— Мы совсем забыли о нем! — полным раскаяния голосом воскликнул Вайблингер и как будто преобразился. Он снова, как заботливый опекун, стал ухаживать за поэтом, подвел его к окну, похвалил открывающийся вид и великолепный воздух, привел в порядок валявшуюся на полу трубку, по-матерински утешил и успокоил больного. И снова Мёрике почувствовал странное расположение к требовательному и неудобному другу, такому сердечному и доброму в этот момент, и втайне упрекнул себя, что и в самом деле давно не уделял ему внимания. Ему были известны фантастическая страсть Вайблингера к преувеличениям и быстрые смены его настроения, но то, что Мёрике слышал об этой опасной еврейке, внушало тревогу, а недавняя вспышка друга его изрядно напугала. Нежный, чувствительный Мёрике всегда видел в Вайблингере образец неистребимого юношеского озорства и бьющей через край силы; теперь же этот страдающий пьянством человек с изломанной психикой произвел на него гнетущее впечатление — казалось, будто он и отчаянии все ниже и ниже спускается по обрывистой тропинке навстречу своей недоброй судьбине. Даже странная доверительность, почти дружеское отношение Вайблингера к душевнобольному обретало сегодня зловещий смысл.
     Тем временем Вайблингер мирно сидел у окна рядом со своим несчастным гостем — полный сил юноша рядом с поседевшим, угасшим стариком; солнце опустилось ниже, его лучи отражались от гор и казались горячее и ярче, вниз по реке плыл длинный плот, связанный из сосновых стволов. На нем сидели студенты, размахивали сверкавшими на солнце кубками с вином и громко пели веселую песню; звуки ее долетали даже до этой тихой горы.
     Подошел Мёрике и выглянул в окно. Внизу расстилались прекрасные, милые его сердцу окрестности, ярко блестел на солнце Неккар, потоки теплого, густого воздуха, словно горячее дыхание жизни, доносили наверх песню и неистовый задор юности. Почему же эти поэты чрезмерных порывов, старик и юноша, сидят здесь такие несчастные и обездоленные и почему сам он, потрясенный угасающей дружбой и пристыженный безнадежной любовью, стоит рядом с ними, печальный и неудовлетворенный? Только ли его чувствительность и слабость виноваты, что он так часто оказывается во власти мрачного настроения? Или же поэтам и впрямь на роду написано копить в душе тени, когда им сияет солнце?
     Он сочувственно думал о жизни Гёльдерлина, который был когда-то не только поэтом, но и талантливым филологом, и благородным воспитателем, общался с Шиллером и в качестве домашнего учителя жил в доме госпожи фон Кальб. Как и Мёрике, Гёльдерлин был воспитанником богословской семинарии и должен был стать священником, но он воспротивился этому, что собирался сделать и Мёрике. Гёльдерлин настоял на своем, но истратил на это лучшие свои силы! А как принял мир семинариста-отступника, чувствительного, несмелого поэта! Ему были уготованы только нищета, унижения, голод, бесприютность, пока он не впал в отчаяние и не стал добычей растянувшейся на десятилетия болезни, которая, судя по всему, была не столько безумием, сколько глубокой усталостью и безнадежным разочарованием истощенного духа и сердца. И вот он сидит, склонив божественное чело и глядя все еще поразительно ясным взглядом, тень самого себя, погрузившись в глухое, не знающее развития детство, и когда он все еще исписывает листы бумаги, и среди них, случается, яркой кометой промелькнет воистину прекрасный стих, то это не что иное, как игра ребенка с разноцветными мозаичными камешками.
     Когда взволнованный Мёрике задумчиво стоял позади сидевших у окна, Гёльдерлин обернулся и некоторое время пристально и искательно вглядывался в тонкое, нежно-выразительное, слегка чувственное лицо юноши, лоб и глаза которого светились одухотворенностью и душевной чистотой. Быть может, старик почувствовал, как похож этот юноша на него самого; быть может, чистота и вдохновенная ясность этого чела и глубокая, еще не утратившая своей нежной прелести детская мечтательность в этих прекрасных глазах напомнили ему о его собственной молодости; и все же даже эти простые мысли могли быть чересчур утомительны для больного, должно быть, его непостижимый серьезный взгляд покоился на лице студента только из чисто эстетического удовольствия.
