Перевод с немецкого И. Фокина

     Доклад, прочитанный 1 мая 1909 г. в бременской местной группе Германского союза монистов. В докладе Г. Гессе попытался выразить взгляды современного монизма Э. Геккеля. Удовлетворяя эстетической направленности эпохи, автор облёк «новые идеи единства, связи и развития» в возвышенную художественную форму.

	Вы вновь ко мне, воздушные виденья! Давно знаком печальный с вами взор! Хочу ль теперь те задержать волненья? Иль сердцу мил безумный сон с тех пор? Вы принеслись! Я, полон умиленья, В туманной мгле приветствую ваш хор; Трепещет грудь младенческими снами От волшебства, навеянного вами. Фауст
	Ночь. Теперь говорят все бьющие родники. И моя душа тоже - бьющий родник. Ночь. Теперь лишь пробуждаются все песни любящих. И моя душа тоже - песнь любящего. Во мне есть что - то неутоленное, неутолимое; оно хочет говорить. Во мне есть жажда любви, которая сама говорит языком любви. Так говорил Заратустра

     Фауст и Заратустра! В праздничном, торжественном настроении приближаемся мы к этим святым именам. Ведь оба они алтари, алтари, на которых молились и за которые боролись два великих человека, коих нам следует почитать величайшими людьми всех времен и народов. Фауст и Заратустра!
      Все, что есть великого и божественного в человеческом роде, звучит нам навстречу из этих храмов; и не только великое и божественное, но и вся скорбь человечества, рядом с которой - ликующие, весело зовущие звуки спасения, надежды, силы, радостнейшей, увереннейшей жизни и веры будущего! Гремя и замирая, раздается в них поступь столетий, - но что же я говорю: столетий, - то, что мы слышим, есть таинственное упоение вечности. И для нас это то же самое, как если бы с нами заговорил сам Дух, который с самого начала был, есть и всегда будет! Оттого и сегодня все низменное остается вдали от нас, когда мы вступаем в эти священные места. Но что же ищем мы в них? Хотим ли мы прикоснуться к венкам, которыми они украшены, и растрепать их? Нет, поистине не хотим! Святые они для нас! Радоваться хотим мы им, хотим в благоговейной робости любоваться мощными, высокими колоннами, поддерживающими свод этих храмов. Мы не станем мерить локтем, в каком из храмов они выше, громадное, хотя, может быть, и придем наконец к тому, что признаемся самим себе: какой - то из них привлекает нас все - таки больше, дал бы нам больше, говорит нашему чувству больше, нежели другой, к которому от этого, конечно, мы приближаемся не менее благоговейно. И как всегда с подлинным и глубоким чувством мы стремимся соединить ясность Духа, так попытаемся поступить и сегодня и посодействуем себе в этом тем, что отчетливо представим себе, почему Фауста и Заратустру мы называем храмами и святыми местами, в чем они подобны друг другу и в чем заключается их различие.
      Из кружащейся, клубящейся звездной пыли на неслыханном протяжении возникли, и возникают, горящие белым пламенем солнечные миры. В неисчислимые, неизмеримые промежутки времени тянулись и сжимались они и вот, словно из пращи, мощною силою вытолкнули из себя часть своей массы, которая, медленно - медленно остывая, кружилась отныне вокруг своей матери, источающей свет и тепло. На поверхности этих мировых тел через долгие миллионы лет возникла чудесная органическая жизнь. Наша Земля - одна из таких детей Солнца. И сегодня, мы полагаем, можно с определенной уверенностью говорить, что способность производить подобную жизнь присуща не ей одной и что, возможно в других формах и проявлениях, органическая жизнь возникла и будет возникать и на остальных планетах нашей Солнечной системы, как и в других солнечных системах. Но пока нам известна органическая жизнь только нашей собственной планеты, да и то еще в незначительной ее части. Ее венец, ее высшую ступень мы видим пока в человеке.
      Человек - это одаренное разумом духовное существо, которое борется за познание и подчиняет своему господству все остальные творения. Человек ставит себе множество проблем и стремится их разрешить; и для себя самого он явился, как является еще и сегодня, величайшей, труднейшей проблемой, и вот уже тысячи лет все поколения мучатся над древнейшим требованием: «Познай самого себя!»
