— Ах, но дорогой господин!..
     — Выйди, будь так добра!
     Она вышла и растерянно села на кухне. Через час Лиза постучала, но Вальтер не ответил, и она вновь ушла на кухню. Вернувшись еще через час, она опять стучала напрасно. Затем попробовала достучаться еще раз.
     — Господин Кёмпф! О Господи!
     — Успокойся, Лиз! — раздался ответ.
     — Как насчет ужина?
     — Не беспокойся, Лиз! Ешь сама!
     — А вы не будете?
     — Я не буду. Оставь меня. Спокойной ночи!
     — А что, мне все еще нельзя войти?
     — Потом, утром, Лиз.
     Ей пришлось смириться. Но после бессонной и горестной ночи в пять часов утра она вновь стояла за дверью.
     — Господин Кёмпф!
     — Да, в чем дело?
     — Может, вам сейчас сварить кофе?
     — Как знаешь.
     — Тогда можно войти?
     — Да, Лиз.
     Она вскипятила воду, взяв две ложки молотого кофе и цикория, заварила кофе, принесла чашки и налила. Потом снова вернулась в комнату покойной.
     Он открыл дверь и впустил ее. Она стала на колени перед кроватью, глядя на покойницу, поправила простыни. Потом поднялась, посмотрела на хозяина и тут вспомнила, как должна обращаться к нему. Но, взглянув на него, с трудом его узнала. Он побледнел и похудел, а большие странные глаза словно старались увидеть собеседника насквозь, чего раньше не замечалось.
     — Вам, конечно, нехорошо, господин...
     — Нет, со мной все в порядке. Теперь можно выпить кофе.
     И они пили кофе, не обмолвившись ни словом.
     Целый день Вальтер просидел в комнате один. Приходили несколько горожан выразить соболезнования — он их принял очень спокойно, попрощался с посетителями поспешно и холодно, не дав никому увидеть умершую. Ночью он опять собирался бодрствовать у ее постели, но заснул на стуле и проснулся лишь к утру. И только теперь ему пришло на ум: надо бы надеть траур. Он сам достал из шкафа сюртук. Вечером состоялось погребенье. Во время похорон Вальтер не плакат и вел себя очень спокойно. Тем более взволнованной выглядела Лиза, идя во главе процессии женщин в широком парадном платье. Лицо у нее покраснело от слез. Прикладывая мокрый носовой платок, она все время сквозь слезы следила за своим хозяином, внушавшим опасения. Она чувствовала, что это холодное и спокойное поведение — маска, что упрямая замкнутость и затворничество должны его доконать.
     Но напрасно Лиза пыталась вырвать хозяина из оцепенения. Дома он то сидел у окна, то беспокойно бегал по комнатам. Листок, вывешенный на двери магазина, извещал, что магазин будет закрыт три дня. Но он не открылся и на четвертый, и на пятый день, пока некоторые знакомые не призвали Вальтера опомниться.
     И вот Кёмпф опять стоял за прилавком, подсчитывал, брал деньги, но вид у него при этом был отсутствующий. На вечерах городского общества и среди посетителей «Оленя» он теперь не показывался. Его оставили в покое из-за траура. В душе у Вальтера было пусто и мертво. Как теперь жить? Словно в судороге, он застыл в оцепенелой беспомощности, в подвешенном состоянии паря в пустоте, без почвы под ногами.
     Немного спустя он опять забеспокоился, чувствуя, что что-то должно случиться. Не какая-то внешняя сила, а внутренний порыв должен освободить его. Тут и другие начали кое-что замечать за ним, и пришло время, когда Вальтер Кёмпф стал в Герберсау самым известным человеком, предметом пересудов.
     Сдается, что странный коммерсант понял: судьба его близится к свершению. Он не верил самому себе; сильная потребность в одиночестве заставляла освободиться от чужих влияний, чтобы создать свою собственную, окончательную атмосферу. Теперь он начал избегать любого общения и даже попытался отдалить от себя верную Лизу Хольдер.