     Пока все трое какое-то время молчали, чувствуя, как в каждом из них затихают отзвуки недавней оживленной дискуссии, по склону горы поднималась Лотта Циммер. Вайблингер увидел ее издалека и не без тайного удовольствия наблюдал за приближением крепко сбитой девичьей фигуры, а когда девушка подошла поближе и в ответ на его громкий оклик с улыбкой кивнула ему, он выпрыгнул через низкое окно и сделал несколько шагов ей навстречу.
     — Почту за честь, — с пафосом воскликнул он и жестом пригласил ее подняться по ступенькам, — почту за честь приветствовать в своей келье столь прекрасную молодую даму. Входите, уважаемая фройляйн Лотта, вас встретят три коленопреклоненных поэта.
     Девушка улыбнулась, ее свежее лицо раскраснелось от подъема. Она остановилась на ступеньках, с улыбкой выслушала слова студента, но все же отрицательно качнула белокурой головой.
     — Оставайтесь лучше на ногах, господин Вайблингер, я не привыкла к поклонению. И верните мне моего поэта, мне достаточно и одного.
     — Но все же войдите хотя бы на минутку! Это храм, фройляйн, а не разбойничья пещера. Неужели в вас нет ни капельки любопытства?
     — С любопытством я как-нибудь совладаю, господин Вайблингер. По правде говоря, храм я представляла себе по-иному.
     — Да? Как же?
     — Не знаю, право. Во всяком случае, торжественнее и, знаете ли, без табачного дыма. Нет, не уговаривайте меня, да вы ведь все шутите. Я не войду, мне надо сразу же возвращаться. Пожалуйста, выведите мне Гёльдерлина, мне надо отвести его домой.
     После недолгого обмена шутками и церемонными замечаниями Вайблингер вошел в домик, жестом показал поэту, что пора уходить, вручил ему шляпу и направился с ним к двери. Гёльдерлин уходил неохотно, это было видно по его взгляду и медленным движениям, но он не высказал ни просьбы, ни сожаления.
     С безупречной учтивостью, которой он уже многие годы отгораживался от остального мира, он поклонился сначала Мёрике, затем Вайблингеру, затем послушно шагнул к двери и уже у выхода обернулся с последним поклоном:
     — Честь имею откланяться, ваши превосходительства. Повинуюсь вашим превосходительствам. Ваш покорный слуга.
     Когда он вышел, Лотта ласково взяла его за руку и увела, а оба студента остались на ступеньках и смотрели, как высокий церемонный поэт и его опекунша быстро спускаются между виноградников и становятся все меньше. Синее платье Лотты и большая черная шляпа Гёльдерлина были видны еще долго. Мёрике видел, с какой грустью следит его друг за исчезающим вдали несчастным поэтом. Ему захотелось развеселить впечатлительного и возбужденного товарища; в то же время он боялся, растрогавшись, неосторожно позволить ему слишком глубоко заглянуть в свой внутренний мир, ибо Вайблингер уже несколько месяцев не пользовался его полным доверием. Мёрике, который в иные дни мог часами предаваться беспричинной тоске, не любил и избегал открывать другим эту сторону своей отнюдь не простой натуры, и меньше всего Вайблингеру, склонному к несдержанному, почти отвратительному саморазоблачению.
     Решительно вознамерившись развеять чары и перебраться вместе с товарищем на светлую сторону жизни, Мёрике хлопнул ладонью по колену, сделал таинственную мину и с напускным равнодушием сказал:
     — Кстати, на днях я опять встретил одного старого знакомого.
     Вайблингер поднял глаза и увидел, что на выразительном лице друга мелькнуло, словно легкая вспышка зарницы, внезапно возникшее желание пошутить, уголки рта изогнулись, будто репетируя саркастические складки, худые щеки по-мальчишески капризно натянулись на выступающих скулах, а сощуренные глаза, казалось, излучали сдержанное озорство.
