меня от этих светлых, священных, исполненных доверия слов и ото всех, кто сидел
за столом; мои сложенные руки были ложью, моя молитвенная поза - кощунством.
Когда я встал, мать погладила меня по голове
и приложила ладонь к моему лбу, проверяя, нет ли у меня жара. Как все это было
горько!
В своей каморке я остановился у книжной полки.
Утро не обмануло, все приметы подтвердились. День выдался несчастный, хуже у
меня еще не было. Худшего никто бы и не вынес. Случись что-либо похуже, осталось
бы покончить с собой. Пришлось бы принять яд, это лучше всего, или повеситься.
Умереть вообще было лучше, чем жить. Ведь все было так неправильно, так безобразно.
Я стоял в задумчивости, рассеянно хватая спрятанные винные ягоды и машинально
отправляя в рот одну за другой.
На глаза мне попалась наша копилка, она стояла
на полке под книгами. Это была коробка из-под сигар, которую я крепко заколотил
гвоздями; в крышке я прорезал перочинным ножом малоизящную щель для монет. Прорезана
она была, эта щель, неловко и неряшливо, со множеством заусениц. Даже это у
меня не получилось как следует. У меня были товарищи, делавшие такие вещи усердно,
терпеливо и безупречно, наводя лоск не хуже заправского столяра. А я всегда
был небрежен, торопился и ничего по-настоящему не доводил до конца. Так было
с моими поделками из дерева, с моим почерком, с моими рисунками, с моими коллекциями
бабочек, со всем. Я ни на что не годился. И вот я опять украл, хуже, чем когда-либо.
И перья были у меня в кармане. Зачем? Зачем я их взял - зачем надо было их брать?
Зачем надо делать то, чего вовсе не хочешь?
В коробке дребезжала единственная монета, десять
пфеннигов Оскара Вебера. С тех пор ничего не прибавилось. Эта история с копилкой
тоже была моей затеей! Ничего не выходило, ничего не ладилось, все стопорилось
в самом начале, за что б я ни брался! Черт бы взял эту дурацкую копилку! Я знать
о ней больше не хотел.
В такие дни, как сегодня, это время между обедом
и школой всегда было тягостно и томительно. В хорошие дни, в мирные, разумные,
милые дни это был прекрасный и желанный час; я либо читал у себя в комнате про
индейцев, либо сразу после еды отправлялся обратно на школьную площадку, где
всегда заставал каких-нибудь предприимчивых однокашников, и там мы играли, кричали,
бегали, резвились, пока звонок не возвращал нас к начисто забытой "действительности".
Но в такие дни, как сегодня... С кем тут станешь играть и как утихомиришь бесов
в своей душе? Я чувствовал, что дело идет к тому: не сегодня, так в следующий
раз, может быть скоро, моя судьба разразится окончательным взрывом. Ведь достаточно
еще одной капли, еще одной капельки страха, страдания и растерянности, и чаша
переполнится, и кончится ужас. Когда-нибудь, как раз в такой же день, как сегодня,
я вконец погрязну в трясине зла и в строптивой ярости от невыносимой бессмыслицы
этой жизни совершу нечто ужасное и решительное, нечто ужасное, но сулящее свободу
и способное навсегда положить конец мученьям и страхам. Неизвестно было, во
что это выльется; но фантастические, но навязчивые прообразы этого уже не раз
кружили мне голову, картины преступлений, которыми я отомщу миру и в то же время
загублю, уничтожу себя. Иногда мне чудилось, что я поджигаю наш дом: крылья
огромного пламени бились в ночи, огонь охватывал дома и улицы, весь город вздымал
исполинское зарево к черному небу. А в другие разы моим воображаемым преступлением
бывала месть отцу, жестокое, зверское убийство. И тогда бы я вел себя как тот
преступник, тот единственный, настоящий преступник, которого однажды вели по
улицам нашего города у меня на глазах. Это был пойманный взломщик, его вели
в участковый суд два жандарма, один спереди, другой сзади, он шел в наручниках
и котелке набекрень. Этот человек, которого гнали через город, сквозь толпы
