Перевод с немецкого В. Седельника
      OCR - Евгений (WEG)

     Усадьба Эрленгоф раскинулась на высокой равнине, невдалеке от леса и гор. Перед домом была большая, устланная гравием площадка, примыкавшая к проселочной дороге. Когда приезжали гости, здесь останавливались экипажи. В обычные дни квадратная площадка выглядела пустынной и тихой и оттого казалась еще больше, чем была на самом деле, особенно летом, в хорошую погоду, когда ослепительное солнце и горячий вибрирующий воздух так раскаляли гравий, что и думать не хотелось о том, чтобы ступить на него.
     Площадка и проселочная дорога отделяли дом от сада. «Садом» называли довольной большой парк, не очень широкий, но уходивший в глубину, с раскидистыми кленами, вязами и платанами, извилистыми дорожками, густой порослью молодого ельника и многочисленными скамейками для отдыха. Между ними виднелись залитые солнцем светлые лужайки, то пустующие, то украшенные клумбами цветов и декоративных растений, и среди этого радостного и теплого зеленого раздолья резко выделялись два больших дерева, стоявшие поодиночке.
     Одно из них — плакучая ива. Ствол ее окружала узкая решетчатая скамейка, а устало и низко свисающие длинные шелковистые ветви были так густы, что внутри них образовался шатер или храм, где, несмотря на постоянную тень и полумрак, всегда чувствовалась легкая теплынь. Другое — могучий красный бук. От ивы его отделяла лужайка, обрамленная низким забором. Издали бук казался темно-коричневым, почти черным. Но если подойти ближе или встать под ним и посмотреть вверх, то листва его выходивших наружу ветвей, пронизанных лучами солнца, казалось, горела теплым, мягким огнем, который излучал сдержанное, приглушенно-торжественное сияние, словно солнце, отраженное в окнах церкви. Старый бук был самой знаменитой и прекрасной достопримечательностью парка, вид на него открывался отовсюду. Одиноким темным пятном возвышался он на светлой лужайке, его круглая, плотная, красиво очерченная крона была видна даже из глубины сада, и чем светлее и ослепительнее синело небо, тем торжественнее и темнее выделялась на его фоне вершина дерева. В зависимости от погоды и времени дня она выглядела по-разному. Часто казалось, что бук догадывается о своей красоте и знает, что он не случайно стоит в гордом одиночестве вдали от других деревьев. Тогда он горделиво выпячивал грудь и через головы других деревьев устремлял холодный взор в небо. Но иногда у него был такой вид, будто ему известно, что он один такой и что в этом саду у него нет братьев. Тогда он ищущим взглядом тоскливо смотрел на стоявшие в отдалении деревья. Особенно красив он бывал по утрам, но и на закате тоже, пока не багровело солнце; тогда он внезапно угасал, и казалось, что вокруг него ночь наступает на час быстрее, чем в других местах. Но особенно мрачным он казался в дождливые дни. Другие деревья дышали полной грудью, тянулись навстречу влаге и радостно щеголяли свежей зеленью, а он, будто мертвец, застывал в своем одиночестве, почернев от вершины до самой земли. Он не вздрагивал, но было заметно, что его знобит и что ему неуютно и неловко стоять таким одиноким и заброшенным.
     Когда-то в этом разбитом по всем правилам парке поддерживался строгий порядок. Но настали времена, когда людям надоело заботиться о деревьях и ухаживать за ними, когда уже никто не интересовался растениями, выращенными с таким трудом, и деревья оказались предоставленными самим себе. Они сдружились между собой, забыли об отведенной каждому из них роли, поневоле вспомнили о своей прежней лесной родине, сплелись ветвями и стали поддерживать и подпирать друг друга. Прямые, как стрела, дорожки они засыпали густым слоем листвы, опутали разросшимися корнями и превратили в питательную лесную почву, вершины их скрестились и перепутались, и под их защитой ходко пошла в рост молодая поросль. Она заполняла пустоты деревцами с более гладкими стволами и с листвой более светлой окраски, благодаря тени и листопадам почва становилась черной, мягкой и жирной, и на ней постепенно стали размножаться мхи, травы и небольшие кусты. Когда позже тут снова появились люди, которым захотелось использовать прежний парк для отдыха и развлечений, он уже превратился в лесок. Им пришлось довольствоваться малым. Правда, была восстановлена старая дорожка между двумя рядами платанов, но в основном ограничились тем, что проложили сквозь чащу узкие, извилистые тропки, засеяли лужайки травой и кое-где поставили выкрашенные в зеленый цвет скамейки. И люди, деды которых по шнуру сажали и подрезали платаны, по собственной прихоти формируя их кроны, теперь вместе со своими детьми приходили к этим деревьям в гости и радовались, что за долгие годы запустения аллеи превратились в лес, где отдыхали солнце и ветер и пели птицы, где можно было отдаться своим мыслям, мечтам и прихотям.