     — Кого же? — радостно напрягшись, спросил Вайблингер. — Расскажи-ка поскорей!
     Мёрике наполовину прикрыл ставни в комнате, и друзья очутились в приятном теплом полумраке. Мёрике упругими шагами расхаживал взад и вперед, затем остановился перед Вайблингером, засмеялся и начал:
     — Понимаешь, этот господин назвал себя Фогельдунстом, директором музея Иоахимом Андреасом Фогельдунстом из Самарканда. Он утверждал, что совершает важное, чрезвычайно важное путешествие, которое будет иметь большие последствия. Он прибыл из Штутгарта с рекомендательными письмами от Шваба и Маттисона — как не принять человека с такими рекомендациями! — и намерен этим же вечером как можно скорее отправиться в Цюрих, где его с нетерпением ждут высокопоставленные покровители. Только слава этого восхитительного заповедника муз, сказал он, этого почтенного питомника выдающихся умов побудила его на несколько часов прервать свое не терпящее отлагательства путешествие, и он не жалеет об этом, нет, и надеется, что никогда не пожалеет, хотя его друзья в Цюрихе, Милане и Париже не простят ему ни малейшей задержки. Тюбинген и впрямь совершенно очарователен, ближе к вечеру в аллеях у Неккара царит особенный, прямо-таки восхитительный полумрак, в высшей степени утонченный и живописный, так сказать, исполненный романтической поэзии. Эмир Белуджистана, поручивший ему собрать и доставить его высочеству оттиски гравюр всех красивейших городов Европы, будет в восторге, но где найдешь хорошего гравера по меди, un mon graveur sur cuivre, разумеется, это должен быть мастер своего дела, художник тонкого ума и благородного сердца. Кстати, есть ли здесь теплые источники? Нет? Кажется, ему говорили об этом... или нет, это в Баден-Бадене, должно быть, совсем близко отсюда. А жив ли еще поэт Шубарт, он имеет в виду того несчастного, которого Фридрих Добродушный продал готтентотам и который сочинил там африканский национальный гимн. Как? Он умер? Helas!*(увы!, франц.) Жаль несчастного!
     Между тем, пока этот господин извергал потоки слов и при этом длинными тонкими пальцами вертел серебряные пуговицы на своем сюртуке, во мне возникло странное чувство. Ты его уже видел, говорил я себе, видел этого директора Фогельдунста с его теплыми источниками и длинными, тонкими паучьими пальцами! Но тут он достает из синего сюртука, полы которого доходят ему до пят, выточенную из дерева табакерку, и то, как он ее открывает, как вертит ее в своих страшных руках, как берет щепотку табаку и при этом тонким визгливым голосом начинает мычать от возбуждения и огромного удовольствия, как он потом приторно и угодливо улыбается, выстукивая ногтями на табакерке парижский марш, кажется мне сном, и я мучаюсь и гадаю, словно студент на выпускном экзамене, когда дело принимает скверный оборот и на лбу выступает пот, а стекла очков мутнеют. Но господин Иоахим Андреас Фогельдунст из Самарканда не дает мне ни секунды на размышление, он будто знает, что у меня на душе, злорадствует по этому поводу и хочет, чтобы я как можно дольше оставался в неведении. Он рассказывает о Штутгарте, о грациозных стихах господина Маттисона, которые тот ему декламировал и которые, по мнению знатоков, все же страдают известным пикантным малокровием; тут же, не переводя дыхания, он спрашивает, ведет ли прямая почтовая дорога отсюда в Цюрих через Блаубойрен, он-де слышал о куске свинца, который лежит где-то там и мог бы как нельзя лучше пополнить его первоклассную коллекцию достопримечательностей. К Боденскому озеру он тоже намерен наведаться, чтобы там en passant* (мимоходом, франц.) благоговейно помолиться у гроба доктора Месмера. Он ведь давний и верный приверженец животного магнетизма, а профессору Шеллингу он обязан знакомством с универсальным духом, да и вообще его, Фогельдунста, можно назвать истинным другом образования. Именно он перевел фантазии Гофмана на персидский язык, а одежду себе заказывает в Париже, ко всему прочему, покойный паша из Асуана наградил его весьма ценным орденом. Он представляет собой звезду, концы которой сделаны из крокодильих зубов, раньше он любил носить ее на груди, но однажды во время танца поранил этой звездой шею одной придворной дамы в Берлине, с тех пор он не надевает это прекрасное украшение.
