Так он проводил унылые месяцы, далекий от жизни и, по сути, больной. Выглядел он скверно, и прежние друзья не узнали бы его. Обветренное и осунувшееся лицо обросло длинной бородой и волосами. На изможденном лице горели голодные и пугливые от одиночества глаза. Казалось, будто они никогда вообще не смеялись, никогда не испытывали невинной радости при виде разноцветья мира.
     Уже подул первый фён, и вот однажды вместе с газетой работник принес письмо. Это было напечатанное приглашение. Оно призывало принять участие в собрании всех тех, кто словом или делом стремится к реформированию жизни и человечества. Собрание, для созыва которого объединились теософские, вегетарианские и прочие общества, должно было проходить в конце февраля в Мюнхене. Тамошнее объединение изъявило готовность снять дешевые квартиры и арендовать вегетарианские столовые.
     Рейхардт несколько дней раздумывал, пребывая в нерешительности, но потом все-таки отважился и написал в Мюнхен. И вот уже три недели он не мог думать ни о чем другом, кроме как об этом собрании. Сама по себе поездка, хотя и совсем недальняя, у него, больше года прожившего затворником, вызывала раздумья и заботы. Он уже хотел послать за цирюльником, чтобы подстричь бороду и волосы, но убоялся сделать эту трусливую уступку светским условностям, так как знал, что кое-кто из его друзей, сектантов, ничего на свете не ценит так высоко, как неостриженные волосы, которым придавался прямо-таки религиозный смысл. Зато он заказал себе в деревне новый костюм такого же стиля и покроя, как власяница ван Флиссена, но из хорошего сукна, а также грубошерстную деревенскую накидку вместо пальто.
     В урочный день холодным ранним утром он вышел из домика, оставил ключ в деревне у Ксавера, а сам в предрассветной мгле спустился вниз по безмолвной долине к ближней станции. С чувством давно забытого дорожного волнения Рейхардт сидел в мюнхенском поезде. Проезжая по красивой местности, он внимательно глядел вокруг и был бесконечно рад хоть на некоторое время избавиться от невыносимого состояния, овладевшего им в деревне.
     Собрание должно было начаться на следующий день, и пассажиры уже на вокзале замечали первые признаки завтрашнего события. Из поезда, приехавшего одновременно с тем, на котором прибыл Рейхардт, вышла целая компания почитателей природы в живописно-экзотических хламидах и сандалиях, с прическами под Христа и апостолов. Многие мюнхенские единомышленники приветствовали прибывших братьев, а потом все двинулись по городу внушительной процессией. Рейхардт, которого сразу же узнал приехавший сегодня буддист, один из его летних посетителей, вынужден был присоединиться, и его возвращение в Мюнхен состоялось в такой обстановке, странность которой ему неприятно бросилась в глаза. Чудаковатое сборище направлялось в город на открытие собрания в зале приемов под улюлюканье целой орды бежавших следом мальчишек, под насмешки прохожих.
     Рейхардт постарался поскорее разузнать насчет выделенной ему квартиры и получил прямо в руку бумажку с адресом. Он попрощался, на ближайшей остановке нанял карету и отправился усталый и смятенный на совершенно незнакомую улицу. Вокруг него кипела жизнь хорошо знакомого города: вот здание выставки, где он когда-то критиковал художников с Конегеном, а вот его прежняя квартира с освещенными окнами, а в этом доме раньше жил советник юстиции Вейнланд. Сам он стал теперь одиноким, утратил все связи и не имел ничего общего со всем этим, но все-таки каждое из разбуженных воспоминаний вызывало в нем сладкую боль. А по улицам, как прежде, как во все времена, шли и ехали люди, будто и не было ничего плохого, словно в мире нет ни забот, ни тревог. Элегантные кареты на бесшумных колесах катились к театрам, солдаты вели под руку девушек.
     Все это взволновало одинокую душу Рейхардта: и наплывы красноватого света, с радостным тщеславием отражавшегося на влажной брусчатке, и шум карет, и шаги, и вся эта игривая, будто сама собой подразумевающаяся суета. Тут были порок и нужда, роскошь и эгоизм, но также радость и блеск, дружеское общение и любовь, а главное, жизнелюбие мира, увещевающей совестью которого ему хотелось стать, но он, этот мир, просто отодвинул его в сторону, даже не ощутив потери, тогда как его собственное счастье при этом разбилось вдребезги. И все это сразу заговорило в нем, затронуло уцелевшие струны чувств, опечалило.