      Вроде уже немало времени прошло с тех пор, как Коперник превратил в обломки ветхую картину мира, освободив человечество от иллюзии, что Земля является центральной точкой Вселенной и что все созвездия сотворены только ради нее. Однако человечество в большинстве своем обыкновенно рассматривает еще человека как центральную точку мира, как маленького его Бога, и сегодня еще во многих местах объявляют науку и тех, кто призван вдохновенно служить ей, вне закона, если они пытаются доказать, что человек не занимает исключительного положения, что он лишь звено в цепи явлений, лишь ступень на лестнице Развития, ведущего от низших форм к высшим, и пренебрежительно улыбаются, когда одаренный, мудрый, ясновидящий пророк требует продолжения этого Развития от вида к сверхвиду, от Человека к Сверхчеловеку, когда он добивается от нас, чтобы мы росли не только вперед, но и вверх!
      В чем же дело? А в том, что человек, вопреки его высокому, божественному значению, обременен скверным проклятием, сквернейшим, нежели досталось какому - либо другому созданию, - проклятием Несовершенства, Греха, Вины, - и вытекающим из этого требованием Спасения, что в Сущность человека был внесен Дуализм, раздвоенность - поскольку ее делят на Тело и Душу.
      Камень - это камень, дерево - это дерево, животное - это животное, но человек - это двойственность, двойное существо, одна половина которого преходяща и смертна, в то время как другая полагается непреходящей, бессмертной и вообще вечной. Странное предположение! Странное особенно в наши дни, когда великим исследователям природы и натурфилософам, которых мы, монисты, с гордостью называем нашими, - когда им удалось внести столько света в сумрак человеческого происхождения и развития!
      Тот факт, что человек настолько образовал и возвысил свои интеллектуальные способности за длительный период своего развития, что дошел до Самосознания, до сознания самого себя, что он создал язык, способствующий тому, что он первым оказался в состоянии логически мыслить, делать выводы, судить, исследовать, познавать, собирать данные опыта и оставлять их для потомков, писать свою Историю и образовывать свои идеалы, - короче, создавать культурное состояние, - это совершенно естественно совершившееся, естественно происшедшее событие привело человечество через тысячелетия к тому, что природному продукту - человеку - было указано место, которым он не только по степени, но и принципиально отличается от любого другого существа.
      К этому добавилось еще одно. Рядом со способностями своего разума, рассудка человек обнаружил в себе как таковую еще также и способность своего характера (Gemut). Страх и Надежда, Ненависть и Любовь, Трусость и Мужество, Чувство Порядка, предпочтение форм определенного идеала, которые называют прекрасными, ощущение бессилия по отношению к стихийным событиям, по отношению к смерти - все это постепенно начало принимать облик некоей целиком определенной части человеческого существа, резко отграниченной от остальных духовных, интеллектуальных функций. Наконец ей указали и особое имя, и совершенно особенные свойства и способности: ее назвали «Душа».
      Вот теперь то был человек! Снабженный высочайшими свойствами, он сам себя превознес как Бога, утверждая: «Бог сотворил человека по собственному подобию Своему». И все же, с другой стороны, он опять опустился, опустился ниже, глубже, чем все другие, невинные, в своем роде даже совершенные, создания, опустился из - за того, что обременил себя и свою жизнь тяжестью Греха и Вины.
      Смотрите - вот оба храма, к которым мы собираемся сегодня совершить паломничество: Фауст и Заратустра!
      Фауст, который борется за Познание, высший человек старого мира, чье существо дуалистически разделяется на тело и душу, на добро и зло, существование которого обременено традиционным представлением о Грехе, от которого он должен искать Спасения.
      Заратустра, который является вдохновенным пророком новой, единой, монистической картины мира, который отправился по ту сторону Добра и Зла, который, стоя на почве современного познания Природы и миросозерцания, принял человека как цельное, неделимое существо в числе остальных созданий и указал ему новую Цель, новый путь к Сверхчеловеку!
      Поистине вся скорбь человечества нас охватывает, когда мы вступаем сначала в священный храм «Фауст». Нам будто слышится крик заблуждения и отчаяния, зовущий на помощь в таинственных, громадных залах, «где даже свет небес дневных тускней от стекол расписных!». Нам будто видятся духи всех прошедших, пропавших поколений, которые боролись за познание и за спасение от греха и вины! Ах, для многих из них познание само по себе являлось уже грехом. Их священники, их предсказатели окружили их высокою стеною не только запретов и заповедей, но и стеною познания и возможностей знания. За нее не следовало заходить, не следовало и пытаться зайти. Жаль того, кто, несмотря на это, взбирался на эту стену, или даже ломал ее, или защищал Науку, никак не согласующуюся со священническим, с теологией. Anathema sit [анафема – греч.]! Он предавался Дьяволу и его адскому искусству!
