В мгновение ока Казанова стряхнул с себя сонливость. Он потянулся, вышел из кареты. Его встретил учтивый хозяин.
     «Стало быть, мы в Цюрихе», — сказал про себя Казанова. И хотя еще вчера он собирался ехать в Вену и даже приблизительно не представлял себе, чем будет заниматься в Цюрихе, он последовал за хозяином гостиницы и на втором этаже выбрал себе комнату с прихожей.
     После ужина он опять погрузился в раздумье. Чем безопаснее и уютнее была обстановка, тем серьезнее представлялась ему та бедственная ситуация, из которой он только что вырвался. Имело ли смысл снова добровольно подвергать себя подобной опасности? Стоило ли без всякой нужды снова бросаться в волны бурного моря, которое только что само выбросило его на мирный берег?
     Если он не ошибается, его собственность в деньгах, кредитных билетах и движимом имуществе составляет примерно сто тысяч талеров. Для человека, не обремененного семьей, достаточно, чтобы обеспечить себе тихую, уютную жизнь.
     С этими мыслями он лег в постель, спал спокойно и долго, и ему снились счастливые, мирные сны. Во сне он видел себя владельцем прекрасного имения, жил свободно и весело, вдали от дворов, общества и интриг, наслаждаясь меняющимися картинами сельской красоты и свежести.
     Эти сны были так прекрасны, так полны ощущения ничем не омраченного счастья, что утреннее пробуждение подействовало на него отрезвляюще и болезненно. Однако он без колебаний решил последовать этому последнему намеку благосклонной богини удачи и воплотить сон в явь. Где бы ни купил он себе имение — здесь, в этой местности, или же по возвращении в Италию, Францию, а то и Голландию, — с этого дня он решил отказаться от приключений, от погони за удачей и внешним блеском и как можно скорее обеспечить себе спокойную, беззаботную и независимую жизнь.
     Сразу после завтрака он оставил свою комнату на попечение Ледука и один, без слуги, вышел на прогулку. Давно неиспытываемая потребность гнала его, бывалого путешественника, на лоно природы, к лугам и лесам. Вскоре он миновал город и неспешно зашагал вдоль озера. Мягкий, ласковый весенний воздух подрагивал, источая тепло, над начинающими зеленеть серыми лужайками, на которых уже сияли улыбками первые желтые цветы, а обрамляющая лужайки живая изгородь была усеяна красноватыми почками, готовыми выкинуть теплые листики. На влажно-голубом небе плавали светлые кучевые облака, а вдали, за слегка синеющими серовато-матовыми предгорьями, торжественно белел зубчатый полукруг Альп. Там и сям по озеру, едва колеблемому легким волнением, двигались весельные лодки и баржи под большими треугольными парусами, добротная, старательно прибранная дорога вела по раскиданным вдоль берега чистеньким селениям, застроенным большей частью деревянными домами. Навстречу гуляющему попадались возчики и крестьяне, иные приветливо с ним здоровались. Все это пришлось ему по душе и укрепило в добродетельных, разумных намерениях. В конце одной тихой деревенской улицы он подарил плачущему ребенку серебряную монетку, а в трактире, предоставившем ему возможность отдохнуть после почти трехчасовой прогулки, благодушно позволил хозяину взять из своей табакерки щепотку нюхательного табаку.
     Казанова не имел ни малейшего представления, где он сейчас находится, да и название незнакомой деревни ничего бы ему не дало. Он с наслаждением вдыхал слегка прогретый солнцем воздух. Напряжение последних дней исчезло, вечно влюбленное сердце повесы тоже успокоилось и отдыхало, поэтому беззаботная прогулка по прекрасной незнакомой земле показалась ему в тот момент верхом блаженства. Он не боялся заблудиться, так как навстречу то и дело попадались группы соотечественников.
     Приняв решение, он обрел чувство уверенности и теперь с удовольствием рассматривал прежнюю беспокойную бродячую жизнь как спектакль, трогательный и забавный, но никак не нарушавший его нынешнего душевного спокойствия. Жизнь его была полна риска, нередко жалка и убога, но теперь, когда он окидывал ее внутренним взором, она казалась ему веселой и бесшабашной игрой, в которую стоило играть и от которой можно было получать удовольствие.