     Карета остановилась перед большим подходным домом. Прочитав бумажку, он поднялся на третий этаж. Женщина, недоверчиво смерившая пришельца взглядом, провела его в совершенно голую комнатушку, встретившую неуютом и негостеприимностью.
     — На сколько дней она вам понадобится? — холодно спросила хозяйка, дав понять, что деньги надо заплатить вперед.
     Рейхардт неохотно достал кошелек и, пока она ждала денег, спросил насчет комнаты получше.
     — За полторы марки в день не бывает лучших комнат, во всем Мюнхене не найдете, — сказала женщина.
     Он невольно улыбнулся.
     — Кажется, вы меня неправильно поняли, — поспешно заметил он. — Я ищу удобное жилье, а не просто ночлег и могу доплатить, если у вас найдется комната получше.
     Хозяйка, не говоря ни слова, прошла вперед по коридору, открыла другую дверь и зажгла электрический свет. Гость с удовлетворением осмотрел просторную и уютную комнату, снял пальто и отдал хозяйке деньги за несколько дней вперед.
     Лишь утром, проснувшись в непривычно мягкой чужой постели и вспомнив о вчерашнем вечере, Рейхардт осознал, что недовольство простым ночлегом и требование большего комфорта были, собственно говоря, против его убеждений. Но он не стал принимать это слишком близко к сердцу, довольно бодро встал с постели и с интересом устремился навстречу дню. Рейхардт рано вышел из дома. Идя пешком по тихим улицам в этот ранний час, он шаг за шагом узнавал знакомые картины. Великолепно пройтись вот так, будучи маленькой частичкой суеты красивого города, вместо того чтобы страстно томиться в заколдованном холоде одиночества, занимаясь самоедством.
     Большие кофейни и магазины были еще закрыты, поэтому он зашел в закусочную, где завтракали простые люди, чтобы насладиться чашкой молока.
     — Не угодно ли подать кофе? — спросил кельнер и уже начал наливать.
     Рейхардт с улыбкой позволил ему это сделать, с тайным удовольствием вдыхая аромат напитка, которого не знал уже целый год. Однако он ограничился только этим маленьким удовольствием, съел лишь кусок хлеба и взял в руки газету.
     Потом он пришел в зал, где должно было состояться собрание. Зал, украшенный пальмовыми и лавровыми ветвями, был полон гостей. Сторонники естественной жизни составляли меньшинство, их ветхозаветные и тропические одеяния странно бросались в глаза, зато здесь можно было увидеть иных, изысканно одетых ученых мужей и много богемной молодежи. Вчерашняя группа длинноволосых и босоногих выделялась, словно экзотический остров средь океана.
     Элегантный житель Вены выступил с первым докладом. Он выразил пожелание, чтобы представители многочисленных отдельных групп не усугубляли противоречий, а вели поиски того, что их объединяет, и стали друзьями. Потом он, стараясь быть объективным, заговорил о современных религиозных новациях и об их отношении к вопросу мира на земле. За ним последовал седовласый теософ из Англии, который славил свою веру за универсальный синтез отдельных светлых сторон всех мировых религий. Его сменил расовый теоретик, с язвительной вежливостью поблагодаривший за поучение, но заклеймивший саму идею интернациональной мировой религии как опасную утопию, ибо каждая нация имеет право на собственную веру, со своей особой формой и своими особенностями.
     Во время этого выступления женщине, сидевшей рядом с Рейхардтом, стало дурно, и он провел ее через зал до ближайшего выхода. Чтобы не помешать оратору, Рейхардт остановился здесь, стараясь вновь уловить нить повествования и в то же время стремясь рассмотреть публику, сидевшую в соседних рядах.
     И тут совсем недалеко в позе внимательной слушательницы он увидел женщину с красивой осанкой. Они встретились взглядами, и когда сердце его беспокойно забилось и мысли о словах докладчика внезапно вылетели из головы, он узнал Агнес Вейнланд. Сильно вздрогнув, он прислонился к дверному косяку и почувствовал себя заблудившимся человеком, в состоянии отчаяния и муки вдруг увидевшим башни своей родины. Ибо как только он узнал гордую посадку ее головы, увидел сзади забытую линию ее щеки, в мире сразу перестало существовать все, кроме него и нее. Шаг навстречу ей, взгляд ее карих глаз, поцелуй ее губ — вот то немногое, чего ему не хватало в жизни, без чего ему не могла помочь никакая мудрость на свете. И все это казалось ему возможным, всему этому он сохранил верность. Любящее сердце подсказало ему: она пришла на это собрание лишь ради него или с мыслями о нем.
