собственную. Аспект, о возможности которого я доселе не помышлял». Впрочем, отец Иаков отозвался о полемической статье Дезиньори скорее с похвалой, во всяком случае безо всякого раздражения, похвалил стиль и заметил, что довольно легко распознать в нем влияние касталийской школы; обычно в периодической печати приходится довольствоваться куда более скромным духовным уровнем.
       В это же примерно время друг Ферромонте выслал Кнехту копию первой части своего обретшего широкую известность труда «Использование и переработка славянской народной музыки в творчестве немецких композиторов, начиная от Иозефа Гайдна». В ответном послании Кнехта, между прочим, говорится: «Из твоих занятий, в которых некоторое время мне было дозволено быть твоим соратником, ты извлек разумные выводы: обе главы о Шуберте, особенно та, где ты пишешь о квартетах, пожалуй, самое солидное из всего, что я знаю, в современной музыковедческой литературе. Прошу тебя иногда вспоминать обо мне, мой урожай намного скромнее твоего. Как бы я ни был доволен своей здешней жизнью – моя миссия в Мариафельсе, кажется, выполняется не без успеха, – я все же время от времени ощущаю подавленность: слишком уж длителен отрыв от нашей Провинции, вальдцельского круга, к которому я принадлежу. Учусь я здесь многому, очень многому, но от этого возрастает не моя уверенность и профессиональная пригодность, а мои сомнения. Правда, и мой горизонт расширяется. Что касается моей неуверенности, чувства отчужденности, недостатка в радости, в доверии к себе и других пороков, от которых я страдал особенно первые два года, проведенные здесь, – то теперь я спокойнее. Недавно заезжал Тегуляриус, но как он ни радовался встрече со мной, как ни разбирало его любопытство повидать Мариафельс, он уже чуть ли не на второй день готов был бежать без оглядки, так мучительно завладела им здесь угнетенность и ощущение чужбины. Поскольку же монастырь в конце концов являет собой достаточно огражденный, уютный мир, приверженный к духовности, отнюдь не тюрьму, не казарму или фабрику, я заключаю из этого переживания, что все мы в нашей любезной Провинции куда более избалованы и чувствительны, нежели сами об этом подозреваем».
       Как раз около того времени, когда было отправлено это письмо к Карло, Кнехт добился от отца Иакова, чтобы тот в кратком послании касталийскому Ордену ответил утвердительно на известный вопрос; от себя же старый ученый приписал просьбу, чтобы «любимого здесь мастера Игры в бисер Иозефа Кнехта», удостоившего его privatissimum de rebus Castaliensibus61, оставили еще на некоторый срок в Мариафельсе.
       Разумеется, в Вальдцеле сочли за честь удовлетворить эту его просьбу. Кнехт, недавно сетовавший на то, что так далек от «сбора урожая», получил подписанное руководством Ордена и господином Дюбуа письмо с выражением признательности и благодарности за выполненное поручение. Самым важным в этом чрезвычайно официальном послании и доставившим ему наибольшую радость (он с торжеством сообщал об этом Фрицу) была короткая фраза следующего содержания: «Магистр Игры довел до сведения Ордена о желании адресата возвратиться в Vicus lusorum, и Орден согласился, по выполнении поручения, удовлетворить ходатайство», то место Иозеф прочитал даже отцу Иакову, признавшись, сколь оно радует его и как он страшился, что его навсегда лишат возможности жить в Касталии и отправят в Рим. Pater со смехом ответил:
       – Да, уж таково свойство орденских организаций, мой друг, охотнее пребываешь в лоне их, нежели на периферии, или – упаси бог – в изгнании. Советую вам поскорее забыть то немногое, что вы узнали о политике, в чьей опасной близости вы здесь очутились, для нее у вас нет никаких данных. Однако ж истории не изменяйте, хотя бы она и оставалась для вас лишь побочным и любительским занятием. Для историка, надо признать, у вас есть все. А теперь давайте-ка, покуда вы еще в моем распоряжении, поучимся друг у друга.