     Пауль Абдерегг лежал в полутени между леском и лужайкой, держа в руках книгу в красно-белом переплете. Он то читал, то наблюдал за порхавшими над травой мотыльками. Сейчас он остановился на том месте, где Фритьёф плывет по морю, Фритьёф — влюбленный, Фритьёф — разрушитель храма, Фритьёф — изгнанник. С гневом и раскаянием в сердце плывет он по бурному морю; он стоит у руля, буря и волны грозят разнести в щепки быстроходный корабль, и горькая тоска одолевает могучего рулевого.
     Над лужайкой припекало солнце, тонкими пронзительными голосами звенели цикады, а из глубины парка доносилось не столь резкое, нежное пение птиц. Как чудесно было растянуться в траве посреди этого буйства запахов, звуков и солнечного света и смотреть сощурясь в раскаленное небо, или вслушиваться в шум деревьев за спиной, или же просто лежать с закрытыми глазами, ощущая, как по всему телу разливается блаженное тепло. Но Фритьёф плыл по морю, а завтра ждали гостей, и если сегодня он не дочитает книгу до конца, то, может статься, она так и останется недочитанной, как это случилось прошлой осенью. Он тогда тоже лежал здесь и начал читать книгу о Фритьёфе, но приехали гости, и о чтении пришлось забыть. Книга осталась дома, а он отправился в город, в свою школу, и в промежутках между чтением Гомера и Тацита все время думал о начатой книге и о том, что же должно произойти в храме с кольцом и с изображениями богов.
     Он стал усердно читать дальше, бормоча вполголоса, а над ним шелестел в кронах вязов легкий ветерок, пели птицы, летали пестрые бабочки, роилась мошкара и жужжали пчелы. Когда он захлопнул дочитанную до конца книгу и вскочил на ноги, по лужайке уже стлались тени, а на ярко-красном небе угасал вечер. Усталая пчела села к нему на рукав и не хотела улетать. Все еще стрекотали цикады. Пауль быстро зашагал к дому — через кусты, по дорожке между платанами и по проселочной дороге, через тихую гравийную площадку. Стройный и сильный, он хорошо смотрелся в свои шестнадцать лет. Пауль шел, опустив голову, и думал о судьбе северного героя.
     Летняя столовая позади дома представляла собой небольшой просторный флигель, отделенный от сада только стеклянной стеной. Здесь был настоящий сад, издавна называвшийся «садом у озера», хотя вместо озера между грядками, шпалерными растениями, дорожками и овощными плантациями лежал небольшой продолговатый пруд. Лестница, ведшая из столовой в сад, была обрамлена олеандрами и пальмами, но вид у «озера» был скорее по-деревенски уютный, нежели барский.
     — Итак, завтра приезжают гости, — сказал отец. — Надеюсь, ты рад этому, Пауль?
     — Да, разумеется.
     — Но не так чтобы очень. Да, мой мальчик, с этим ничего не поделаешь. Дом и сад слишком велики для нас одних. Неужели всей этой красоте пропадать без пользы? Дачи и парки для того и существуют, чтобы в них веселились люди, и чем их будет больше, тем лучше. Кстати, сегодня ты изрядно припозднился. Суп уже убрали.
     Он повернулся к домашнему учителю.
     — Почтеннейший, вас совсем не видно в парке. А я-то думал, вы будете без ума от жизни на лоне природы.