     Тем временем он начал немного уставать. Дорога привела его в широкую долину, зажатую высокими горами. Там стояла большая, великолепная церковь, к которой примыкало обширное здание. Предположив, что это монастырь, Казанова удивился и обрадовался: неожиданно для себя он оказался в местности, где жили католики.
     Обнажив голову, он вошел в церковь и с возрастающим удивлением обнаружил внутри мрамор, позолоту и драгоценное шитье. Шло последнее богослужение, и он благоговейно вслушивался в слова священника. После мессы, влекомый любопытством, он вошел в ризницу, где увидел нескольких монахов-бенедиктинцев. Был там и аббат, его можно было узнать по кресту на груди. На приветствие незнакомца он ответил вежливым вопросом, не желает ли тот ознакомиться с достопримечательностями церкви. Казанова с удовольствием согласился, аббат в сопровождении двух монахов сам провел его по церкви, показывая все драгоценности и святыни, на которые Казанова взирал с тайной любознательностью образованного паломника. Он услышал историю церкви и связанные с ней легенды и был немного смущен только тем, что не знал, где находится церковь и как называется эта местность и монастырь.
     — Где вы остановились? — спросил наконец аббат.
     — Нигде, ваше преподобие. Придя пешком из Цюриха, я сразу зашел в вашу церковь.
     Аббат, восхищенный благочестивым рвением паломника, пригласил его к столу. Тот с благодарностью согласился. Поскольку аббат принял его за кающегося грешника, проделавшего большой путь, чтобы именно здесь обрести утешение, Казанове неловко было спрашивать, где он сейчас находится. Беседа по-немецки не клеилась, и он заговорил с духовным отцом по-латыни.
     — Наши братья сейчас постятся, — сказал аббат, — но от святого Бенедикта Четырнадцатого я получил привилегию, которая позволяет мне ежедневно, вместе с тремя гостями монастыря, есть скоромное. Хотите сегодня же воспользоваться папской привилегией или предпочитаете постное?
     — Я далек от мысли, преподобный отец, не воспользоваться позволением папы и вашим великодушным приглашением. Не хочу показаться дерзким.
     — Тогда за дело!
     В столовой аббата действительно висела на стене папская грамота в застекленной рамке. Стол был накрыт на двоих, но слуга в ливрее немедленно принес еще один прибор.
     — Мы будем обедать втроем — вы, я и мой канцлер.
     — У вас есть канцлер?
     — Да. Как аббат монастыря Святой Марии в Айнзидельне я ношу титул князя Римской империи и должен исполнять княжеские обязанности.
     Наконец-то гость узнал, куда он попал, и обрадовался, что совершенно неожиданно и при столь необычных обстоятельствах смог ознакомиться с этим всемирно известным монастырем. Они сели за стол и приступили к трапезе.
     — Вы иноземец? — спросил аббат.
     — Венецианец, но уже давно путешествую.
     О том, что он в изгнании, Казанова предпочел пока умолчать.
     — Вы продолжите путешествие по Швейцарии? В таком случае я готов дать вам несколько рекомендательных писем.
     — Приму с благодарностью. Но прежде чем я отправлюсь дальше, мне хотелось бы испросить у вас доверительной встречи. Я хочу исповедаться и попросить совета в делах, отягчающих мою совесть.
     — Я к вашим услугам. Господу было угодно, чтобы ваше сердце пробудилось, стало быть, он может ниспослать ему умиротворение. Пути людские неисповедимы, но лишь немногие настолько запутаны, что человеку уже нельзя помочь. Искреннее раскаяние — первое условие обращения, хотя истинное, угодное Господу самоотречение достигается не в состоянии греховности, а когда нам ниспосылается Божья благодать.
     Пока он говорил, Казанова воздавал должное еде и вину. Но вот аббат замолчал, и слово снова взял итальянец.
     — Простите мое любопытство, ваше преподобие, но откуда в это время года вы получаете такую великолепную дичь?
     — Вам понравилось? У меня есть рецепт. Дичина и птица, которую вы здесь видите, хранится у меня уже полгода.