      А те же священники, которые требовали любить Ближнего своего как самого себя, которые требовали вообще умерщвления чувственной жизни в никогда ими самими, конечно же, не выполняемой заповеди Любви к своему Врагу, которые говорили о Боге как о милом, добром, теплосердечном Отце, без воли Которого не упадет ни один волосок, все - таки установили, вопреки всему этому, принцип Зла, Мести, Вознаграждения и Наказания. И запуганному, беспомощному чаду человеческому грозили, таким образом, не только нужда и смерть в здешнем земном бытии, но, ах, еще большее, ужаснейшее проклятие предстояло ему в виде «вечных мук». Не мучит и не пугает ли Церковь еще и сегодня своих приверженцев теми же ложными представлениями в более или менее утонченной форме?
      Конечно, во все времена, наверное, находились смелые, незапуганные люди, которые не поддавались господству священников и скорее позволяли себе вступить в союз с Дьяволом, чем быть порабощенными и устрашенными. Сам народ создавал себе такие идеальные образы, отчасти с тайным трепетом, отчасти с известным злорадством по отношению к своим духовным притеснителям. И посмотрите: вот Фауст. В ветхой, дуалистической картине мира он является революционером, насмехающимся над всеми святыми заповедями, запретами и границами познания; в ветхой картине мира он является типом, кристаллизовавшим борьбу всей человеческой души за Свободу, Свет, Спасение, он носитель всего трагического, что эта картина мира должна была с естественной необходимостью от человечества скрывать. И потому его образ наполняет нас глубоким благоговением.
      Да и мы сами, те из нас, кто все еще является наследником представлений наших предков, слишком часто и чересчур страдаем от них, подобно Фаусту и Гретхен. Ведь известно, что Фауст, которого создал Гёте, во многих отношениях есть не что иное, как зеркальное отражение его самого - воплощение его страданий в жизни, изображение борьбы его титанической души с границами своего познания, сопротивления его великанского духа человеческим постановлениям и договорам.
      Все, что до сих пор претерпел человеческих род, томящийся в тюрьме накопленного сухого знания, все, что он ощутил в блаженстве наслаждения и в преходящести всех вещей, все, что он вынес под гнетом греха и вины, все, на что он надеялся при мысли о совершенстве и спасении, - все это доносится и доносилось к нам из просторных залов храма «Фауст». Глубоко захваченные, прислушиваемся мы к серьезным, торжественным звукам. Это уже не тот доктор Фауст из старой народной легенды, алхимик и маг, который желал один обладать своим поразительным, необычайным знанием сверхчувственных способностей и который предписывал дьяволу исполнять здесь, на земле, всякую причуду и желание. Он - нечто гораздо большее. Он - желанное и сознательное творение высшего Божества, которое хочет объяснить этим типичным примером, «что добрый человек в своем стремленьи темном найти сумеет настоящий путь», что Добро, принцип Добра, первородного Добра, несмотря на все отклонения и заблуждения на пути, должен все - таки одержать победу над своей противоположностью, над принципом первородного Зла.
      Гёте сознавал, что совершенно необходимо продемонстрировать это на человеке, о котором нам известно, что «он все знает». Мы знакомимся с Фаустом не как с благороднейшим, лучшим человеком, но как с человеком, который всякое познание считает своим собственным. Это было необходимым указанием на опасность знания, от которого Церковь предостерегала и предостерегает своих приверженцев: «Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum!» - «Будете подобны Богу, когда узнаете добро и зло!» Эта приманка змия в раю так соблазнительна для еще невинного, еще незнающего человека! Поэтому Церковь требует - и следует своему требованию: «Берегись познания, берегись многознания!»
      Такова извечная, никогда не прекращающаяся опека наук со стороны высочайшей, единственной, божественной науки - Теологии. Человек живет не для того, чтобы раздумывать и исследовать, а для того, чтобы стать блаженным. Но не наука делает его блаженным. Блаженным становится он только посредством веры. И сила унаследованных, с детства привитых религиозных представлений так велика, что даже сам доктор Фауст, знающий и крепкий духом, не в состоянии противиться, когда пасхальный колокольный звон к заутрене возвращает ему звуки его юности, могущественно и нежно проникающие в самое сердце. «Слеза течет, земле я отдан снова!»