     — Может быть, мне тогда будет легче забыть покойную матушку, — сказал он, предложив Лизе дорогой подарок, чтобы она с миром покинула его. Но старая служанка только рассмеялась в ответ, заявив, что теперь неразрывно связана с домом и никуда не уйдет. Она прекрасно знала, что ему вовсе не хотелось забыть мать, что он, наверное, ежечасно вспоминал ее, не желая расстаться с любой мелочью, напоминавшей о ней. Кажется, уже тогда Лиза Хольдер догадывалась о душевном состоянии своего хозяина, во всяком случае, она его не покинула, а по-матерински взяла на себя заботу об осиротевшем доме.
     
     Должно быть, ей было нелегко в те дни настоять на своем в споре с чудаком-хозяином. Вальтер Кёмпф начал понимать, что слишком долго оставался для матери ребенком. Душевные бури, которые теперь бушевали в нем, прежде годами скрывались в его душе, и он благодарно разрешал усмирять их материнской рукой. А теперь ему казалось, что лучше было бы раньше потерпеть крах и потом все начать сначала, чем теперь, когда растрачена молодая сила, когда он был стократно окован и парализован многолетней привычкой. Душа его столь же страстно, как в молодости, жаждала свободы и душевного равновесия, но у него был разум коммерсанта, и вся его жизнь клонилась к закату по твердой, накатанной колее. Он не знал, на какой путь вступить, чтобы не катиться по наклонной, а следовать тропами, ведущими в гору.
     Гонимый беспокойством, Кёмпф много раз ходил на вечерние собрания пиетистов. Хотя там в нем и проснулось что-то похожее на утешение и благоговение, в глубине души он все-таки не верил в сердечную искренность этих людей, проводивших целые вечера за попытками педантичного, небогословского толкования Библии. Их отличала какая-то ожесточенная заносчивость самоучек, они довольно редко бывали согласны меж собою. Наверное, где-то должен существовать источник доверия и божественной радости, возможности возвращения к детской простоте, в объятия Господа; но здесь этого не было. Ведь все эти люди, как ему казалось, заключили некий компромисс и соблюдали в своей жизни однажды принятую границу между духовным и светским. Так же вел себя всю жизнь Кёмпф, именно это сделало его усталым и печальным, лишило утешения.
     Жизнь, которая грезилась ему, должна во всех своих мельчайших проявлениях принадлежать Богу и светиться искренним доверием. Он не хотел больше делать даже самых пустяковых дел, не будучи в согласии с самим собой и Господом. Но Вальтер доподлинно знал, что за книгой счетов и кассой это блаженное чувство никогда не выпадет на его долю. В воскресной газетенке он читал иногда великих проповедниках-добровольцах, о случаях потрясающих воскрешений в Америке, Швеции и Шотландии, о собраниях, на которых десятки и сотни людей, словно пронзенные молнией познания, давали себе обет впредь вести жизнь истинную, духовную. Когда Кёмпф увлеченно проглатывал подобные заметки, у него бывало такое чувство, словно сам Бог иногда спускается на землю и ходит среди людей то тут, то там, никогда не появляясь здесь, вблизи него.
     Лиза Хольдер вспоминала, что вид у него тогда был жалкий. Его доброе, немного детское лицо похудело, черты лица обострились, морщины прорезались глубже и резче. Кроме того, до сих пор гладко бреясь, теперь Вальтер отпустил неухоженную бороденку — реденькую, бесцветно-белесую, ставшую предметом мальчишеских насмешек. Он перестал следить и за одеждой, и если бы не настойчивые напоминания озабоченной служанки, его вообще задразнили бы дети. Старый сюртук в масляных пятнах, в котором он бывал в магазине, теперь не снимался ни за столом, ни даже вечером, когда Кёмпф выходил на свои долгие прогулки, нередко заканчивающиеся лишь к полуночи.
