Это было до обеда.
     А пополудни я сидел во мху на крутом откосе над ложбиной Заттельбаха и смотрел вниз на речку, на мастерскую и дом Лампарта, Я не спешил со всем этим проститься, не переставал мечтать и раздумывал, в частности, над тем, что сказал мне Беккер. С болью в душе взирал я на ложбину и несколько крыш внизу, на сверкавшую речку и белую дорогу, пылившую на легком ветру, думал о том, что теперь долго сюда не вернусь, меж тем как все здесь — и речка, и мельничный механизм, и люди — будет продолжать двигаться своим привычным ходом. Быть может, Хелена в один прекрасный день покончит со смирением и покорностью судьбе и, повинуясь внутреннему влечению, обретет большое счастье или страдание и утолит свое сердце? Быть может, и мой собственный путь — кто знает? — еще раз проплутав по ложбинам и лабиринту долин, выведет меня в светлую, просторную страну покоя? Кто знает?
     Я в это не верил. Мною впервые завладела настоящая страсть, и я не чувствовал в себе силы, достаточно мощной и благородной, для того чтобы ее побороть.
     Мне пришла мысль, что лучше уехать, не видясь больше с Хеленой. Это, конечно, было бы самое правильное. Я поклонился ее дому и саду, решил не пытаться увидеть се снова и, прощаясь, до вечера пролежал на том косогоре. Грезя наяву, я ушел оттуда, стал спускаться вниз лесом, нередко оступаясь на крутизне, и только тогда в страшном испуге очнулся от забытья, когда под моими шагами заскрипела мраморная крошка и я оказался перед дверью, которую не хотел больше ни видеть, ни открывать. Но было уже поздно.
     Не понимая, как я туда попал, сидел я в сумраке за столом, а напротив меня, спиной к окну и глядя куда-то внутрь горницы, сидела Хелена. Мне казалось, что я там уже давно, что не один час уже сижу и молчу. Я опять испугался и вдруг понял, что это в последний раз.
     — Вот, — сказал я, — пришел попрощаться. Каникулы мои кончились.
     — Ах?
     И снова воцарилось молчание. Слышно было, как в сарае возятся рабочие, по дороге медленно проехала тяжело груженная телега — я прислушивался к грохоту колес, пока он не затих за поворотом. Я бы охотно прислушивался к нему еще долго-долго. Но вот что-то толкнуло меня, я встал и решил уйти.
     Я подошел к окну. Она тоже встала и смотрела на меня. Взгляд у нее был твердый и сосредоточенный и несколько долгих секунд не уклонялся от моего.
     — Вы разве не поняли тогда, в саду? — спросил я.
     — Да, я поняла.
     — Хелена, тогда я подумал, что вы меня любите. А теперь я должен уехать.
     Она взяла меня за протянутую на прощанье руку и потащила к окну.
     — Дайте мне еще раз на вас взглянуть, — сказала она и левой рукой подняла мое лицо к свету. Потом приблизила свои глаза к моим и посмотрела на меня странно твердым, каменным взглядом. И когда ее лицо оказалось так близко к моему, я не мог удержаться и прижался губами к ее губам. Она закрыла глаза и возвратила мне поцелуй, а я обнял ее, притянул к себе и тихо спросил:
     — Любимая, почему только сегодня?
     — Ни слова! — сказала она. — Ступай теперь отсюда и вернись через час. Я должна присмотреть в мастерской за людьми. Отца сегодня нет дома.
     Я вышел и зашагал вдоль реки по незнакомой странной местности, среди ослепительно светлых облачных видений, слышал, будто во сне, журчанье Заттельбаха и думал только о самых давних, несущественных вещах — о смешных или трогательных сценках времен моего раннего детства и тому подобных историях, которые в смутных очертаниях выступали из облаков и, прежде чем я успевал окончательно их узнать, опять исчезали. На ходу я ко всему еще напевал песенку, но то была обыкновенная популярная мелодия. Так я блуждал в чужих пределах, пока удивительно сладостное тепло не пронизало меня блаженством и перед моим мысленным взором не предстала рослая, статная фигура Хелены. Тогда я пришел в себя, увидел, что в наступающих сумерках зашел далеко в глубь долины, и сразу быстро и весело пустился обратно.