       Разрешением чаще бывать в Вальдцеле Кнехт, по- видимому, так и не воспользовался; но он слушал по радио занятия семинара и некоторые доклады, а также передачу целых партий Игры. Сидя в старинной гостиной монастыря, он как бы присутствовал в торжественном зале Vicus lusorum, принимал участие в празднестве, когда там объявлялись результаты состязаний. Он отослал в Вальдцель не слишком своеобычную и не производящую переворота, однако солидную и весьма изящную партию, которой он сам знал цену, а потому ожидал похвального упоминания или же третьей, может быть, даже второй премии. К своему удивлению, он услышал, что ему присудили первую, и еще не успел этому обрадоваться, как глашатай Магистра Игры своим красивым низким голосом назвал и второго призера – Тегуляриуса. Поистине тут было от чего прийти в восторг: оба они рука об руку вышли победителями из этого состязания. Не слушая далее, он вскочил и побежал вниз по лестнице и через гулкий коридор – на волю. В письме старому Магистру музыки, написанном в те дни, мы читаем: «Я очень счастлив, Досточтимый, как ты, вероятно, и сам представляешь себе. Сначала успех моей миссии и почетное признание его руководством Ордена, вкупе со столь важной для меня перспективой скорого возвращения домой, к друзьям, к Игре, вместо дальнейшего использования на дипломатической службе, – а потом и первое место, и премия в состязаниях за партию, к которой я, что касается формальной стороны, приложил немалые старания, но которая, по вполне основательным причинам, вовсе не исчерпывает всего, что я мог бы дать. И сверх того, радость разделить этот успех с другом – и впрямь, слишком много для одного раза. Я счастлив, да, но не смел бы утверждать, что мне легко. За столь краткое время или за время, которое показалось мне кратким, все это свалилось на меня слишком внезапно и не в меру щедро; к чувству благодарности примешивается некий страх, словно бы достаточно добавить одну лишь каплю в наполненный до краев сосуд, и все опять будет поставлено под сомнение. Но прошу тебя, смотри на это так, как если бы я этого не говорил, здесь каждое слово лишнее».
       Нам предстоит увидеть, что этому наполненному до краев сосуду вскоре суждено было принять куда более, чем одну каплю. Однако до этого Иозеф Кнехт отдался своему счастью и примешанному к нему страху так всецело и безусловно, как если бы уже предугадывал скорое наступление больших перемен. Для отца Иакова эти несколько месяцев тоже оказались счастливыми и пролетели очень быстро. Ему жаль было потерять такого коллегу и ученика, и он пытался во время самих уроков в еще того более – в свободных беседах передать ему как можно больше из того Проникновения в высоты и бездны человеческого бытия и истории народов, которое довелось ему приобрести за свою жизнь труженика и мыслителя. Порой он заводил речь о цели и результатах миссии Кнехта, о возможности и ценности дружбы и политического согласия между Римом и Касталией, рекомендуя Иозефу изучить ту эпоху, результатом которой явилось основание касталийского Ордена, а также постепенное возрождение и новый подъем Рима после периода унизительных испытаний. Он посоветовал ему ознакомиться с двумя произведениями о Реформации и церковной схизме в шестнадцатом столетии, горячо рекомендовал ему всегда предпочитать непосредственный анализ источников и всемерное ограничение обозримыми конкретными темами чтению разбухших всемирно-исторических трудов, причем не скрывал своего глубокого недоверия к любому роду философии истории.