     И только магазин не был запущен. Это последнее, что еще связывало его с прежними временами, с отцовским и дедовским укладом, и он продолжал скрупулезно вести свои книги, сам стоял целыми днями за прилавком, обслуживая покупателей. Радости это ему не приносило, хотя дела шли хорошо. Но ему нужна была работа, он обязан был привязать свою совесть, свои силы к прочному, постоянному долгу. Кёмпф доподлинно знал, что, отказавшись от привычных занятий, он лишится последней опоры, безвозвратно отдавшись на волю сил, которых он так же боялся, как и почитал.
     В маленьком городишке всегда найдется какой-нибудь попрошайка и бездельник, старый пропойца или недавно освободившийся заключенный, который служит для всех предметом насмешек и возмущения. В качестве платы за скудные благодеяния города он вынужден довольствоваться ролью пугала для детей и презираемого изгоя. В те времена в Герберсау такую роль играл Алоиз Бекелер, по прозванию Гёкелер, странный старый шало пай, бродяга, повидавший мир и застрявший в городке после долгих лет скитаний. Когда ему очень хотелось перекусить или выпить, он напускал на себя блажь, проповедуя в забегаловках забавную философию бездельников. Бекелер величал себя то князем Безденежным, то наследным принцем Кисельнобереговским, выражал сочувствие каждому, кто жил трудом своих рук, находя всякий раз нескольких слушателей, готовых поддакнуть и заплатить за бокал-другой пива.
     Однажды вечером, когда Вальтер Кёмпф отправился на свою долгую, одинокую и безрадостную прогулку, он столкнулся с этим самым Гёкелером. Разморенный легким послеобеденным похмельем, бродяга лежал поперек улицы.
     Сначала Кёмпф испугался, неожиданно наткнувшись в полутьме на лежащего и едва не наступив на него. Но, сразу узнав бродягу, укоризненно спросил его:
     — Эй, Бекелер, что это вы здесь делаете?
     Старик наполовину приподнялся, с видимым удовольствием зажмурился и спросил:
     — Ну а вы-то, Кёмпф, вы-то что поделываете?
     Кёмпфу вряд ли могло понравиться, что бродяга обратился к нему невежливо, не назвав господином.
     — Нельзя ли быть повежливее, Бекелер? — спросил он оскорбленно.
     — Нет, Кёмпф, — оскалился старик, — этого я не могу себе, к сожалению, позволить.
     — Это почему же вдруг?
     — Потому что никто мне за это ничего не даст, а задаром бывает только смерть. Может быть, глубокоуважаемый господин фон Кёмпф мне хоть раз что-нибудь подал или подарил? Ан нет, богатый господин Кёмпф этого никогда не делал, он слишком благородный и гордый, чтобы даже взглянуть на беднягу. Ну что, разве не правда?
     — Вы же прекрасно знаете, что правда. Что вы делаете с подаянием? Пропиваете, да и только, а у меня на пропой нет денег, я на это не подаю.
     — Так, так. Ну ладно, тогда доброй ночи и приятно почивать, братец.
     — Почему это вдруг «братец»?
     — Разве все люди не братья, Кёмпф? А? Или, может, Спаситель умер только за тебя, а за меня нет?
     — Не говорите так, с подобными вещами не шутят.
     — А разве я шутил?
     Кёмпф подумал: да, слова бродяги совпадали с его собственными мечтательными размышлениями и странно взволновали его.
     — Ну ладно, — приветливо сказал он. — Встаньте же. Так и быть, я дам вам кое-что.
     — Неужели?
     — Да, но вы должны пообещать мне, что не пропьете. Ладно?
     Бекелер пожал плечами. Сегодня он был расположен не лгать.
     — Пообещать-то я могу, но сдержать слово — дело совсем другое. Ведь деньги вроде как и не деньги вовсе, если их нельзя тратить.
     — Да ведь то, что я говорю, вам только на пользу пойдет, уж поверьте.
     Пьяница рассмеялся.