     Когда докладчик окончил выступление, многие захотели возразить ему и уже стали проявлять первые признаки несговорчивости и нетерпимости, лишавшие все эти честные умы широты взглядов, отчего и сам конгресс, вместо того чтобы служить делу спасения мира, должен был потерпеть жалкий крах.
     Однако Бертольд Рейхардт совсем не замечал этих первых признаков приближающейся бури. Он не отрываясь смотрел на свою любимую, словно все его существо осознавало, что только от нее могло прийти спасение. После окончания доклада девушка встала и пошла к выходу. В это время он увидел ее серьезное и холодное лицо, на котором можно было прочесть отвращение ко всем этим переговорам и дискуссиям. Она прошла совсем близко мимо Бертольда, не обратив на него внимания, и он сумел заметить, что, несмотря на сдержанную холодность взгляда, лицо ее было свежим и цветущим — на него только легла легкая милая тень, сделавшая его немного взрослее и задумчивее. И сразу же Рейхардт с гордостью отметил про себя, что на проходившую мимо девушку со всех сторон бросали восхищенные и уважительные взгляды.
     Она вышла из зала и спустилась на улицу, как всегда безупречно одетая, вышагивая своей легкой походкой хотя и не весело, но прямо и упруго. Она неспешно проходила улицу за улицей, с удовольствием ненадолго задержавшись лишь перед роскошным цветочным магазином и не подозревая, что Бертольд был совсем близко, шел за ней вслед. Он дошел за Агнес до угла далекой улицы в предместье и увидел, как она исчезла в воротах своего прежнего дома.
     Потом он повернулся и, медленно шагая, осмотрел себя сверху донизу. Теперь он был даже рад, что остался незамеченным и неузнанным. Теперь ему казался невыносимым весь этот неухоженный и убогий внешний вид, угнетавший его со вчерашнего дня. Первым делом он отправился к парикмахеру, чтобы постричься и сбрить бороду. И когда он посмотрелся в зеркало, а потом снова вышел на улицу и под легким дуновением ветра ощутил свежесть выбритых щек, его окончательно покинула отшельническая робость. Он срочно поехал в большой магазин готовой одежды, купил себе модный костюм и велел как можно лучше подогнать по фигуре, а попутно купил белье, галстук, шляпу и туфли. Заметив, что деньги кончаются, он съездил в банк, чтобы снять со счета новую сумму, потом добавил к костюму пальто, а к туфлям калоши. Когда вечером, приятно уставший, он вернулся на квартиру, то увидел, что все покупки уже лежат в коробках и пакетах и ждут его.
     Теперь уж он никак не смог удержаться от немедленной примерки. Бертольд сразу оделся с головы до пят во все новое. Немного смущенно улыбаясь, он разглядывал себя в зеркале и не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в жизни так ребячески радовался новой одежде. А рядом, небрежно брошенная на стул, валялась его аскетическая одежда из грубошерстного сукна — серая, ненужная, словно оболочка куколки для молодого мотылька.
     И когда он так стоял перед зеркалом, раздумывая, не пойти ли еще куда-нибудь, в дверь постучали, и едва он успел ответить, как в комнату с шумом вошел представительный мужчина, в котором он сразу же узнал господина Заломона Адольфуса Вольфа, разъезжего чудотворца, который несколько месяцев назад навестил его в тирольском уединении.
     Энергичным рукопожатием Вольф приветствовал «друга» и удивился его свежему, элегантному виду. Сам он был в коричневой шляпе и старом сюртуке, но на этот раз надел под сюртук черную жилетку и серые брюки, рассчитанные, правда, на более длинные ноги, ибо они собирались поверх сапог гармошкой — отвратительными поперечными складками. Он поздравил доктора с прекрасным видом и не отказался от приглашения поужинать вместе.