       MAGISTER LUDI
       Свой окончательный отъезд в Вальдцель Кнехт решил перенести на весну, когда обычно происходила большая публичная Игра – Ludus anniversarius, или sollemnis64. Хотя пора расцвета этих Игр давно уже миновала, навсегда уйдя в прошлое, – пора, когда ежегодная Игра длилась многие недели, когда со всех концов света на нее съезжались высокопоставленные и представительствующие лица, – все же весенние съезды в их торжественной Игрой, продолжавшейся от десяти до четырнадцати дней, были для касталийцев крупнейшим праздничным событием года, праздником, не лишенным высокого религиозного и этического значения, ибо он объединял представителей всех, отнюдь не всегда единодушных направлений и тенденций Касталии, как бы устанавливая мир между себялюбиями отдельных дисциплин и пробуждая воспоминания о единстве, возвышавшимся над их множественностью. Для верующих праздник обладал таинственной силой подлинного посвящения, для неверующих был, по меньшей мере, заменой религиозного обряда, и для тех, и для других – омовением в чистейших источниках прекрасного. Так некогда «Страсти» Иоганна Себастьана Баха (не столько в пору их создания, сколько в то столетие, которое последовало за их возвращением миру) были для участников и слушателей отчасти подлинным религиозным действом и таинством, отчасти благоговейным созерцанием и заменой веры, для всех же вместе – торжественной манифестацией искусства и creator spiritus65.
       Кнехту не стоило большого труда получить одобрение своего плана как у монастырских инстанций, так и у своей Коллегии. Он еще не мог реально представить себе, каково будет его положение после приезда в маленькую республику Vicus lusonim, однако он предполагал, что очень скоро на него возложат почетное бремя какой- нибудь должности или поручения. Покамест же он радовался возвращению, встрече с друзьями, предстоящему празднику, наслаждался последними совместными занятиями с отцом Иаковом69, с достоинством и не без удовольствия принимая всевозможные знаки благорасположения, каковыми настоятель и капитул сочли необходимым осыпать его при проводах. Затем он отправился в путь, не без щемящего чувства расставания с полюбившимся местом и с пройденным отрезком жизни, однако в результате созерцательных упражнений, предназначенных для подготовки к ежегодной Игре (он проделал их без руководителя и без товарищей, но строго придерживаясь предписаний), у него появилось и предпраздничное настроение. Оно не ухудшилось оттого, что ему не удалось уговорить отца Иакова принять давно уже последовавшее приглашение Магистра Игры и поехать вместе с ним на праздник: Кнехту была вполне понятна сдержанность старого антикасталийца, сам же он на некоторое время почувствовал себя освободившимся от всех стеснявших его обязанностей и полностью отдался предвкушению ожидаемых торжеств.
       У праздников свои законы. Полностью провалиться настоящий праздник никогда не может, даже при неблагосклонном вмешательстве высших сил; для твердого в вере крестный ход и под ливнем сохраняет свою торжественность, его не обескуражит и подгоревшее праздничное угощение, а потому для адепта Игры каждый годичный Ludus есть праздник и в некотором роде священнодействие. Тем не менее, как все мы хорошо знаем, бывают праздники и Игра, когда все особенно ладится, одно окрыляет и возвышает другое, это случается и с музыкальными, и с театральными представлениями, которые без явно видимых причин, словно по волшебству, достигают необычайных вершин, оставляя в душе участников глубокий след, в то время как другие, ничем не хуже подготовленные, остаются не более чем добросовестной работой. Поскольку рождение подобного возвышенного чувства зависит в какой-то мере и от душевного состояния участника, следует признать, что Кнехт был наилучшим образом подготовлен: никакие заботы не угнетали его; он с почетом возвращался с чужбины и пребывал в радостном ожидании грядущего.
       Однако на сей раз Ludus sollemnis не было суждено стать осененным чудом, особо освященным и сияющим праздником. Ежегодная Игра была на этот раз безрадостной, поразительно несчастливой, чуть что не полностью провалившейся. Хотя многие из присутствовавших испытали возвышенные чувства и благоговение, но, как и всегда в таких случаях, собственно устроители и ответственные лица особенно остро ощутили сгустившуюся над всем праздником тягостную атмосферу неудачи, непрестанных помех и просто невезения. Но Кнехт не был среди тех, кто особенно болезненно переживал все это, хотя, разумеется, и он испытал некоторое разочарование в своих возвышенных ожиданиях; тем не менее ему, не бывшему непосредственным участником и не несшему никакой ответственности, удалось в те дни, несмотря на то что торжество не было осенено благодатью истинной святости, проследить благоговейно за всей весьма остроумно построенной Игрой и без помехи дать отзвучать в себе медитации, ощутить в благодарном порыве знакомую всем гостям этих Игр атмосферу празднества и жертвоприношения, мистического слияния всей общины слушателей воедино у ног божества, что торжественная Игра способна внушить даже тогда, когда она для самого узкого круга устроителей «провалилась». Но и он не остался нечувствительным к роковому предопределению, тяготеющему над этим празднеством. Сама игра, план ее и структура были без изъяна, как и все игры Магистра Томаса, более того, эта игра была одной из самых впечатляющих, самых наивных и непосредственных его игр. Но исполнение ее преследовал злой рок, и в Вальдцеле до сих пор о ней не забыли.