     Произнося эти слова, господин директор музея осторожно проводит ладонью по волосам, и делает это столь любовно и нежно, что я едва удерживаюсь от смеха. Теперь я его узнал. Кто это был?
     — Виспель! — восхищенно воскликнул Вайблингер. — Ты угадал. Это был Виспель. Но он, надо признать, изменился. Я начал осторожно намекать ему о своей догадке. Сперва я сказал ему, что, кажется, уже встречал его раньше. Он улыбнулся. Нет, он впервые в жизни в этой удивительной стране и в этом восхитительном городе, образ которого, запечатленный в гравюре, он должен обязательно захватить с собой, но хотя он и очень сожалеет, что никак не может вспомнить, вполне вероятно, что они где-нибудь встречались. Может быть, в Берлине? Или, наконец, в Петербурге? Нет? Тогда в Венеции? На Корфу? Тоже нет? В таком случае очень жаль, должно быть, это всего лишь приятное заблуждение господина магистра. Нет, сказал я, мне только сейчас пришло в голову, это было в Орплиде. Он на мгновение смешался. В Орплиде? Да, верно, он там бывал однажды в качестве компаньона старого короля Ульмона, к сожалению уже почившего. «Тогда вы, должно быть, знаете и нашею друга Виспеля?» — спросил я и посмотрел ему прямо в глаза. Могу поклясться, что это был он, но он, представь себе, и глазом не повел. Ничего подобного! «Ви... Випс... Випф...» — задумчиво проговорил он, делая вид, что никак не может произнести незнакомое имя.
     — Великолепно! — восторженно воскликнул Вайблингер. — Это похоже на него, на этого ветрогона и вертопраха! Но что ему было надо от тебя?
     — Так, ничего особенного, — рассмеялся Мёрике, — я потом тебе расскажу. А сейчас мне надо на минутку удалиться.
     Он снова распахнул ставни, за окном золотился вечер, горы затянуло синеватым маревом.
     Мёрике вышел, но через минуту вернулся совершенно преображенный: лицо его как-то странно обрюзгло, губы сжались в слащавой улыбке, пустые глаза беспокойно вращались, волосы были чуть спущены на лоб, что страшно изменило весь его облик, руки выделывали какие-то парящие, птичьи движения, неестественно вывернутыми ступнями он прыгал с носка на носок — ни дать ни взять Виспель. Ко всему прочему у него оказался высокий, странно неприятный легкомысленный голос.
     — Добрый вам вечер, господин магистр! — начал он и вежливо поклонился, придерживая шляпу пальцами левой руки. — Добрый вечер, имею честь и удовольствие представиться: директор музея. Фогельдунст из Самарканда. Вы позволите мне бегло ознакомиться с этой местностью? Приятное местечко здесь, наверху, en effer* (в самом деле, франц.). Разрешите поздравить вас с этим очаровательным уголком.
     — Что же привело тебя сюда, Виспель? — поинтересовался наконец Вайблингер.
     — Меня зовут Фогельдунст, директор Фогельдунст. Нижайше прошу вас также не обращаться ко мне на «ты», не ради моей малозначительной персоны, а из уважения к многим высокопоставленным и изысканным господам, на службе которых я имею честь состоять.
     — Итак, господин директор, чем могу служить?
     — Вы господин магистр Вайблингер?
     — Да.
     — Очень хорошо. Вы поэт. Вы поэтический гений. О, прошу вас, не надо лишней скромности! Мы наслышаны о ваших достоинствах. Мне известны ваши бессмертные творения, господин Вайблингер. «Три дня в фаэтоне, или Греческие песни в подземном царстве». Что? Напрасно стараетесь, я хорошо информирован.
     — Черт побери, тогда вперед, директор подземного царства!
     — Господин магистр учится в Тюбингенской семинарии? В таком случае мне очень хотелось бы узнать, доволен ли господин Вайблингер своим положением?