     Уже на улице Заломон Адольфус начал с энтузиазмом говорить о сегодняшних докладах и переговорах, отказываясь верить, что Рейхардт там не присутствовал. После обеда один красивый длиннокудрый русский говорил о вегетарианской еде и социальной нищете и вызвал скандал тем, что постоянно называл невегетарианскую часть человечества трупоедами. Этими словами он разбудил дремавшие дотоле партийные страсти. Посреди перебранки слово захватил монархист, которого пришлось удалять с трибуны с помощью полиции. Буддисты молчаливой сплоченной шеренгой покинули зал, теософы напрасно взывали к миру. Один докладчик прочел сочиненную им «Объединительную песнь будущего» с припевом:
     Мирское миру отдадим, Спасемся космосом одним!
     В конечном счете публика, смеясь и переругиваясь, разошлась кто куда.
     Только за ужином взволнованный господин Вольф утихомирился и стал спокойным и веселым, заявив, что завтра сам будет выступать. Ведь обидно наблюдать за этим спором из-за ничтожных вещей, владея такой простой истиной. И он начал излагать свое учение, где говорилось о «тайне жизни» и о том, что, пробудив в каждом человеке магические душевные силы, можно найти лечебное средство, избавляющее мир от зла.
     — Вы ведь будете при этом присутствовать, брат Рейхардт, — сказал он, приглашая собеседника.
     — К сожалению, нет, брат Вольф, — с улыбкой ответил Рейхардт. — Я ведь уже знаю ваше учение и желаю ему всяческих успехов. Сам я приехал в Мюнхен по семейным делам и завтра буду, к сожалению, занят. Но если я вам могу оказать какую-нибудь услугу, то сделаю это весьма охотно.
     Вольф недоверчиво взглянул на него, но в выражении лица собеседника не заметил ничего, кроме любезности.
     — Ну что ж, — быстро сказал он. — Нынешним летом вы помогли мне, дав взаймы десять крон. Я об этом не забыл, хотя до сих пор не смог вернуть эти деньги. Если бы вы еще раз могли помочь мне одной мелочью — мое пребывание здесь на службе нашему делу связано с расходами, хотя никто их мне не возместит.
     Бертольд дал ему золотую монету и еще раз пожелал успеха на завтра, а потом попрощался и отправился домой спать.
     Едва он оказался в постели и погасил свет, как усталость и сон сразу исчезли, и всю ночь он провел в горячечных мыслях об Агнес.
     Рано утром Рейхардт ушел из дома растревоженный и усталый после бессонной ночи. Он провел утренние часы на прогулке и в купальне, потом еще полчаса прошли в нетерпеливом ожидании за чашкой чая, и, как только можно было отправиться с визитом, в хорошей карете он поехал на квартиру Вейнландов.
     После того как он потянул за колокольчик, пришлось немного подождать, потом явилась новая молоденькая девушка, непохожая на настоящую служанку, и робко спросила, кто ему нужен. Он спросил о матери и дочери, и девчурка убежала на кухню, бросив дверь открытой. Оттуда послышался разговор, который можно было наполовину разобрать.
     — Так не годится, — раздался голос Агнес, — ты должна сказать, что барыня нездорова. А как он выглядит?
     Но в конце концов вышла сама Агнес в голубом кухонном платье из льна и вопросительно взглянула на гостя, но не произнесла ни слова, ибо сразу узнала его.
     Он протянул ей руку.
     — Можно войти? — спросил он, и, прежде чем Агнес успела ответить, они вошли в знакомую гостиную, где госпожа советница сидела в кресле, укутавшись в шерстяную шаль. Увидев гостя, она сразу же выпрямилась и приняла безупречную позу.
     — Пришел господин доктор Рейхардт, — сказала Агнес матери.
     Сама она в утреннем свете комнаты смотрела на него, угадывала тяготы этого трудного и бессмысленного год? на его худом лице, видела выражение просветленной любви в его глазах.
     Агнес уже не избегала его взгляда, и, безмолвно поддавшись внутреннему зову, они еще раз одновременно подали друг другу руки.
     — Доченька, что же это ты! — испуганно воскликнула госпожа советница, когда на глазах дочери вдруг появились крупные слезы и она, прижавшись щекой к лицу матери, спрятала в кресле свое побледневшее лицо.
     Потом девушка снова выпрямилась с зардевшимися щеками и улыбнулась сквозь слезы.
     — Как замечательно, что вы снова пришли. — Теперь заговорила старая дама.
     Перед ней, держась за руки, стояла симпатичная пара. Оба были такими славными и такими веселыми, словно давно уже принадлежали друг другу.