любопытных, сквозь тысячи проклятий, злых шуток и злобных выкриков, этот человек
нисколько не походил на тех робких горемык, которых иногда видели на улице в
сопровождении полицейского чина и которые были чаще всего просто бедными подмастерьями,
задержанными за то, что просили милостыню. Нет, этот не был застенчивым подмастерьем,
в нем не было ни простодушия, ни робости, ни плаксивости, он не прятался за
смущенно-глуповатой улыбкой, какую мне тоже случалось видеть. Это был настоящий
преступник, чуть помятая шляпа лихо сидела на его упрямо поднятой голове, он
был бледен и улыбался с молчаливым презрением, и народ, осыпавший его плевками
и бранью, делался рядом с ним сбродом и чернью. Я сам тогда кричал с другими:
"Попался, повесить его!" Но потом я увидел его гордую, прямую походку, увидел,
как он нес перед собой руки в наручниках, и как лихо, словно какая-то фантастическая
корона, сидел котелок на его упорной, злой голове, и как он улыбался! - и я
умолк. И я вот так же улыбался бы, как этот преступник, вот так же твердо держал
бы голову, когда меня вели бы на суд и на эшафот, и если бы люди толпились вокруг
меня и громко надо мной издевались, я не сказал бы в ответ ни слова, я просто
молчал бы и презирал.
И когда меня казнят, когда я буду мертв и предстану
перед вечным судьей, я тоже не склонюсь и не покорюсь. О нет, хотя бы он и был
окружен всей ратью небесной, хотя бы так и сиял святостью и величием! Пускай
он проклянет меня, пускай велит бросить в кипящую смолу - я не извинюсь, не
унижусь, не попрошу у него прощения, ни в чем не раскаюсь! Если он спросит меня:
"Ты сделал то-то и то-то?" - я воскликну: "Да, сделал, и еще не то, и хорошо,
что сделал, и если смогу, сделаю это снова и снова. Я убивал, я поджигал дома,
потому что это доставляло мне удовольствие и потому что я хотел поиздеваться
над тобой и тебя позлить. Да, ибо я ненавижу тебя, я плюю тебе под ноги, бог.
Ты мучил меня и терзал, ты дал законы, которых никто не в силах соблюдать, ты
подговорил взрослых отравить жизнь нам, детям".
Когда мне выпало счастье представить себе это
совершенно отчетливо и твердо поверить, что мне удастся действовать и говорить
именно так, у меня бывали минуты мрачной радости. Но сразу же возвращались сомнения.
Не окажусь ли я слаб, не дам ли себя запугать, не уступлю ли в конце концов?
Или даже если я все сделаю так, как мне упрямо хотелось, не изыщет ли бог какого-то
выхода, какого-то преимущества, какой-то хитрости? - ведь всемогущим взрослым
всегда удавалось пустить в ход под конец какой-нибудь козырь, так или иначе
посрамить тебя, не посчитаться с тобой, унизить тебя под мерзкой маской доброжелательности!
Ну конечно, тем и кончилось бы.
Мое воображение металось в разные стороны, делая
победителем то меня, то бога, то вознося меня на высоту несгибаемого преступника,
то снова повергая в ничтожество ребенка и слизняка.
Я стоял у окна и смотрел на задний дворик соседнего
дома, где к стене были прислонены стойки лесов, а в крошечном огородике зеленело
несколько грядок. Вдруг я услышал среди тишины полдня бой часов, твердо и трезво
вторгшийся в мои видения, один ясный, строгий удар и еще один. Было два часа,
и я испуганно вернулся от воображаемых ужасов к ужасной действительности. У
нас начинался сейчас урок гимнастики, и даже полети я в гимнастический зал на
волшебных крыльях, я все равно опоздал бы. Опять незадача! Послезавтра меня
вызвали бы, выругали и наказали. Лучше уж было вообще не идти в школу, ведь
поправить уже ничего нельзя было. Разве что каким-нибудь очень уж хорошим, очень
уж тонким и правдоподобным оправданием, но в этот миг мне все равно ничего такого
в голову не пришло бы, как ни блестяще обучили меня лгать наши учителя, сейчас
я был просто не в состоянии лгать, сочинять, придумывать. Лучше было вообще
пропустить урок. Какая разница, если к большому несчастью прибавится маленькое!