     — Разве такое возможно?
     — У нас есть особое устройство, благодаря которому я могу долго хранить все это без доступа воздуха.
     — Завидую вам.
     — Не хотите ли попробовать лосося?
     — Почему бы и нет, раз вы сами предлагаете.
     — Но это же постное блюдо!
     Гость улыбнулся и принялся за лосося.
     
      III
     
     После обеда канцлер, человек незаметный, распрощался, и аббат повел гостя показывать монастырь. Венецианцу все очень понравилось. Он понял, почему нуждающиеся в покое люди удаляются в монастырь и прекрасно там себя чувствуют. И тут же он задумался над тем, не стоит ли и ему вступить на этот путь, ведущий к умиротворению тела и души.
     Вот только библиотека его не удовлетворила.
     — Я вижу здесь массу фолиантов, — заметил он, — но мне кажется, что наиновейшим из них по меньшей мере лет сто. Это сплошь Библии, Псалтыри, теологическая экзегетика, догматика и церковные легенды. Без сомнения, это все замечательные произведения...
     — Можете не сомневаться, — улыбнулся прелат.
     — Но ведь вашим монахам нужны и другие книги — по истории, физике, искусству, книги о путешествиях и тому подобное.
     — Зачем? Наши братья — люди простые, благочестивые. Они выполняют свои повседневные обязанности и тем довольны.
     — Это все высокие слова... Но вон там, я вижу, висит портрет курфюрста Кёльнского.
     — Да, в епископской мантии.
     — Лицо получилось не очень удачно. У меня есть лучший портрет курфюрста. Вот взгляните!
     Он достал из внутреннего кармана красивую табакерку с миниатюрным портретом на крышке. Курфюрст был изображен в облачении магистра германского ордена.
     — Великолепная работа. Откуда она у вас?
     — Подарок курфюрста.
     — В самом деле?
     — Я имею честь быть его другом.
     Он с удовлетворением отметил, что заметно вырос в глазах аббата, и спрятал табакерку в карман.
     — Вы говорите, ваши монахи благочестивы и довольны жизнью. Это пробуждает желание последовать их примеру.
     — Так живут те, кто служит Господу.
     — Разумеется. К тому же это жизнь вдали от мирских бурь.
     — Вот именно.
     Казанова в задумчивости следовал за аббатом и через некоторое время попросил его выслушать исповедь, чтобы получить отпущение грехов и на следующий день принять причастие.
     Они вошли в маленький павильон. Святой отец сел. Казанова хотел опуститься на колени, но аббат не позволил.
     — Возьмите стул, — приветливо сказал он, — и поведайте мне о своих грехах.
     — Для этого понадобится много времени.
     — Пожалуйста, начинайте. Я внимательно слушаю.
     Исповедь шевалье заняла целых три часа, хотя он старался говорить сжато и быстро. Вначале святой отец только качал головой и вздыхал, ибо с такой вереницей прегрешений он еще ни разу не сталкивался, ему было нелегко оценивать отдельные проступки, связывать их с предыдущими и удерживать в памяти. Однако вскоре он отказался от этой затеи и только с изумлением следил за беглой речью итальянца, который рассказывал о своей жизни в непринужденной, бойкой и почти беллетристической манере. Иногда аббат улыбался; улыбался, не прерывая повествования, и исповедующийся. Он рассказывал о далеких странах и городах, о войнах и морских путешествиях, о княжеских дворах, монастырях, игорных домах и тюрьмах, о богатстве и нищете, переходя от трогательных эпизодов к жестоким, от безобидных к скандальным, но его рассказ не походил ни на роман, ни на исповедь, скорее это было чистосердечное признание, излагаемое временами весело и остроумно, но всегда с не вызывающей сомнений уверенностью человека, который сам все это пережил и не намерен что-либо утаивать или прихорашивать.
     Никогда еще аббат и имперский князь не слышал такой увлекательной истории. В тоне исповедующегося он не замечал особого раскаяния, однако вскоре он забыл, что он исповедник, а не зритель захватывающего спектакля.