     Господин Гомбургер наморщил лоб.
     — Вероятно, вы правы. Но я хотел бы использовать каникулы для своих личных занятий.
     — Честь вам и хвала, господин Гомбургер! Когда слава ваша разлетится по всему свету, я велю прикрепить под вашим окошком табличку. Надеюсь дожить до этого времени.
     Домашний учитель поморщился. Он явно нервничал.
     — Вы переоцениваете мое честолюбие, — сказал он ледяным тоном. — Я совершенно равнодушен к тому, станет ли мое имя когда-нибудь известно или нет. Что же касается таблички...
     — О, пусть вас это не беспокоит, почтеннейший! Вы, однако же, чересчур скромны. Пауль, вот тебе образец для подражания!
     Тут тетя решила, что настал момент прийти на помощь студенту-дипломнику. Ей был знаком вид вежливых диалогов, к которым имел пристрастие хозяин, она опасалась их. Предложив всем вина, она направила разговор в другое русло и старалась удержать его там.
     Разговор вертелся главным образом вокруг ожидавшихся гостей. Пауль почти не слушал. Он с аппетитом ел и одновременно спрашивал себя, отчего молодой учитель выглядит старше рядом с отцом, волосы которого уже тронула седина.
     Сад, деревья, пруд и небо за окнами и стеклянной дверью начали преображаться: их коснулся первый трепет надвигающейся ночи. Кусты почернели и слились в темные волнистые пятна, а деревья, вершины которых пересекали далекую линию холмов, приняли странные, невиданные днем очертания и потянулись, полные безмолвной страсти, навстречу все еще светлому небу. Пестрый и сочный ландшафт все больше утрачивал свой рассеянно-мирный характер и смыкался в огромный непроницаемый массив. Далекие горы проступили еще резче и отчетливее, равнина лежала бесформенным пятном, на котором выделялись только крупные выпуклости почвы. За окнами угасающий дневной свет еще устало боролся с огнем лампы.
     Пауль рассеянно стоял у открытой стеклянной двери, почти не думая о том, что открывалось его взору. Он все же размышлял, но не о том, что видел перед собой. Он видел, как наступает ночь, но еще не мог почувствовать красоты этого часа. Он был слишком юн и оживлен, чтобы получать удовольствие от созерцания таких вещей. А думал он о ночи, опустившейся над северным морем. На берегу, посреди черных деревьев, угрюмо полыхает храм, языки пламени и дыма вздымаются к небу, бьются о скалы волны, в которых отражается багровое зарево, во мраке несется на всех парусах ладья викинга.
     — Ну, Пауль, — спросил отец, — какую книгу читал ты сегодня в саду?
     — «Фритьёфа».
     — Так-так, его, значит, все еще читает молодежь? Что вы об этом думаете, господин Гомбургер? В моде ли нынче этот старый швед? Ценят ли его?
     — Вы имеете в виду Эсайаса Тегнера?
     — Да, верно, Эсайаса. Так что же?
     — Он мертв, господин Абдерегг, давно мертв.
     — Охотно этому верю! Старика не было в живых уже в мое время, то есть тогда, когда я читал его. Я хотел спросить, в моде ли он еще.
     — Сожалею, но в моде и в модах я не разбираюсь. Что же касается научно-эстетической оценки...
     — Вот именно, это я и хотел сказать. Итак, с точки зрения науки...
     — В истории литературы имя Тегнера только упоминается. Это был, как вы весьма точно заметили, модный писатель. Этим все сказано. Все истинное и доброе не бывает модным, но продолжает жить. А Тегнер, как я сказал, мертв. Для нас он больше не существует. Он представляется нам ненастоящим, напыщенным, слащавым...
     Пауль резко обернулся.
     — Этого не может быть, господин Гомбургер!
     — Позвольте спросить почему?
     — Потому что это прекрасно! Да, это просто прекрасно.
     — Вот как? Но это еще не повод, чтобы так раздражаться.
     — Но вы утверждаете, что это слащаво и ничего не стоит. И все же это воистину прекрасно.