     — Мне уже шестьдесят четыре года. Неужели вы в самом деле думаете, будто вам виднее, что мне больше подходит? Неужто и впрямь?
     Кёмпф смущенно стоял рядом с ним, держа в руке кошелек. Говорить он всегда был не мастер, а потому чувствовал свою беспомощность, понимая, что уступает этому вольному как птица человеку, который назвал его братцем и пренебрег его благосклонностью. Поспешно и почти боязливо он вынул монету в один талер и протянул Бекелеру.
     — Ну, возьмите же!
     Алоиз Бекелер удивленно взял крупную монету, поднес к глазам, покачал лохматой головой. Потом вдруг принялся благодарить — подобострастно и многословно. Кёмпфу стало стыдно, что всего лишь одна монета довела философа до столь уничижительной вежливости.
     Но все же Вальтер почувствовал облегчение — ему показалось, будто он и впрямь совершил некий поступок. И то, что он подарил Бекелеру целый талер на пропой, выглядело в его глазах авантюрной выходкой, во всяком случае поступком смелым и неординарным, как если бы он сам промотал эти деньги. В этот вечер он вернулся домой рано и очень довольным, чего с ним не случалось уже несколько недель.
     А для Гёкелера теперь настала благословенная пора. Раз в несколько дней Вальтер Кёмпф давал ему монеты — то марку, то пятьдесят пфеннигов, так что, казалось, привольному житью конца-края не будет. Как-то раз, когда Гёкелер проходил мимо магазина Кёмпфа, хозяин зазвал его и подарил с дюжину хороших сигар. Случайно там оказалась Лиза Хольдер. Она поспешила вмешаться.
     — Где это видано, чтобы всяким босякам давали дорогие сигары!
     — Не горячись, — сказал хозяин, — почему бы ему хоть разок не пожить в свое удовольствие?
     Но подарки получал не только старый бездельник. Одинокого мечтателя охватило сильное желание все раздаривать и доставлять радость. Бедным женщинам он отпускал двойной вес или вовсе не брал с них денег, извозчикам в базарный день давал щедрые чаевые, а крестьянам в придачу к покупкам стал класть в корзины пакетик цикория или горсть мелкого изюма.
     Конечно, все это не могло остаться незамеченным. Первой это заметила Лиза Хольдер, осыпавшая хозяина постоянными суровыми упреками, которые хотя и не возымели действия, но все же немало устыдили и помучили его, так что постепенно он научился скрывать от служанки свою тягу к расточительству. Верная душа перестала ему доверять, начала следить за ним, что пошатнуло мир и покой в доме.
     Вскоре после Лизы и Гёкелера детям тоже бросилась в глаза странная щедрость хозяина магазина. Они чаще и чаще стали приходить за покупками, имея всего один пфенниг и требуя сахар, лакрицу или сладкий рожок. Они получали всего столько, сколько им хотелось. И если Лиза молчала от стыда, а Бекелер из благоразумия, то дети, напротив, быстро разнесли по всему городу весть о великолепной причуде Кёмпфа.
     Удивительно было то, что сам Кёмпф пытался бороться с этой щедростью и страшился ее. Растратив и раздарив в течение дня целые фунты, вечерами он лихорадочно пересчитывал деньги и сверял бухгалтерские счета, сам ужасаясь по поводу такого безалаберного, некоммерсантского ведения дел. С внутренним содроганием он проверял счета, пробовал прикинуть убытки, экономил на заказах и закупках, искал более дешевые поставки — и все это лишь ради того, чтобы на следующий день начать расточительствовать, испытывая радость от дарения. Детей он то прогонял с бранью, то нагружал хорошими вещами. Только себе самому он ничего не позволял, экономил на домашнем хозяйстве и одежде, отвык от послеобеденного кофе, а когда бочонок с вином в погребе опустел, больше не велел наполнять его.