      Но смотри: к нему уже с дьявольской силою приближается второй из грехов ветхой картины мира - Радость Жизни, Наслаждение. Поскольку высшая мера знания и познания не смогла их разрушить, ему теперь предстоит выдержать сильное испытание греховным наслаждением. Здесь перед нами возникает целый мир аскетизма, отрицания жизни, что составляет основное содержание религиозных систем и угрожающее требование фанатичного духовенства. Само по себе наслаждение не свято, оно ведет ко греху. И человек должен умерщвлять свое Тело и всякую плотскую Радость; ему следует отказаться от всякой привлекательной Красоты, которую ему предлагает мир жизни; ничего не желать и становиться чистым духом есть высшая человеческая Добродетель.
      Поистине тонкое, освященное средство Церкви, чтобы заполучить человека под свою власть! Она, эта Церковь, предписывала чадам человеческим, какое наслаждение дозволено, а какое является греховным; сама и баловала их греховными наслаждениями под тем условием, что эти наслаждения надо ощущать, признавать греховными, а потом просить божественного, т. е. церковного и священнического, отпущения, милости и спасения. Поэтому и вышло наконец так, что человечество все «мирское» ощущало как безбожное, как грех. Церкви удалась эта работа - естественные, соответствующие природе, необходимые отправления и стремления, частью и вообще совершенно невинную и чистую чувственную жизнь человека, представить в насильственных понятиях безбожия и греховности. Невозможно и вообразить себе, какие роковые последствия для человечества вызвали эти церковные представления на протяжении тысячелетий!
      Однако последуем дальше за Фаустом на его пути. Мефистофель, верный поставленной задаче и своему намерению, ведет его через дикую жизнь, через банальное ничтожество, от удовольствия к удовольствию, от вожделения к вожделению, от одного чувственного возбуждения к другому. Ничто надолго его не привязывает и не удовлетворяет. Внутренняя двойная сущность то привязывает его к «этому миру, с его любовным телом», то опять возносит его «горе высоких праотцов к пределам». В отчаянии от неудовлетворенности он проклинает весь прекрасный мир, и - будучи не в состоянии противиться Дьяволу в мгновение, о котором он говорит: «Не улетай, ты так прекрасно!», - он должен повсюду разносить это проклятие, подобное дару, везде, где только он, полный тоски, ни поднесет к губам бокал Наслаждения.
      Мир возвращает ему проклятие; он сам становится проклятым; при соприкосновении с ним увядает всякая невинность, исчезает жизнь, бесплодно засыхают цветы. Кажется, что Фауст достался Дьяволу и проклятию. Узел завязан; великая проблема поставлена. Этой цели служит вся первая часть «Фауста», и, когда затихают его мощные, потрясающие небо и землю звуки, мы останавливаемся пред вопросом: что дальше? Ничто не указывает на то, как дальше пойдет отныне путь Фауста. Мы, пожалуй, догадываемся, что Мефистофель должен проиграть эту борьбу, а Высшее Существо должно ее выиграть. Но как? И посредством чего?
      Порою кажется, что Гёте и сам хотел оставить этот вопрос открытым. Хотя он и добавил к первой части своего произведения вторую, впервые опубликованную после его смерти, но ее, пожалуй, можно считать лишь продолжением первой части, продолжением единого, завершенного действия, разрешением проблемы.
      Как на почве дуалистического созерцания мира было вообще возможно такое разрешение? Поразмышляем об этом вместе с Гёте.
      В ветхой картине мира грехом Фауста был его протест против божественного, нравственного миропорядка. С презрительной усмешкой говорит он о Разуме и Науке, так как они оставляют его неудовлетворенным; он топчет ногами моральные заповеди, предаваясь необузданной чувственности, всячески сопротивляясь намерению и принципу Добра. Таков был его Грех, его Вина. И, несмотря на это, его следовало спасти; поэтому он должен был снова прийти к тому, чтобы признать Разум, Науку, Мораль, - словом, нравственный миропорядок, чтобы вновь обрести удовлетворение и свое человеческое счастье.
      Было ясно, что гётевский Фауст не смог бы этого достичь, минуя форму последующего смирения перед Церковью. Однако подобное разрешение было бы слишком простым и слишком негётевским. И Гёте поэтому во второй части произведения заставляет Фауста идти дальше - удивительным, запутанным путем. Пора осложнений и прегрешений миновала. Тропа» по которой теперь шествует Фауст, ведет его к прояснению и очищению. Он строит - и ломает; созидает - и разрушает; ищет и старается - находит и бросает, и только в преклонном возрасте приходит он к тому разрешающему воззрению, что
     