     — Вы полагаете? Что ж, если вы в этом так твердо убеждены, вам следовало бы обзавестись кафедрой и учить других. Но, видите ли, Пауль, на сей раз ваше мнение идет вразрез с эстетикой. С Фукидидом, помните, было как раз наоборот: наука находит его прекрасным, а вы — отвратительным. Что же до «Фритьёфа»...
     — Ах, с наукой это не имеет ничего общего.
     — В мире нет ничего, к чему наука не имела бы отношения... Вы позволите мне откланяться, господин Абдерегг?
     — Уже?
     — Мне надо еще кое-то записать.
     — Жаль, мы только-только разговорились. Но свобода превыше всего! Итак, доброй ночи.
     Гомбургер учтиво и чопорно поклонился, вышел из комнаты и бесшумно исчез в коридоре.
     — Значит, тебе понравились эти древние приключения, Пауль? — спросил, смеясь, отец. — В таком случае не обращай внимания на науку, иначе она все испортит. Надеюсь, ты не расстроился?
     — Ах, пустяки. Но я не ожидал, что господин Гомбургер поедет с нами в деревню. Ты же сам сказал, что на этот раз мне незачем корпеть над книгами во время каникул.
     — Да, как я сказал, так и будет, успокойся. А учитель тебя не съест.
     — Тогда зачем ты взял его с собой?
     — Видишь ли, малыш, ему некуда было деваться. Там, где он живет, ему, к сожалению, приходится нелегко. Да и я ведь тоже хочу получить свое удовольствие! Полезно пообщаться с образованными, учеными людьми, запомни это. Здесь мне бы недоставало нашего учителя.
     — Ах, папа, никогда не знаешь, когда ты шутишь, а когда говоришь всерьез.
     — Научись узнавать, сын мой. Это тебе пригодится. А сейчас мы немного займемся музыкой, не так ли?
     Пауль тут же радостно потащил отца в соседнюю комнату. Тот не так уж и часто сам предлагал ему помузицировать. Оно и неудивительно, ведь отец блестяще играл на рояле, в сравнении с ним юноша только немного бренчал.
     Тетя Грета осталась одна. Отец и сын были из тех музыкантов, которые не любят, чтобы слушатели сидели у них перед носом, но охотно играли, зная, что кто-то невидимый сидит рядом и слушает. Тетя Грета это знала. Да и как ей было не знать этого? Ей была известна каждая, даже самая незаметная черточка характера отца и сына, вот уже много лет она окружала обоих заботой и лаской, словно малых детей.
     Тетя Грета отдыхала в мягком кресле и прислушивалась. Они играли в четыре руки увертюру, которую она слушала уже не первый раз, но названия которой не знала, ибо хотя она и любила музыку, но разбиралась в ней плохо. Она знала, что отец и сын, закончив играть, непременно спросят: «Тетушка, что это была за пьеса?» Тетя ответит, что «из Моцарта» или «из "Кармен"», и они посмеются над ней, потому что она обязательно ошибется.
     Откинувшись в кресле, она слушала и улыбалась. Жаль, что никто этого не видел, так как улыбка ее была настоящая, подлинная. Она рождалась не столько на губах, сколько в глазах, и мягко освещала лицо, лоб и щеки; в ней были глубокое понимание и любовь.
     Тетя Грета улыбалась и слушала. Прекрасная музыка ей очень нравилась. Но она не только слушала увертюру, хотя и старалась следить за нею. Сперва она попробовала угадать, кто сидит справа, а кто слева. Пауль сидел слева, это ей вскоре стало ясно, и не потому, что он слишком уж барабанил по клавишам, просто верхние тона звучали легко и смело и в них чувствовалась внутренняя сила, недоступная ученику. Теперь тетя хорошо представляла себе всю картину. Она видела их сидящими за роялем. В самых великолепных местах отец ласково улыбается, а Пауль — с горящими глазами и полуоткрытым ртом — слегка приподнимается на стуле. Когда звучали особенно веселые пассажи, она вслушивалась — не рассмеется ли Пауль? В этих местах отец так гримасничал или делал такие лихие движения рукой, что юноше было нелегко удержаться от смеха.