     Хелена уже ждала меня, она открыла мне двери дома и горницы, мы сели с ней на край стола, взялись за руки и не произносили ни слова. Было прохладно и темно, одно окно оставалось открытым, и на его уровне вдали, над горным лесом, светилась узкая полоска блеклого неба, прорезанная черными зубцами — острыми верхушками елей. Каждый из нас играл пальцами другого, и каждое, даже самое легкое пожатие вызывало у меня трепет счастья. — Хелена! — Да?
     — О милая!
     И наши пальцы искали и ласкали друг друга, пока не сплелись и не успокоились. Я смотрел на блеклую полоску неба, а когда через минуту-другую обернулся, то увидел, что она тоже туда смотрит, и заметил в сумраке отражение слабого света в ее глазах и в двух крупных каплях слез, неподвижно повисших у нее на ресницах. Я неспешно осушил их поцелуями и удивился тому, какими холодными и солеными оказались они на вкус. Потом она притянула меня к себе, поцеловала долгим и крепким поцелуем и встала.
     — Время вышло. Ты должен уйти.
     А когда мы стояли у двери, она вдруг еще раз поцеловала меня, пылко и страстно, потом так задрожала, что ее дрожь передалась мне, и сказала едва слышным сдавленным голосом:
     — Ступай, ступай! Слышишь? Уходи! — А когда я был уже за порогом, добавила: — Прощай! Больше сюда не возвращайся, никогда! Прощай!
     Прежде чем я успел что-либо сказать, она закрыла дверь изнутри. В сердце мое закралась какая-то неизъяснимая тревога, но чувство огромного счастья пересилило, и на пути домой меня словно овевал шелест крыльев. Земля звенела под моими шагами, но я этого не ощущал, а дома сбросил с себя одежду и в одной рубашке уселся на подоконник.
     Я бы хотел, чтобы в моей жизни такая ночь повторилась снова. Прохладный ветер ласкал меня материнской рукой, перед высоким окошком темнели и перешептывались большие округлые кроны каштанов, сквозь ночь время от времени доносился легкий аромат полей, а вдали над тяжело нависавшим небом, рассыпая золото, взлетали зарницы. Иногда раздавался отдаленный тихий гром, слабый и звучавший как-то чуждо, будто где-то совсем далеко леса и горы ворочались во сне и устало бормотали тяжелые, невнятные слова. Все это я видел и слышал, словно король с высоты своего Замка Счастья, это принадлежало мне и существовало для того лишь, чтобы дать отдохновение моей глубокой страсти. Моя душа блаженно вздыхала и, подобно бесконечно изливающейся и все-таки неисчерпаемой любовной поэме, устремлялась в ночные просторы над спящей страной, касаясь далеких светящихся облаков, ласкаемая, будто любящими руками, каждым выступавшим из черноты деревом, каждой смутно рисовавшейся вершиной холма. Этого не выразить словами, но то, что я ощущал тогда, еще не утрачено и продолжает жить во мне, и, существуй для того язык, я мог бы и сейчас точно описать каждую скрытую во тьме возвышенность, шелест листвы в каждой верхушке дерева, зигзаги далеких молний и тайный ритм грома.
     Нет, я не могу это описать. Ведь самое прекрасное, и сокровенное, и дорогое высказать невозможно. Но я бы хотел, чтобы такая ночь когда-нибудь в моей жизни повторилась.
     Если бы я не попрощался уже с управляющим Беккером, то на другое утро, несомненно, пошел бы к нему. Вместо этого я околачивался в деревне, а потом написал Хелене длинное письмо. Сообщил, что вечером приду, и сделал ей множество предложений, точно и серьезно обрисовал ей свои обстоятельства и виды на будущее и спрашивал, считает ли она уместным, чтобы я сразу поговорил с ее отцом или мы с этим повременим, пока я не удостоверюсь в том, что получу обещанную мне должность и, таким образом, смогу быть уверен в своем ближайшем будущем. И вечером я пошел к ней. Ее отца опять не было дома — уже несколько дней в тех краях находился один из его поставщиков, который требовал его внимания.