      Тот свободы с жизнью лишь достоин,
      Кто ежедневно должен их стяжать, -
     
понимает, что он оказался среди человечества, которое так чувствовало и жило; этому мгновению он мог бы сказать:
     
      Не улетай, ты так прекрасно!
     
      Если бы на этом все и кончилось, то можно было бы с радостью так и сказать. Но это не окончание: ведь с этими словами, полными тоски и томления, с этим восхвалением мгновения блаженства Фауст, в соответствии со своим обещанием, оказался бы в руках Дьявола.
      Но Богу нельзя было проиграть этот спор; Ему и Его наместнику на земле. Церкви, надо была заплатить полагающуюся дань. И мы видим в квинтэссенции всей второй части «Фауста», как Мефистофель - собственно, лишь в минуты увлечения фривольными шутками с небесно - прекрасными ангельскими ликами - позволяет - таки вырваться бессмертной душе Фауста и как этот ангельский триумф завершается гимном:
     
      Часть благородную от зла
      Спас ныне мир духовный:
      Чья жизнь стремлением была,
      Того спасти мы можем.
     
      Этим самым опять, в сущности, восстановлена дуалистическая противоположность в ветхой картине мира: с одной стороны, между Телом и Духом - Тело разрушается. Дух продолжает жить вечно - и, с другой стороны, между Добром и Злом - Добро побеждает, Зло терпит поражение - дуалистический, нравственный миропорядок восстановлен. Образ Фауста опять становится типом человека, который обременен несовершенством, грехом и виною, нуждается в спасении и которого «мы», т. е. божественные, сверхчувственные силы, можем спасти, если «его жизнь стремлением была».