     Чем дальше продвигалась увертюра, тем отчетливее видела тетя Грета перед собой их обоих, тем глубже проникала внутренним взором в их возбужденные игрой лица. Вместе с быстрой музыкой перед ней проносилась немалая часть жизни, полная переживаний и любви.
     Настала ночь; все пожелали друг другу приятных сновидений и разошлись по своим комнатам. То там то тут еще слышался стук отворяемых или затворяемых дверей и окон. Затем все стихло.
     Ночная тишина, в деревне нечто само собой разумеющееся, горожанину всегда кажется чудом. Тому, кто приезжает из города в сельскую усадьбу или на крестьянский двор и в первый же вечер останавливается у окна или замирает в постели, эта тишина представляется очарованием родины, приютом покоя. Ему кажется, будто он приблизился к чему-то истинному и здоровому и ощущает дыхание вечности.
     Но это отнюдь не полная тишина. Она полнится звуками, это темные, приглушенные, таинственные голоса ночи, тогда как в городах ночной шум до обидного мало отличается от дневного. Это кваканье лягушек, шелест деревьев, плеск ручья, хлопанье крыльев ночной птицы, летучей мыши. И если мимо проедет запоздалая телега или зальется лаем дворовый пес, то это звучит желанным приветом жизни и затем величаво глохнет вдали, растворяясь в воздухе.
     В комнате учителя еще горела лампа, он беспокойно и устало расхаживал по комнате. Весь вечер до полуночи он провел за чтением. Молодой Гомбургер не был тем, кем он казался или хотел казаться. Он не был мыслителем. Не был он и человеком науки. У него были кое-какие дарования, был молодой задор. Человек по природе мягкий, уступчивый, он не испытывал недостатка в идеалах.
     В данный момент его занимали кое-какие книги, в которых наделенные необычной гибкостью ума юноши воображали, что они закладывают камни в фундамент новой культуры, а на самом деле в их мягком, благозвучном языке то и дело попадались маленькие, красивые и легкие драгоценные камешки, заимствованные то у Рёскина, то у Ницше. Читать их книги было гораздо интереснее, чем книги Рёскина и Ницше, они были полны кокетливой грациозности, величавы в мелочах и отличались возвышенным блеском изложения. Когда речь заходила о могучих порывах, решительных словах и великих страстях, они цитировали Данте или Заратустру.
     Вот почему чело Гомбургера омрачилось, глаза казались такими усталыми, словно им довелось измерить громадные пространства, а походка была возволнованной и неровной. Он чувствовал, что в стене окружавшей его повседневной пошлости появились бреши и что надо встать в один ряд с пророками и провозвестниками нового блаженства. Красота и духовность будут царить в этом новом мире, и каждый шаг в нем будет исполнен поэзии и мудрости.
     За окнами расстилалось и ждало звездное небо, ждали парящие облака, задумчивый парк, дышащее во сне поле и вся красота ночи. Она ждала, что он подойдет к окну и полюбуется ею. Она ждала, что сердце его защемит от тоски и печали, глаза освежатся прохладой, а душа расправит связанные крылья. Но он лег в постель, придвинул к себе лампу и продолжил чтение.
     Пауль Абдерегг погасил лампу, но не спал, а сидел на подоконнике и вглядывался в тихие кроны деревьев. Подвиги Фритьёфа были забыты. Он не думал ни о чем определенном, а только наслаждался поздним часом, переполнявшее его чувство счастья не давало ему уснуть. Как прекрасны были звезды на черном небе! И как замечательно играл сегодня отец! Какого тихого волшебства был полон замерший в темноте сад!
     Июльская ночь ласково окутала юношу плотным покрывалом. Она тихо проникала в него, остужая то, что еще горело и пылало в нем, незаметно успокаивала избыток его юных сил, пока глаза Пауля не перестали блестеть и виски не остыли. Затем она, как ласковая мать, с улыбкой заглянула ему в глаза. Он уже не понимал, кто глядит на него, а лег в постель и стал погружаться в сон. Глубоко дыша и ни о чем не думая, преданно смотрел он в большие, спокойные глаза ночи, в которых, как в зеркале, день вчерашний и день сегодняшний сливались в волшебные образы и причудливо сплетенные саги.