Но бой часов разбудил меня и парализовал мое
воображение. Я вдруг очень ослабел, до невозможности реально глядели на меня
моя комната, конторка, картинки, кровать, книги, все было насыщено суровой реальностью,
все было призывным окликом из того мира, в котором приходилось жить и который
сегодня опять стал таким враждебным и таким опасным. Еще бы! Разве я не прогулял
урок гимнастики? И разве не совершил воровство, жалкое воровство, разве не лежали
на полке эти проклятые винные ягоды, которые я не успел съесть? Какое мне сейчас
было дело до того преступника, до господа бога и до Страшного суда! Это все
еще придет, придет в свое время - но сейчас, сию минуту, это было где-то далеко,
было глупостью и больше ничем. Я украл, и в любую минуту это преступление могло
открыться. Возможно, оно уже открылось, возможно, отец уже полез в тот ящик,
обнаружил мой подлый поступок и, оскорбленный, разгневанный, размышлял сейчас,
как лучше призвать меня к ответу. Да, может быть, он уже направляется ко мне,
и если я сейчас же не убегу, то через минуту увижу перед собой его строгое лицо
и очки. Ведь он сразу поймет, что вор - я. Кроме меня, в нашем доме преступников
не было, мои сестры никогда ничего подобного не делали, бог весть почему. Но
зачем понадобилось отцу прятать у себя в комоде связки винных ягод?
Я уже вышел из своей каморки и ушел из дому через
заднюю дверь в сад. Сады и луга были залиты ярким солнцем, над дорогой кружились
бабочки-лимонницы. Все казалось теперь более скверным, чем утром. О, это мне
было уже знакомо, и все-таки никогда, право, я не ощущал этого столь мучительно:
город и колокольня, луга и дорога, цветы в траве и бабочки - все, глядя на меня,
дышало естественностью и чистой совестью, все красивое и веселое, на что обычно
глядишь с радостью, стало сейчас околдованным и чужим! Это мне было знакомо,
я уже знал, каково это - шагать по привычным местам, когда тебя мучит совесть!
Пролети сейчас над лугом и сядь у моих ног редчайшая бабочка, это ничего не
значило бы, не обрадовало бы, не взволновало, не утешило. Протяни мне сейчас
свою самую роскошную ветку прекраснейшее вишневое дерево, это не имело бы ни
малейшей цены, счастья в этом не было бы. Сейчас существовало одно - бежать,
бежать от отца, от наказания, от самого себя, от своей совести, бежать без передышки
и до тех пор, пока все равно, неумолимо и неминуемо, не свершится то, что свершиться
должно.
Я бежал без передышки, бежал в гору до самого
леса, а с Дубовой горы вниз к Княжеской мельнице, затем через мостик и снова
в гору и лесом. Здесь был наш последний индейский лагерь. Здесь в прошлом году,
когда отец был в отъезде, мать праздновала с нами, детьми, пасху и прятала для
нас яйца во мху. Здесь я однажды в каникулы построил со своими двоюродными братьями
крепость, она еще сохранилась наполовину. Везде остатки других дней, везде зеркала,
из которых на меня глядел не тот, кем я был сегодня! Неужели это был я? Такой
веселый, такой довольный, такой благодарный, такой общительный, такой нежный
с матерью, такой свободный от страхов, такой непонятно счастливый? Я ли это
был? И как мог я стать таким, как сейчас, настолько другим, совершенно другим,
таким злым, таким испуганным, таким несчастным? Все было обычным: лес и река,
папоротники и цветы, крепость и муравейник, - и, однако же, все было как бы
отравлено и разорено. Неужели нет никакого пути назад, туда, где остались невинность
и счастье? Неужели никогда больше не будет так, как было? Суждено ли мне когда-нибудь
снова смеяться, как прежде, играть с сестрами, искать пасхальные яйца?