     Скверные последствия не заставили себя долго ждать. Коммерсанты стали и вслух, и в грубых письмах жаловаться на него, на то, что он своими нелепыми добавками к покупкам, а также подарками переманивает покупателей. Некоторые солидные горожане, да и многие из деревенских покупателей, которым неприятна была перемена в нем, обходили стороной его магазин, а когда не могли избежать встречи с ним, не скрывали своего недоверия. Родители некоторых детей, которым он дарил лакомства и фейерверки, тоже с негодованием потребовали от него объяснений. Его авторитет среди уважаемых граждан, и так уже с некоторых пор весьма пошатнувшийся, вовсе исчез, отнюдь не найдя себе замены в сомнительной популярности у бедняков и мелкого люда. Хотя Кёмпф не слишком принимал к сердцу все эти перемены, все же его не оставляло чувство неудержимого падения в бездну. Все чаще бывало, что знакомые, здороваясь, глядели на него насмешливо или сочувственно, что на улице его в открытую обсуждали или смеялись вслед, что серьезные люди недовольно уклонялись от встреч. Несколько почтенных стариков, бывших друзей его отца, не раз приходили в дом, пытаясь упрекать, советовать, уговаривать, но потом перестали с ним видеться и с негодованием отвернулись. И все больше в городе распространялась молва, будто у Вальтера Кёмпфа не в порядке с головой и вскоре он попадет в сумасшедший дом.
     То, что с коммерцией покончено, измученный Кёмпф сам понимал лучше всех. Но прежде чем бесповоротно закрыть магазин, он позволил себе еще один бессмысленный великодушный поступок, нажив множество врагов.
     Однажды в понедельник через объявление в еженедельной газете он известил, что с сегодняшнего дня в его магазине товары продаются по закупочной цене.
     Целый день магазин был битком набит, как никогда прежде. Приходили все, кому не лень, чтобы извлечь пользу из выходки явно свихнувшегося продавца. Весы целый день были в ходу, колокольчик у двери охрип от звона. Покупатели тащили из магазина корзинами и мешками вещи, купленные почти задаром. Лиза Хольдер была вне себя. Но поскольку хозяин не слушал ее и выставил из магазина, она, стоя у входа, высказывала каждому покупателю, покидавшему магазин, все, что о нем думает. Скандал следовал за скандалом, но огорченная старуха все сносила, стремясь испортить удовольствие от выгодной покупки тем, у кого еще были остатки совести.
     — Не хочешь получить в подарок еще пфеннига два? — спрашивала она у одного, а другому говорила: — Как мило с вашей стороны, что хоть прилавок оставили!
     Но за два часа до окончания работы явился бургомистр в сопровождении чиновника и приказал закрыть магазин. Кёмпф не противился и сразу же закрыл ставни. На следующий день он должен был явиться в ратушу. Его с укоризной отпустили лишь потому, что он собирался ликвидировать свое дело. Итак, от магазина он избавился. Кёмпф велел вычеркнуть свою фирму из реестра торговых предприятий, так как не собирался сдавать магазин в аренду или продавать. Те из оставшихся запасов, что еще годились в дело, Вальтер без разбору раздарил беднякам. Лиза сражалась за каждый кусок и сумела сохранить для хозяйства мешки с кофе, сахарные головы — словом, все, что могла как-то разместить.
     Дальний родственник ходатайствовал о том, чтобы объявить Вальтера Кёмпфа недееспособным, но после долгих переговоров от этого отказались — отчасти из-за отсутствия близких родственников, а именно малолетних наследников, а отчасти потому, что после ликвидации фирмы Кёмпф казался безобидным и не нуждающимся в опеке.
     Сдавалось, что ни одной душе не было дела до сбившегося с пути человека. Впрочем, о нем говорили во всей округе, зачастую с насмешкой и неудовольствием, иногда с сожалением, но в дом, чтобы приглядеть за ним, не приходил никто. Только с удивительной быстротой были присланы все незакрытые счета, ибо опасались, что за всей этой историей в конце концов кроется неумело объявленное банкротство. Однако Кёмпф правильно и в соответствии с законом завершил ведение бухгалтерских книг и выплатил все наличные долги. Конечно, поспешная ликвидация дел истощила не только его кошелек, но и силы, и, когда с этим было покончено, он чувствовал себя прескверно и был на волосок от краха.
