кстати, и он сам. Или это Альберт? Нет, не может быть.
       Послышались легкие шажки по каменным плитам и металлической решетке перед дверью, вздрогнула и, чуть помедлив, пошла вниз дверная ручка, и вошел Пьер. Он быстро окинул комнату вопрошающе-ласковым взглядом, как бы спрашивая, рады ли ему.
       - А где же Альберт? - спросил отец.
       - У мамы. Они играют в четыре руки.
       - Ах вот как, он играет.
       - Ты сердишься, папа?
       - Нет, Пьер, хорошо, что ты пришел. Расскажи нам что-нибудь!
       Мальчик увидел фотокарточки и взял их в руки.
       - О, это я! А это? Неужели Альберт?
       - Да, это Альберт. Так он выглядел, когда ему было столько же лет, сколько сейчас тебе.
       - Тогда меня еще не было на свете. А теперь он вырос, и Роберт уже говорит ему "господин Альберт".
       - А тебе тоже хотелось бы стать взрослым?
       - Да, пожалуй. У взрослых есть лошади, и они могут путешествовать, я тоже хочу путешествовать. Когда я стану большим, никто не будет называть меня "малыш" и трепать по щеке. И все же я не хочу быть взрослым. Старые люди бывают очень неприятны. Альберт тоже стал другим. А когда старые люди еще больше стареют, они в конце концов умирают. Пусть уж лучше я буду такой, как сейчас, а иногда мне хочется взлететь вместе с птицами над деревьями и подняться к облакам. Вот тогда бы я посмеялся над людьми.
       - И надо мной, Пьер?
       - Иногда, папа. Старые люди иногда такие смешные. Мама еще не так. Мама часто лежит в саду в качалке и ничего не делает, а только смотрит на траву, руки у нее свисают вниз, и вся она такая спокойная и немного грустная. Хорошо, когда тебе не надо все время что-нибудь делать.
       - А тебе разве не хочется стать кем-нибудь? Архитектором, или садовником, или, может быть, художником?
       - Нет, совсем не хочется. Садовник у нас уже есть и дом тоже. Мне хочется уметь делать совсем другие вещи. Я хочу понять, о чем говорят друг другу малиновки. И я хочу когда-нибудь подсмотреть, как деревья пьют корнями воду и почему вырастают такие большие. Я думаю, этого никто не знает. Учитель знает массу всякой всячины, но это все скучные вещи.
       Он взобрался на колени к Отто Буркхардту и принялся играть с пряжкой его ремня.
       - Нам многое не дано знать, - ласково сказал Буркхардт. - Многое можно только увидеть и быть довольным, что это так красиво. Когда ты однажды захочешь приехать ко мне в Индию, ты будешь много дней плыть на большом корабле, а перед кораблем будут выпрыгивать из воды маленькие рыбки, у них есть прозрачные крылышки, и они умеют летать. Иногда прилетают и птицы, они прилетают с очень-очень далеких неведомых островов, страшно устают в пути, садятся на корабль и удивляются, что по морю плывут куда-то столько незнакомых людей. Им тоже хочется понять нас, спросить, откуда мы и как нас зовут, но они не могут этого сделать, и вот мы только смотрим друг другу в глаза и киваем головой, а когда птицы отдохнут, они отряхиваются и летят дальше, за море.
       - Разве люди не знают, как их зовут?
       - Люди-то знают. Но это имена, которые дал птицам человек. А как они сами себя называют, знать нельзя.
       - Дядя Буркхардт так здорово рассказывает, папа. Я тоже хочу иметь друга. Альберт уже чересчур большой. Большинство людей совсем не понимают, что им говоришь и чего от них хочешь, а дядя Буркхардт понимает меня сразу.
       За мальчиком пришла горничная. Наступило время ужина, и друзья направились к господскому дому, Верагут был молчалив и расстроен. В столовой навстречу ему вышел сын и протянул руку.
       - Здравствуй, папа.
       - Здравствуй, Альберт. Как доехал?
       - Спасибо, хорошо. Добрый вечер, господин Буркхардт.
       Молодой человек был очень холоден и корректен. Он подвел мать к столу. За ужином разговор поддерживали преимущественно Буркхардт и хозяйка дома. Речь зашла о музыке.
       - Позвольте спросить, - обратился Буркхардт к Альберту, - какую музыку вы предпочитаете? Признаться, я давно уже в этих вещах не на высоте положения и знаю современных музыкантов разве что по именам.
       Юноша поднял глаза и вежливо ответил:
       - Самых современных я тоже знаю только понаслышке. Я не примыкаю ни к одному направлению и люблю всякую музыку, лишь бы она была хороша. Прежде всего Баха, Глюка и Бетховена.
       - О, классики. Из них в наше время мы, в сущности, хорошо знали только Бетховена. Глюк был нам совершенно неизвестен. Вы, должно быть, знаете, как мы все почитали Вагнера. Помнишь, Иоганн, как мы впервые слушали "Тристана"? Мы прямо-таки упивались музыкой!
       Верагут невесело улыбнулся.
       - Старая школа! - довольно резко сказал он. - С Вагнером покончено. Разве не так, Альберт?
       - О, напротив, его играют во всех театрах. Но у меня нет о нем определенного мнения.
       - Вы не любите Вагнера?
       - Я мало его знаю, господин Буркхардт. Я очень редко бываю в театре. Меня интересует только чистая музыка, не опера.
       - Ну а увертюра к "Мейстерзингерам"? Ее-то вы наверняка знаете. Она тоже никуда не годится?
       Альберт прикусил губу и, прежде чем ответить, на мгновение задумался.
       - Право, я не могу об этом судить. Это - как бы точнее выразиться? - романтическая музыка, она меня не интересует.
       Верагут недовольно поморщился.
       - Попробуешь местного вина? - спросил он, переводя разговор на другую тему.
       - Да, спасибо.
       - А ты, Альберт? Бокал красного?
       - Спасибо, папа, лучше не надо.
       - Ты стал трезвенником?
       - Нет, почему же. Но вино не идет мне впрок, я лучше воздержусь.
       - Ну, как хочешь. А мы с тобой чокнемся, Отто. Твое здоровье!
       Он одним глотком наполовину опорожнил бокал. Альберт продолжал играть роль благовоспитанного юноши, у которого хотя и имеются вполне определенные взгляды на вещи, но он предпочитает держать их про себя и дает высказаться