     Я поцеловал мою прекрасную возлюбленную, повел ее за собой в горницу и осведомился о своем письме. Да, она его получила. И что она по этому поводу думает? Хелена молчала и смотрела на меня умоляющими глазами, а поскольку я требовал ответа, она закрыла мне рот ладонью и тихонько застонала, да так жалобно, что я совсем растерялся. В ответ на все мои ласковые вопросы она только качала головой, потом, при всей своей боли, вдруг удивительно ласково и нежно улыбнулась, обвила меня рукой и опять, так же как вчера, села со мной рядом, молчаливая и преданная. Она крепко прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, а я, не зная, что и думать, тихонько покрывал поцелуями ее волосы и лоб, щеки и шею, пока у меня не закружилась голова. Я вскочил.
     — Так говорить мне завтра с твоим отцом или нет?
     — Нет, — ответила она, — пожалуйста, не надо.
     — Но почему? Ты что, боишься?
     Она покачала головой.
     — Так почему же?
     — Перестань, прошу тебя, перестань! Не говори об этом. У нас есть еще четверть часа.
     И мы опять тихо сидели обнявшись, а когда она прижималась ко мне и от каждой моей ласки, затаив дыхание, дрожала, ее подавленность и тоска передавались мне. Я решил защищаться и стал убеждать ее верить в меня и в наше счастье.
     — Да, да, — кивала она, — не надо об этом говорить! Сейчас ведь мы счастливы.
     Сказав это, она стала жарко целовать меня, с молчаливой и неистовой страстью, а потом, теряя силы, усталая, сникла в моих объятьях. Когда же мне пора было уходить и она, стоя со мной в дверях, погладила меня по голове, то вполголоса сказала:
     — Прощай, дорогой мой! Не приходи завтра! Не приходи больше совсем, умоляю! Ты же видишь, какой я становлюсь несчастной.
     Я ушел домой с мучительным разладом в душе и до глубокой ночи пытался что-нибудь понять. Почему она не хочет мне поверить и быть счастливой? Я невольно вспомнил, что она сказала мне однажды, еще несколько недель тому назад: «Мы, женщины, не так вольны, как вы, мы вынуждены учиться терпеть то, что предназначено нам судьбой». Так что же предназначено ей судьбой?
     Это я, во всяком случае, должен был узнать, поэтому утром я послал ей записку, а вечером, когда машины остановились и рабочие разошлись по домам, ждал ее за сараем возле мраморных блоков. Она пришла с опозданием, нерешительно.
     — Зачем ты пришел? Отпусти меня. Отец дома.
     — Нет, — возразил я, — ты должна мне сейчас же сказать, что у тебя на сердце, я не уйду, пока все-все не узнаю.
     Хелена спокойно взглянула на меня, она была бледна, как мраморные плиты, возле которых она стояла.
     — Не мучай меня, — с усилием прошептала она. — Я ничего не могу тебе сказать, и не хочу. Скажу только одно — уезжай, сегодня или завтра, и забудь все, что между нами сейчас. Я не могу тебе принадлежать.
     Казалось, что, несмотря на теплый июльский вечер, она мерзнет, так она дрожала. Едва ли я еще когда-нибудь испытывал такую муку, как в эти минуты. Но уйти просто так я не мог.
     — Скажи мне все тотчас же, — повторил я, — я должен знать.
     — Она взглянула на меня так, что внутри у меня все заныло. Но иначе я не мог. Говори, — довольно грубо сказал я, — не то я сию же минуту пойду к твоему отцу.
     Она невольно выпрямилась, являя и при сумеречном свете печальную и величественную красоту. Она заговорила бесстрастно, но громче, чем раньше.
     — Так вот. Я не свободна и не могу быть твоей. Есть другой. Этого тебе достаточно?
     — Нет, — ответил я, — недостаточно. Ты любишь этого другого? Больше, чем меня?