       Когда Кнехт за неделю до начала торжества прибыл в Вальдцель, чтобы отметиться в канцелярии Селения Игры, его принял не Магистр, а его заместитель Бертрам, который хотя и весьма любезно приветствовал его, однако довольно сухо и несколько рассеянно сообщил, что досточтимый Магистр на днях заболел, а он, Бертрам, недостаточно информирован о миссии Кнехта. Посему он не может принять у него отчет, а просит Кнехта отправиться в Хирсланд, доложить о себе руководству Ордена, там же официально отметить свое возвращение и ожидать дальнейших приказаний. То ли голосом, то ли каким-нибудь жестом Кнехт выдал свое недоумение по поводу холодного и чересчур уж краткого приема, и Бертрам поспешил извиниться. Да простит его коллега, если он его разочаровал, но пусть он поймет необычайность данной ситуации: Магистр прикован к одру болезни – и это накануне ежегодной Игры, и никто не в состоянии сказать, сможет ли Магистр ею руководить или это придется сделать ему, его заместителю. Болезнь Досточтимого не могла нагрянуть в более затруднительный и щекотливый момент. Он, разумеется, всегда готов исполнить официальные обязанности Магистра, но в столь краткий срок достойным образом подготовиться к большой Игре и взять на себя руководство ею – это, как он опасается, будет свыше его сил.
       Кнехту было жаль этого явно убитого неожиданным оборотом дела и несколько потерявшего равновесие человека; не в меньшей мере он сожалел и о том, что в таких руках будет сосредоточена вся ответственность за успех торжества. Слишком уж долгое время Кнехт провел вне Касталии и потому не мог знать, сколь обоснованны опасения Бертрама, ибо тот – и это самое скверное, что может стрястись с заместителем, – с некоторых пор лишился доверия элиты, так называемых репетиторов, и положение его действительно можно было назвать затруднительным. С грустью Кнехт думал о верховном мастере Игры, безупречно владевшим классической формой и иронией, об этом совершенном Магистре и рыцаре; Иозеф ведь так предвкушал встречу с ним, так надеялся, что тот выслушает его и вновь введет в маленькую общину адептов Игры, быть может, даже в какой-нибудь ответственной должности. Присутствовать при том, как Магистр Томас величаво дирижирует торжественной Игрой, трудиться под наблюдением его зорких глаз, прилагать старание, дабы заслужить его похвалу, всегда было горячим желанием Кнехта: теперь же, узнав, что болезнь закрыла ему доступ к Магистру и его, Кнехта, передали другим инстанциям, он испытывал горькую боль и разочарование. Правда, в какой-то мере это компенсировалось почтительной доброжелательностью, более того, даже дружественностью, с какими его приняли и выслушали секретарь Ордена и господин Дюбуа. Из первой же беседы с ними он узнал, что в римском проекте его не намерены более использовать и что его желание вернуться в Вальдцель и к Игре удовлетворено. Для начала ему предложили занять квартиру в доме для приезжих Vicus lusorum и несколько освоиться, а также присутствовать при ежегодной Игре.
       Вместе с другом Тегуляриусом он посвятил оставшиеся до празднества дни посту и упражнениям в медитации и принял благоговейное и благодарное участие в той необычной Игре, которая оставила после себя столь неутешительные воспоминания.
       Странная это должность – заместителя Магистра, которого иногда называют «тенью», особенно когда речь идет о заместителе Магистра музыки или