     — Доволен? В семинарии? Я же не скот какой-нибудь. Кроме того, здесь имеются две стороны: руководители семинарии довольны мной столь же мало, как и я ими.
     — Отлично, уважаемый tres bien! Дело обстоит так, как я и ожидал. Мне приятно сообщить господину магистру, что я могу предложить ему существенно улучшить его положение.
     — О, я вам очень признателен. Можно поинтересоваться?..
     Мёрике-Виспель сделал маленький шаг назад, осторожно положил свою шляпу на книжную полку, проделал руками изящнейшие парящие движения и пропел очень высоким дискантом и в то же время таинственно-приглушенным тоном:
     — Вы видите во мне, почтеннейший, скромного человека, обладающего, быть может, небольшими заслугами, но умеющего делать свое дело без лишних слов и оказавшего немало услуг самым высокопоставленным персонам к их вящему удовольствию. Позвольте мне сразу перейти к сути дела, как и подобает человеку, чье время ценится чрезвычайно дорого. Я ношу в кармане самые лестные рекомендательные письма от господ Маттисона и Шваба. Речь идет о деле немаловажного значения. Прошу вас внимательно вслушаться в мои слова. Я ищу замену Шиллеру.
     — Шиллеру! Но, уважаемый...
     — Вы поймете меня и, тешу себя надеждой, одобрите. Послушайте! К выдающимся мужам, которым я в меру своих слабых сил иногда оказываю услуги, принадлежит лорд Фокс из Лондона, один из самых знатных и богатых людей Англии, пэр Великобритании, друг и доверенное лицо его королевского величества, шурин министра финансов, крестный отец принца Якова Камберлендского, владелец графств...
     — Да, да, хорошо. И чего же хочет этот лорд?
     — Лорд ценит мои способности, более того, господин магистр, я могу назвать его своим другом. Однажды во время королевской охоты в Уэльсе он представил меня барону Кастлвуду такими благосклонными словами: «Этот человек — сокровище, господин барон!» В другой раз, когда только что появилась на свет принцесса Виктория... я тогда вернулся из Испании...
     — Хорошо, хорошо, продолжайте! Лорд Фокс...
     — Лорд Фокс — необыкновенный человек, господин магистр. Я тогда имел честь сопровождать его на охоте в его собственной карете. Это была охота на лис, а в Англии на лис охотятся верхом, любимое развлечение знати, vous savez. Говорят, знаменитый лорд Честерфилд был великим охотником на лис, как и лорд Болинброк. Он скончался от заражения крови.
     — Ближе к делу, господин директор!
     — Я никогда не забываю о деле. Охота на лис — очень милое занятие, хотя русская охота на буйволов еще интереснее. Однажды я участвовал в такой охоте на Урале. Короче говоря, у высокопоставленных господ в Англии бывают странные и, je vous assure* (смею вас уверить, франц.), разорительные увлечения. Я знавал одного господина из Ост-Индской компании, который только тем и занимался, что из-за боли в своей левой коленке собирал вокруг себя врачей со всей Европы. Я тогда рекомендовал ему личного врача курфюрста Брауншвейгского... запамятовал его имя...
     — Чье? Курфюрста?
     — Нет, личного врача. Я в отчаянии, вот никогда не думал, что такое возможно; моя память и в самом деле редко меня подводила. Это был очень искусный лекарь, знавший толк в своем деле. Кстати, он так и не смог мочь англичанину и потом утверждал, что боли этого человека вообще нельзя излечить, ибо они существуют только в его воображении. Во всяком случае, англичанин остался недоволен, это доставило мне немало embarrass* (хлопот, франц.). Но вы меня прервали. Итак, речь идет о том, чтобы найти замену Фридриху Шиллеру. Лорду Фоксу хочется иметь в своей коллекции немецкого поэта. А почему бы и нет, я сам склонил его к этому. У него есть тибетский священнослужитель, японский танцовщик с мечами, колдун с Лунных гор и две настоящие ведьмы из Саламанки. Видите ли, я сам в известной мере home de letters (литератор, франц.), и поскольку я часто путешествую и знакомлюсь с многими людьми, я сделал, быть может, не совсем безынтересное наблюдение, что очень многие немецкие поэты были швабами, что очень многие из этих швабских поэтов учились в богословской семинарии и что очень многие из них, по-видимому, вряд ли были довольны условиями своей жизни. Eh bien!* (Ну ладно!, франц.) И тут мне пришло в голову, что я мог бы предложить лорду Фоксу швабского поэта. Он оплатит дорогу и будет платить две тысячи талеров ежегодно. Это не так уж и много, но на жизнь хватит. Бывая за границей, я выяснил, что Фридрих Шиллер — самый знаменитый швабский поэт; чтобы засвидетельствовать ему мое почтение, я отправился в Йену. К сожалению, я узнал, что Фридрих Шиллер давно умер. Лорду же Фоксу нужен живой поэт, vous comprenez* (понимаете, франц.)