Я бежал и бежал, на лбу у меня выступил пот,
а за мной бежала моя вина, бежала, преследуя меня, тень отца, огромная и чудовищная.
Мимо меня пробегали аллеи, спускались лесные
опушки. На каком-то холме я остановился, в стороне от дороги, и бросился в траву
с сильным сердцебиеньем - оно было вызвано, вероятно, тем, что я бежал в гору,
и я полагал, что оно скоро пройдет. Внизу я видел город и реку, видел гимнастический
зал, где сейчас кончался урок и мальчики разбегались, видел длинную крышу отцовского
дома. Там была спальня отца, был ящик, откуда исчезли винные ягоды. Там была
моя комнатка. Там, когда я вернусь, меня настигнет кара. А если я не вернусь?
Я знал, что вернусь. Всегда возвращаешься, каждый
раз. Кончается всегда этим. Нельзя уйти, нельзя удрать в Африку или в Берлин.
Ты мал, у тебя нет денег, тебе никто не поможет. Вот если бы все дети соединились
и помогали друг другу! Их много, детей на свете больше, чем родителей. Но не
все дети воры и преступники. Таких, как я, мало. Может быть, я единственный
в своем роде. Но нет, я знал, такие вещи, как у меня, случаются часто - один
мой дядя в детстве тоже что-то украл и натворил бед, это я как-то узнал, тайком,
подслушав разговор родителей, тайком, как приходится узнавать все интересное.
Но все это мне не поможет, и даже окажись здесь сам этот дядя, он тоже мне не
помог бы! Он теперь давно уже большой и взрослый, он пастор, и он будет на стороне
взрослых, а от меня отступится. Все они такие. Перед нами, детьми, они все в
чем-то неискренни и лживы, играют какую-то роль, притворяются иными, чем они
есть. Мать, может быть, нет или меньше.
А если бы я не вернулся домой? Ведь могло же
что-нибудь случиться, я мог ведь сломать шею, или утонуть, или попасть под поезд.
Тогда все выглядело бы иначе. Тогда меня доставили бы домой, и все бы испуганно
притихли, и плакали бы, и жалели меня, и о винных ягодах не было бы и речи.
Я прекрасно знал, что можно самому лишить себя
жизни. Я и думал, что когда-нибудь, наверно, сделаю это, позднее, если станет
совсем уж скверно. Хорошо бы заболеть, но не каким-то там кашлем, а по-настоящему,
смертельно, заболеть так, как тогда, когда у меня была скарлатина.
Тем временем урок гимнастики давно прошел и прошло
время, когда меня дома ждали к кофе. Может быть, они сейчас звали и искали меня
- в моей комнате, в саду, во дворе, на чердаке. Но если отец уже обнаружил пропажу,
тогда меня не искали, тогда он знал, в чем дело.
Лежать дольше было невмоготу. Судьба не забывала
меня, она гналась за мною. Я побежал опять. В парке я пробежал мимо скамейки,
с которой тоже было связано некое воспоминание, еще одно, некогда прекрасное
и дорогое, а сейчас обжегшее как огонь. Отец подарил мне перочинный нож, мы
вместе, весело и дружно, гуляли, и он сел на эту скамью, а я пошел в орешник
вырезать себе палку. И тут я в пылу радости загубил новый ножик, сломав лезвие
у самого черенка; я в ужасе вернулся, собираясь скрыть это, но отец сразу же
спросил меня, цел ли подарок. Я был очень несчастен, и из-за ножика, и потому,
что ждал нагоняя. Но отец только улыбнулся, потрепал меня по плечу и сказал:
"Бедняга, какая жалость!" До чего же я любил его тогда, сколько раз мысленно
просил у него прощения! И сейчас, стоило мне только вспомнить тогдашнее лицо
отца, его голос, его сочувствие... Какой же я был мерзавец, если столько раз
огорчал и обманывал, а сегодня и обокрал такого отца!