     — О, что ты! — с горячностью воскликнула она. — Нет, нет, я его не люблю. Но я за него сговорена и этого отменить нельзя.
     — Как это — нельзя? Раз ты его не хочешь!
     — Тогда я еще ничего о тебе не знала. Он мне нравился, любить его я не любила, но человек он достойный, а никого другого я не знала. И я сказала «да», и теперь оно так, так и должно остаться.
     — Нет, не должно, Хелена. Можно ведь взять свое слово назад.
     — Да, конечно. Но дело не в этом человеке, дело в отце. Его я предать не могу...
     — Но я хочу с ним поговорить...
     — О ты, дитя малое! Ты что же, совсем ничего не понимаешь?
     Я взглянул на нее. Она только что не смеялась.
     — Я продана, продана за деньги моим отцом и с моего согласия. Зимой свадьба.
     Она повернулась, сделала несколько шагов к дому, потом возвратилась ко мне.
     И сказала:
     — Любимый, будь мужествен! Тебе нельзя больше приходить, тебе нельзя...
     — И только ради денег? — не удержался я от вопроса.
     Она пожала плечами:
     — Какое это имеет значение? Отец не может теперь отказать, он повязан так же крепко, как я. Ты его не знаешь! Если я его подведу, случится несчастье. Так что будь молодцом, будь умницей, несмышленыш ты мой!
     И вдруг ее прорвало: Пойми же наконец и не губи меня! Сейчас я еще могу собой управлять. Но если ты еще хоть раз прикоснешься ко мне, я этого не вынесу... Больше я не могу тебя целовать, не то мы все погибнем.
     На секунду стало тихо, так тихо, что было слышно, как чуть подальше, в доме, расхаживает взад-вперед ее отец.
     — Сегодня я ничего решить не могу, — был мой ответ. — А ты не хочешь ко всему еще сказать мне, кто он?
     — Тот, другой? Нет, лучше тебе этого не знать. О, не приходи больше, ради меня!
     Она вошла в дом, а я смотрел ей вслед. Я собирался уйти, но забыл об этом, сел на холодные белые камни, слушал шум воды и чувствовал только одно: что-то ускользает, ускользает и утекает без конца. Казалось, будто моя жизнь, и жизнь Хелены, и бесчисленные другие судьбы бегут мимо меня куда-то вдаль, во тьму ложбины, безучастно и безмолвно, как вода. Как вода...
     Домой я пришел поздно, смертельно усталый, лег спать, а утром встал и решил упаковать чемодан, но опять забыл и после завтрака побрел в лес. Ни одной мысли не мог я додумать до конца, все они лишь всплывали во мне, как пузыри на водной глади, но лопались и пропадали, едва став заметными.
     Значит, все кончено, думал я временами, но у меня не возникало при этом никакого образа, никакого представления, это были просто слова, я мог в ответ перевести дыхание, кивнуть головой, однако умнее не становился.
     Только в долгие предзакатные часы во мне снова пробудились любовь и отчаяние, грозя раздавить меня. Такое состояние тоже не способствовало рождению хороших и ясных мыслей, но, вместо того чтобы взять себя в руки и дождаться часа, когда я образумлюсь, я уступил порыву и занял наблюдательный пост возле мраморной мастерской, пока не увидел, как господин Лампарт вышел из дома и, поднявшись на проселочную дорогу, которая вела к деревне, вскоре скрылся из виду.
     Я поспешил в дом.
     Когда я вошел, Хелена вскрикнула и посмотрела на меня с глубоко оскорбленным видом.
     — Зачем? — простонала она. — Зачем ты опять здесь? Я был растерян и пристыжен и никогда не казался себе таким жалким, как в ту минуту. Дверь за собой я еще не закрыл, но уйти был не в силах и потому медленно подошел к Хелене, смотревшей на меня глазами, полными страха и муки.
     — Прости, Хелена, — сказал я.
     Она несколько раз кивнула, опустила глаза, потом опять подняла их на меня и беспрестанно повторяла:
     — Зачем? О, какой ты! Какой ты!
     По ее лицу и движениям могло показаться, будто она стала старше, стала более зрелой и сильной, и рядом с ней я чувствовал себя мальчишкой.