     В эти тяжкие дни, когда после горячечных трудов он вдруг стал совершенно одинок и полностью предоставлен самому себе, к нему явился лишь один человек, чтобы поддержать его. Это был Лизун, бывший хозяин и учитель Кёмпфа из Дельтингена. Набожный торговец, и раньше несколько раз навещавший Вальтера, не был у него уже несколько лет и теперь совсем состарился и поседел. С его стороны приезд в Герберсау был просто героическим поступком.
     — Сюда можно заглянуть? — спросил он, входя в гостиную, где одинокий Вальтер устало и рассеянно перелистывал большую Библию. Потом торговец уселся, положил на стол шляпу и носовой платок, стянул на коленях полы сюртука и вопросительно посмотрел на бледное, растерянное лицо своего старого ученика.
     — Итак, вы, говорят, стали теперь рантье?
     — Да, я ликвидировал дело.
     — Так, так. А можно узнать, что вы теперь собираетесь делать? Вы ведь еще относительно молоды.
     — Ах, рад был бы знать, да не знаю. Понял только, что никогда не был настоящим коммерсантом, потому и прекратил дело. А сейчас посмотрю, что во мне еще можно исправить.
     — Если позволено будет высказать свое мнение, то вот оно: мне кажется, что это уже чересчур поздно делать.
     — Неужели и для добрых дел слишком поздно?
     — Если известно, что такое добро, тогда не поздно. Но внезапно бросать свою профессию, не зная, что потом делать, — право же, не годится. Иное дело, если бы вы так поступили, будучи молодым.
     — Прежде чем я принял решение, должно было пройти много времени.
     — Да, видимо, так. Но я полагаю, что жизнь слишком коротка для таких медленных решений. Видите ли, я ведь вас немного знаю. Мне известно, что вам было нелегко, что эта жизнь вам была не по душе. Подобных натур немало. Вы стали коммерсантом ради отца, не так ли? А теперь выходит, что вы растратили жизнь понапрасну и все-таки не сделали того, что хотели сделать.
     — Что я хотел сделать?
     — Что? Стиснуть зубы, но не сломиться. Ваша жизнь казалась вам неудавшейся и, наверное, была такой, но разве теперь все наладилось? Вы отбросили принятую на себя судьбу, а это трусость и неразумие. Вы были несчастливы, но ваше несчастье было приличным и делало вам честь. Вы от него отказались, но вовсе не в пользу чего-то лучшего, а лишь из-за усталости. Разве не так?
     — Возможно, и так.
     — Ну вот. Поэтому я приехал сюда и говорю вам: вы нарушили обет. Но я проделал путь на своих старых ногах вовсе не для того, чтобы распекать вас. А потому говорю вам: как можно скорее постарайтесь все исправить.
     — Но как это сделать?
     — Здесь в Герберсау вам нельзя будет снова начать, это ясно. Но где-нибудь в другом месте — почему бы и нет? Возьмите опять магазин, пусть небольшой, восстановите доброе имя отца. Конечно, за один день этого не сделаешь, но если хотите, я помогу в поисках. Помочь?
     — Большое спасибо, господин Лекле. Я подумаю.
     Лизун не стал ни пить, ни есть и на ближайшем поезде уехал домой. Кёмпф был ему благодарен, но не мог принять его совет.
     Из-за праздности, непривычной и переносимой с трудом, бывший коммерсант иногда совершал меланхолические прогулки по городу. Всякий раз он был удивлен и раздосадован, видя, как торговцы и ремесленники, рабочие и курьеры занимаются своими делами, причем каждый из них имел свое место, значение, вес и цель, и только он один бесцельно и незаконно слонялся по городу.