Когда я снова вошел в город, у верхнего моста,
недалеко от нашего дома, уже стало смеркаться. Из какой-то лавки, за стеклянной
дверью которой уже горел свет, выбежал мальчик и, внезапно остановившись, окликнул
меня по имени. Это был Оскар Вебер. Нельзя было появиться более некстати. Однако
я узнал от него, что учитель не заметил моего отсутствия на уроке гимнастики.
Но где же я был?
- Да нигде, - сказал я, - мне нездоровилось.
Я был молчалив и уклончив, и через некоторое
время, показавшееся мне возмутительно долгим, Вебер заметил, что он мне в тягость.
Тут он разозлился.
- Оставь меня в покое, - сказал я холодно, -
я и один дойду.
- Вот как? - воскликнул он. - Я дойду один не
хуже твоего, дурачина! Я тебе не шавка, имей в виду. Но прежде я хочу выяснить,
как обстоит дело с нашей копилкой. Я внес десять пфеннигов, а ты ничего.
- Можешь получить назад свои десять пфеннигов
хоть сегодня, если ты боишься за них. Только не мозоль мне глаза. Больно нужны
мне твои подачки.
- А эту принял за милую душу, - сказал он с издевкой,
но оставляя все же лазейку для примирения.
Я, однако, рассвирепел, вся моя растерянность,
все накопившиеся во мне страхи разрядились дикой злостью. Вебер -не смел мне
указывать! Перед ним я был прав, перед ним совесть моя была чиста. А мне нужен
был кто-то, перед кем я по праву мог высоко держать голову. Все, что мрачно
бурлило во мне, хлынуло в эту отдушину. Я сделал то, чего всегда тщательно избегал:
я напустил на себя вид барчука, давая понять, что для меня небольшая потеря
- отказаться от дружбы с каким-то уличным мальчишкой. Я сказал, что больше ему
не есть ягод в нашем саду и не играть моими игрушками. Я почувствовал, что вспыхиваю
и оживаю: у меня появился враг, противник, кто-то, кто был виноват, кого можно
было схватить за руку. Все мои порывы вылились в эту спасительную, желанную,
освобождающую ярость, в жестокую радость оттого, что у меня нашелся враг, который
на сей раз был не во мне самом, а стоял напротив и глядел на меня сперва испуганными,
потом злыми глазами, враг, чей голос я слышал, на чьи упреки я мог наплевать,
на чью брань мог ответить бранью похлеще.
Все задиристей переругиваясь, мы совсем рядом
шагали вниз по темнеющей улице; кое-где люди смотрели нам вслед из подъездов.
И вся моя злость на себя, все мое презрение к себе обратились против несчастного
Вебера. Когда он стал грозить, что наябедничает учителю гимнастики, я испытал
прямо-таки наслаждение: он оказался не прав, он вел себя подло, он сделал меня
сильнее.
Когда близ улицы Мясников мы дали волю рукам,
несколько прохожих сразу остановились и стали глядеть на наши действия. Мы наносили
друг другу удары в живот и в лицо, упершись ботинком в ботинок другого. И на
какие-то мгновенья все забылось, я был прав, я не был преступником, я упивался
боем, и, хотя Вебер был сильнее меня, я был ловчей, умней, проворнее, горячее.
Мы распалились и дрались яростно. Когда он в отчаянии порвал мне воротник рубашки,
я остро почувствовал, как пробежала по моей разгоряченной коже струя холодного
воздуха.
И, не переставая бить, рвать, бороться, душить,
мы по-прежнему задирали, оскорбляли и уничтожали друг друга словами, которые
становились все более горячими, все более глупыми и злыми, все более поэтичными
и фантастичными. И в этом я тоже превосходил его, я был злее, поэтичнее, изобретательнее.