     — Ну, так что же? — спросила она наконец и попыталась улыбнуться.
     — Скажи мне еще что-нибудь, — подавленно молвил я, — чтобы мне было с чем уйти.
     Черты ее дрогнули, я подумал — сейчас она разразится слезами. Но она неожиданно улыбнулась — не могу выразить, с какой нежностью и через какую муку, — потом вскинула голову и едва слышным шепотом произнесла:
     — Так подойди же, что ты стоишь как каменный!
     И тогда я шагнул к ней и сжал ее в объятьях. Мы со всей силой обхватили и не отпускали друг друга, но если у меня к желанию все ощутимее примешивались тревога, испуг и подавляемые рыдания, то Хелена заметно повеселела, она гладила меня, как ребенка, придумывала мне фантастические ласкательные прозвища, укусила меня за руку и вообще была изобретательна в маленьких любовных шалостях. Глубокий страх боролся во мне с нарастающей страстью, я не находил слов и не отпускал от себя Хелену, между тем она ласкала и дразнила меня с каким-то озорством и под конец начала хохотать.
     — Да развеселись хоть немножко, ты, ледышка! — воскликнула она и дернула меня за ус.
     А я боязливо спросил:
     — Так ты теперь думаешь, что все будет хорошо? Но ведь если ты не можешь мне принадлежать...
     Она обхватила руками мою голову, вплотную приблизила свое лицо к моему и сказала:
     — Да, теперь все будет хорошо.
     — Значит, мне можно остаться, завтра прийти сюда опять и поговорить с твоим отцом?
     — Да, глупый мальчик, тебе все можно. Можно даже прийти в сюртуке, если он у тебя есть. Завтра все равно воскресенье.
     — Так точно, он у меня есть, — рассмеялся я, и вдруг меня охватила такая детская радость, что я подхватил Хелену и закружился с ней в вальсе. Потом мы присели на край стола, я посадил ее к себе на колени, она прижалась лбом к моей щеке, а я принялся играть ее густыми темными волосами, но она вдруг вскочила и, отойдя в сторону, подколола свои рассыпавшиеся волосы и погрозила мне пальцем, воскликнув:
     — В любую минуту может войти отец. Мы ведем себя как дети.
     Я получил еще один поцелуй, и еще один, и цветок резеды в петлицу из букета на подоконнике. Дело шло к вечеру, а поскольку была суббота, то в «Орле» собралось самое пестрое общество. Я выпил кружку вина, сыграл партию в кегли и, особенно не засиживаясь, ушел. Придя домой, я достал из шкафа сюртук, повесил его на спинку стула и с удовлетворением осмотрел. Он был, можно сказать, новый, купленный специально для экзамена и с тех пор почти не надеванный. Черная блестящая материя вызывала у меня исключительно торжественные, важные мысли. Вместо того чтобы лечь спать, я сел и стал обдумывать, что бы мне завтра сказать отцу Хелены. Ясно и четко рисовал я себе, как предстану перед ним, скромно и все же с достоинством, воображал себе его возражения, мои ответы, даже мысли и мимику, его и мои. Я говорил вслух, как человек, репетирующий проповедь, дополняя речь необходимыми жестами. И когда я уже лежал в постели и чувствовал, что засыпаю, то продолжал декламировать отдельные фразы из воображаемого завтрашнего разговора.
     Настало воскресное утро. Чтобы еще раз все спокойно обдумать, я лежал в кровати, пока не зазвонили церковные колокола. За то время, что шла церковная служба, я облачился в парадное платье, ничуть не менее аккуратно и тщательно, чем в день экзамена, побрился, выпил свой утренний стакан молока и не мог унять сердцебиение. С нетерпением дожидался я, когда отойдет обедня, и, едва заглох последний удар колокола, медленно и торжественно зашагал, стараясь обходить наиболее пылившие места дороги, вниз, в долину Заттельбаха, навстречу своей цели. Утреннее солнце уже припекало, было парко, и, несмотря на всю мою осторожность, в сюртуке и стоячем воротничке я слегка вспотел.