     Мёрике умолк, не закончив фразу. Из города донесся бой монастырских часов, солнце было уже низко. Пробило семь.
     — Боже мой, опять будет нотация! — озабоченно воскликнул он. — Мы ни разу не возвратились в монастырь вовремя, а я только что отсидел в карцере.
     — Пустяки, — недовольно сказал Вайблингер. — Жаль, не довели до конца историю с Виспелем. Дурацкие церковные часы! Давай начнем еще раз!
     Но Мёрике покачал головой; он вдруг словно протрезвел. Задумчиво пригладив волосы, он на мгновение закрыл глаза; лицо его выглядело усталым.
     — Пойдешь со мной? — спросил он. — Я хорошенько попрошу привратника, и он, может быть, впустит нас.
     Вайблингер стоял в нерешительности. Прекрасная еврейка, его злая судьба, ждала его вечером. Он совсем было забыл о ней, давно уже ему не было так хорошо. Он начал закрывать ставни, Мёрике ему помогал, затем они вышли из погрузившегося в полумрак садового домика, на каменных ступеньках красноватыми отблесками пылал теплый вечер.
     Вайблингер запер дверь снаружи.
     — Нет, — сказал он, вытаскивая ключ из замка, — сегодня вечером я в монастырь не вернусь. Но тебя я успею еще проводить до города. Мы славно провели сегодня время, давно уже я так не веселился. Понимаешь, дела мои плохи, и ты не должен на меня обижаться, даже если я немножко накричал на тебя. Все, в чем я упрекал тебя, касается меня самого, что бы ты обо мне ни думал, это не может быть хуже того, что я сам о себе думаю.
     В лучах закатного солнца они спустились к городу, дымящиеся трубы и наискосок освещенные крыши которого скромно теснились вокруг высокой монастырской церкви.
     — Давай лучше вместе вернемся в монастырь! — после долгого молчания просительным голосом заговорил Мёрике. — Не из-за привратника. Но мы могли бы вечером почитать вместе «Гипериона» или Шекспира, было бы здорово.
     — Да, было бы здорово, — вздохнул Вайблингер. — Но у меня уже назначено свидание; ничего не получится. Скоро мы снова встретимся здесь, наверху, и ты должен принести свои стихи. Славное было время, когда сюда приходили Луи Бауэр и Гфрёрер и мы проказничали в садовом домике, как мальчишки! Бог весть, много ли встреч у нас осталось, долго это продолжаться не будет. Я задыхаюсь в Тюбингене, для меня здесь нет больше места.
     — Ты напрасно так думаешь. Какое-то время ты вел довольно разгульную жизнь и нажил себе врагов; но все снова может перемениться. Он говорил тихо, в голосе звучало утешение, но Вайблингер решительно покачал крупной головой, и на его своенравном, немного одутловатом лице появилось горькое выражение.