     В окне студента тоже погас свет. Окажись сейчас на проселочной дороге запоздалый путник, он вместе с тоской по родине ощутил бы легкую зависть при виде тихо дремлющего дома и парка. А если бы этим путником был бедный бездомный бродяга, он мог бы смело войти в незапертую калитку парка и расположиться на ночлег на самой удобной скамейке.
     Против обыкновения раньше всех проснулся утром домашний учитель. Но это не доставило ему радости. От долгого чтения при свете лампы у него разболелась голова; когда же он погасил наконец лампу, заснуть в измятой, нагретой постели было нелегко, и наутро он поднялся, не отдохнув как следует, с усталыми глазами. Яснее, чем когда бы то ни было, он ощущал необходимость нового возрождения, но в этот момент у него не было желания продолжить свои занятия, напротив, он почувствовал острую потребность подышать свежим воздухом. Тихо выйдя из дома, он неторопливо зашагал по направлению к полю.
     Крестьяне повсюду уже приступили к работе и мельком поглядывали на шагавшего с серьезным видом молодого человека; ему даже иногда казалось, что в их взглядах была насмешка. Это причинило ему боль, и он заторопился к ближайшему леску, где окунулся в прохладу и ласковый полумрак. Полчаса бродил Гомбургер с недовольным видом между деревьями. Почувствовав пустоту внутри, он стал думать о том, не пришло ли время пить кофе. Повернув назад, он быстро пошел по полю, мимо без устали работавших крестьян, к дому.
     У входной двери ему вдруг пришло в голову, что нехорошо нестись сломя голову к завтраку. Он повернул назад, взял себя в руки и решил не торопясь прогуляться по парку, чтобы не явиться к столу запыхавшись. Нарочито небрежным шагом он брел по платановой аллее и уже хотел было свернуть к вязам, как вдруг неожиданное зрелище испугало его. На последней, прикрытой кустами бузины скамейке лежал растянувшись человек. Он лежал ничком, положив голову на согнутые в локтях руки. Сперва испуганному Гомбургеру пришла в голову мысль о кровавом преступлении, но вскоре по глубокому и ровному дыханию незнакомца он понял, что тот спит. У спящего был вид оборванца, и чем больше осознавал учитель, что имеет дело с совсем юным и отнюдь не сильным пареньком, тем храбрее он становился, тем выше поднималось в его душе возмущение. Исполненный чувства превосходства и гордости, он после короткого колебания решительно подошел и встряхнул его.
     — Вставайте! Что вы здесь делаете?
     Подмастерье испуганно вскочил и бессмысленным взглядом уставился перед собой. Он увидел господина в сюртуке, что-то повелительно ему говорившего, и старался понять, что бы это могло значить, пока не вспомнил, что ночью вошел в незапертую калитку и заночевал в саду. С рассветом подмастерье собирался отправиться дальше, но проспал, и теперь от него требовали отчета.
     — Вы что — язык проглотили? Что вы здесь делаете?
     Я всего лишь спал, — ответил подмастерье, окончательно придя в себя. Когда он встал на ноги, его тщедушная фигурка только подтвердила то, что было написано на его почти детском лице. Ему было лет восемнадцать, не больше.
     — Пойдемте со мной! — приказал студент и повел послушно следовавшего за ним незнакомца к дому, где у самого входа их встретил господин Абдерегг.
     — Доброе утро, Гомбургер, вы сегодня поднялись ни свет ни заря. Что за странного гостя вы привели?
     — Этот парень принял ваш парк за ночлежку. Я счел своим долгом поставить вас в известность.
     Хозяин сразу все понял. Он лукаво улыбнулся.
     — Благодарю вас. Признаться, я и не подозревал, что у вас такое доброе сердце. Но вы правы, ясно, что беднягу надо по крайней мере угостить кофе. Не откажитесь пройти в дом и сказать служанке, чтобы она прислала ему что-нибудь поесть. Или погодите. Мы сейчас отведем его на кухню... Пойдемте, молодой человек, там для вас наверняка кое-что найдется.