Если он говорил "собака", я говорил "сука". Если он кричал "сволочь", я орал
"сатана". Мы оба обливались кровью, не замечая этого, а наши слова нагромождали
проклятье на проклятье, мы желали друг другу болтаться на виселице, сожалели,
что у нас в руках нет ножей, чтобы всадить их друг другу в ребра и там повернуть,
каждый поносил имя другого, его происхождение, его отца.
Первый и единственный раз я вел такой бой до
конца в полном упоении, со всеми ударами, со всеми жестокостями, со всеми ругательствами.
Зрителем я бывал часто и часто с наслажденьем и ужасом слушал эти грубые, первобытные
проклятья и непристойности; а сейчас я выкрикивал их сам, словно привык к ним
сызмала и имел тут большой опыт. У меня из глаз текли слезы, а по губам кровь.
Но мир был великолепен, в нем был смысл, хорошо было жить, хорошо было драться,
хорошо было проливать свою и чужую кровь.
Ни разу не удавалось мне восстановить в памяти
конец этой драки. Когда-то она кончилась, когда-то я оказался один в тихой темноте,
узнал углы улиц, дома, увидел себя вблизи от нашего дома. Хмель медленно проходил,
свист крыльев и грохот медленно утихали, и действительность стала по частям
пробиваться ко мне, сперва только через глаза. Вот колодец. Мост. Кровь у меня
на руке, разорванная одежда, сползшие носки, боль в колене, болит глаз, нет
шапки - все приходило мало-помалу, становилось действительностью и обращалось
ко мне. Я вдруг донельзя устал и, почувствовав, как у меня дрожат колени и руки,
ощупью поискал стену.
И тут возник наш дом. Слава богу! Я ничего не
помнил, кроме того, что там - прибежище, мир, свет, безопасность. Со вздохом
облегчения я толкнул высокую дверь.
Тут вместе с запахом камня и влажной прохлады
на меня вдруг накатили воспоминания. О боже! Пахло строгостью, законом, ответственностью,
отцом и богом. Я украл. Я не был раненым героем, который возвращается домой
с поля боя, Я не был бедным ребенком, который, вернувшись домой, находит у матери
блаженное тепло и сочувствие. Я был вором, я был преступником. Там, наверху,
меня ждали не прибежище, не постель и сон, не еда и уход, не утешение, не прощение.
Меня ждали вина и суд.
Тогда, в темной вечерней прихожей и на долгой
лестнице, по ступеням которой я с трудом поднимался, мне впервые в жизни довелось
подышать холодным эфиром, одиночеством, судьбой. Я не видел выхода, у меня не
было ни планов, ни страха, ничего, кроме холодного, сурового чувства: "Так надо".
Цепляясь за перила, я поднялся. Перед стеклянной дверью мне захотелось еще на
минутку присесть на лестницу, перевести дух, успокоиться. Я этого не сделал,
это не имело смысла. Надо было войти. Когда я открывал дверь, мне подумалось:
который теперь час?
Я вошел в столовую. Они сидели вокруг стола,
только что кончив есть, блюдо с яблоками еще не убрали. Было около восьми часов.
Никогда я без спросу так поздно не возвращался домой, никогда не отсутствовал
за ужином.
- Слава богу, пришел! - с живостью воскликнула
мать. Я понял - она беспокоилась обо мне. Она бросилась ко мне и в испуге застыла,
увидев мое лицо и мою грязную, изодранную одежду. Я ничего не сказал и ни на
кого не взглянул, но ясно почувствовал, что отец и мать выразительно переглянулись.
Отец, сдерживая себя, молчал; я чувствовал, в каком он гневе. Мать занялась
мною, мне вымыли лицо и руки, налепили пластырь, затем меня кормили. Сочувствие
и забота окружали меня, я сидел молча, до глубины души пристыженный, ощущая