     — Ну скажи сам: что станет со мной, если они и в самом деле оставят меня в монастыре? Мне придется выдержать экзамен и стать священником или школьным учителем. Викарий Вайблингер! Церковный регент Вайблингер! Не знаю, что из меня когда-нибудь выйдет, но только не это, ни в коем случае не это! Да и учиться тут особенно нечему, наши профессора — тупицы, за исключением, может быть, Хауга. Нет, меня ничто не остановит! Я хочу сам решить свою судьбу, как в свое время Гёльдерлин, но ведь я сильнее его. К сожалению, я не так чист и благороден, как он, но у меня больше сил и кровь горячее. Лучше всего было бы уйти немедленно, добровольно, если хочешь жить собственной жизнью, надо начинать как можно раньше. Но ты же знаешь, что держит меня в Тюбингене, — эта любовь наградит меня величием или погубит!
     Он внезапно замолчал, словно и так сказал слишком много, и на следующем перекрестке протянул другу руку.
     — Доброй ночи, Мёрике, и передавай привет Виспелю!
     — Непременно передам.
     Они пожали друг другу руки, Мёрике еще раз обернулся, пристально посмотрел товарищу в глаза и сказал необычно серьезным тоном:
     — Не забывай, какими талантами ты наделен! Поверь мне, если хочешь стать великим и создать нечто значительное, надо уметь от многого отказаться.
     Он ушел, а его друг остался стоять и смотрел, как тщедушный юноша неожиданно быстро шагает по направлению к Бурсацкой улице и монастырю. Вайблингер, не выносивший наставлений, был бесконечно благодарен другу за эти слова, ибо почувствовал глубоко скрытый в них упоительный смысл: Мёрике верит в него. Для него, так часто ошибавшегося в себе, это было утешением и предостережением.
     Он медленно побрел дальше, к дому своей роковой еврейки, прекрасной сестры профессора Михаэлиса. В это же самое время Фридрих Гёльдерлин без устали мерил шагами свою угловую комнату. Он съел принесенный ему на ужин суп и по обыкновению поставил тарелку на пол за дверью. В своей каморке он не терпел ничего, что не было его собственностью, в узком мирке его замкнутого существования не было места ни для тарелки или стакана, ни для картины или книги.
     В душе его все еще жил минувший день: милый, уютный домик в винограднике, широкий летний пейзаж, блеск реки и пение студентов, вид и разговор двух молодых людей, особенно того красивого и хрупкого, чье имя не было ему известно. Он устал, но беспокойство заставляло его ходить по комнате, время от времени он останавливался у окна и отрешенно смотрел в вечернюю даль.
     Сегодня он снова услышал голос жизни, этот голос звучал странно и возбуждающе в его помраченной душе. Молодость и красота, одухотворенные беседы и сонмы далеких мыслей заговорили с ним, с человеком, который был когда-то гостем Шиллера, которого приглашали на трапезу богов. Но он устал, он больше не мог удержать в памяти золотые нити, не мог следовать за шумной разноголосицей жизни. Он слышал только тонкую, одинокую мелодию собственного прошлого, и в ней не было ничего, кроме бесконечной тоски по несбывшемуся. Он состарился, состарился и устал.
     При свете угасающего дня больной снова взял в руки перо и рядом с невнятными, лишенными благозвучия стихами, которыми был покрыт лежавший на столе лист грубой бумаги, своим красивым, элегантным почерком вписал следующую короткую и печальную жалобу: Земные радости и я вкушал когда-то. Давно! Давно! Но в юность нет возврата. Апрель и май умчало дней теченье. Меня уж нет, и к жизни нет влеченья.
     Вскоре после этого Вильгельму Вайблингеру пришлось оставить монастырь и Тюбинген. Ему было суждено торопливо и жадно насладиться счастьем и нищетой свободы и рано сгореть. Он уехал в Италию и больше не видел ни родины, ни друзей. Всеми покинутый, нищий искатель приключений затерялся и угас в Риме.
     Мёрике остался в семинарии, но по окончании учебы так и не решился стать священником. В конце концов после неудачных попыток и безнадежной борьбы за место в мирской жизни он все же был вынужден подчиниться кресту. Однако он так и не смог всего себя посвятить служению Богу, и ему не дано было испытать всей полноты жизни и счастья. С болью в сердце он смирил себя и в редкие счастливые часы создавал свои неувядаемые стихотворения.
     Фридрих Гёльдерлин остался в своей тюбингенской угловой комнате и прожил в безжизненном помрачении духа еще около двадцати лег.