     За кофе будущий основатель новой культуры окружил себя величавым ореолом серьезности и молчания, чем немало потешил старого хозяина дома. Но до подтрунивания дело все же не дошло, так как мысли господина Абдерегга были целиком заняты предстоящим приездом гостей.
     Тетя Грета бегала с озабоченно-улыбающимся лицом из комнаты в комнату, прислуга неспешно участвовала в общей суете или же с ухмылкой наблюдала за происходящим. Ближе к полудню господин Абдерегг и Пауль сели в экипаж и отправились на железнодорожный вокзал.
     Пауль не любил, когда привычную и спокойную каникулярную жизнь нарушали гости, поэтому вполне естественно, что он старался как можно ближе узнать вновь прибывших и незаметно приглядывался к ним, пытаясь понять, что они из себя представляют. Сидя в переполненном экипаже, он по дороге домой внимательно наблюдал за тремя незнакомыми людьми — сперва за оживленно рассказывавшим о чем-то профессором, а затем и за двумя барышнями.
     Профессор понравился ему — хотя бы уже потому, что был близким другом отца. В общем он показался ему немного чопорным и староватым, но отнюдь не противным и к тому же необыкновенно умным. Куда труднее было прийти к какому-то определённому мнению относительно барышень. Одна была почти еще подросток, примерно такого же возраста, как и он сам. Теперь все будет зависеть от того, какой у нее характер — насмешливый или добродушный, в зависимости от этого и отношения между ними будут враждебными или дружескими. В сущности, в этом возрасте все девочки одинаковы, со всеми трудно разговаривать и общаться. Ему понравилось, что она по крайней мере сидела смирно и не засыпала всех вопросами.
     Другая показалась ему куда загадочнее. Ей, по его робким прикидкам, было года двадцать три — двадцать четыре, и она принадлежала к тому типу женщин, которыми Пауль охотно любовался со стороны, но более тесное сближение с которыми пугало его и чаще всего повергало в смущение. Он совершенно не умел отделять в этих дамах естественную красоту от элегантных манер и одежды, находил их жесты и прически жеманными и предполагал, что им известна масса таких вещей, которые для него оставались глубоко загадочными.
     Поразмыслив, он ощутил ненависть ко всей этой породе. Все они кажутся красавицами, но к юношам его возраста относятся с одинаковой самоуверенностью и презрительным снисхождением. А когда они смеются или улыбаются, то это чаще всего выглядит притворным и фальшивым до невыносимости. Что ни говори, а подростки в этом смысле значительно терпимее.
     В разговоре мужчин принимала участие только элегантная Туснельда. Младшая — белокурая Берта — робко и упорно молчала, как и Пауль, сидевший напротив. На ней была большая, с мягко изогнутыми полями некрашеная соломенная шляпа, украшенная синими лентами, и бледно-голубое тонкое летнее платье, отороченное узкой белой тесемкой. Казалось, она с головой погрузилась в созерцание залитых солнцем полей и разогретых сенокосов.
     Но время от времени она бросала быстрый взгляд на Пауля. Не будь здесь этого мальчишки, она бы с удовольствием еще раз приехала в Эрленгоф. Вид, правда, у него вполне приличный, но уж очень умный, а умники чаще всего самые неприятные типы. То мудреное иностранное слово ввернут при случае, то начнут спрашивать, как называется полевой цветок, а когда выяснится, что не знаешь, тут же следует наглая ухмылка, ну и тому подобное. Она знала это по своим двоюродным братьям, студенту и гимназисту, причем гимназист был даже хуже студента; один был по-мальчишески дерзок, а другой вел себя с такой рыцарской вежливостью, что это внушало ей страх.
     Одно только было ясно Берте: надо изо всех сил держаться и ни в коем случае не давать воли слезам, не плакать и не злиться — иначе она пропала. Этого еще не хватало. Ей пришла в голову утешительная мысль, что рядом будет тетя Грета и в случае необходимости можно прибегнуть к ее защите.
     — Пауль, ты что — онемел? — неожиданно спросил господин Абдерегг.
     — Нет, папа. А что?