     — Я достаточно долго утруждал вас, — закончил наконец свой рассказ Казанова. — Кое-что я мог упустить из виду, но думаю, что мелочи тут уже не имеют значения. Вы устали, ваше преподобие?
     — Ничуть. Я не упустил ни одного слова.
     — Могу ли я рассчитывать на прощение?
     Еще находясь под впечатлением услышанного, аббат произнес ритуальные слова, которыми Казанова освобождался от своих грехов и объявлялся достойным святого причастия.
     Ему была выделена комната, чтобы он мог без помех, в благочестивых размышлениях провести время до утра. Остаток дня он употребил на обдумывание возможного перехода в монашество. Он был человеком настроения, привыкшим принимать скорые решения, но слишком хорошо знавшим себя, свою склонность к трезвому расчету, чтобы вот так необдуманно позволить связать себе руки и больше не распоряжаться собственной жизнью.
     Он в мельчайших подробностях представил себе свою будущую монашескую жизнь и на случай раскаяния или разочарования набросал план отступления. Этот план он долго и всесторонне обдумывал, пока не счел его совершенным, и только тогда старательно изложил на бумаге.
     В своей записке он заявлял о готовности стать послушником монастыря Святой Марии в Айнзидельне. Но чтобы иметь время испытать себя и оставить за собой право выхода из монастыря, он испрашивал десятилетний срок послушничества. Срок необычно долгий, поэтому он оставляет в качестве залога десять тысяч франков, которые после его смерти или выхода из ордена перейдут в собственность монастыря. Далее он просил разрешения покупать за собственный счет и хранить в своей келье необходимые ему книги; после его смерти они тоже переходят во владение обители.
     Возблагодарив в молитве Всевышнего за свое обращение, он лег в постель и спал долго и крепко, как человек, совесть которого белее снега и легче перышка. А наутро принял в церкви причастие.
     Аббат пригласил его на чашку шоколада. Пользуясь случаем, Казанова передал ему свою записку и выразил надежду на благосклонный ответ.
     Тот сразу же прочел прошение, поздравил гостя с его решением и пообещал дать ответ сразу после обеда.
     — Вы находите мои условия слишком эгоистичными?
     — О нет, господин шевалье, я думаю, мы сумеем договориться. Я лично был бы очень рад этому. Но сначала я должен представить ваше прошение конвенту.
     — Этого требует справедливость. Могу ли я просить вас поддержать мое прошение?
     — Поддержу с удовольствием. До свидания в трапезной.
     Пресытившийся мирской жизнью Казанова еще раз обошел монастырь, присмотрелся к братьям монахам, обследовал несколько келий и нашел их вполне подходящими для себя. В отменном настроении он прогулялся по Айнзидельну, увидел, как входит в монастырский двор процессия паломников с флагом, как возвращаются в Цюрих иностранцы в наемных каретах, еще раз прослушал мессу и опустил в кружку для пожертвований талер.
     За обедом, который на сей раз поразил его превосходными рейнскими винами, он спросил, как обстоит дело с прошением.
     — Не беспокойтесь, — сказал аббат, — хотя в данный момент я пока не могу дать вам окончательный ответ. Конвент попросил время на размышление.
     — Вы полагаете, я буду принят?
     — Без сомнения.
     — И что мне делать, пока все решится?
     — Что хотите. Возвращайтесь в Цюрих и ждите нашего ответа, я сам привезу его туда. Через две недели мне все равно надо быть в Цюрихе, вот тогда я и разыщу вас, и вполне вероятно, что вы сможете вместе со мной вернуться в монастырь. Это вас устраивает?
     — Вполне. Итак, через две недели. Я остановился в гостинице «Меч». Там хорошо кормят; сочту за честь, если согласитесь отобедать со мной.
     — Не откажусь.
     — Но как я попаду сегодня в Цюрих? Можно ли здесь нанять карету?
     — После обеда я отправлю вас в своей дорожной карете.
     — Вы слишком добры.
     — Ах, оставьте. У нас в городе полно своих дел. Лучше подкрепитесь как следует на дорожку. Еще кусочек жареной телятины?
     Едва обед подошел к концу, как подъехала карета аббата. Прежде чем гость сел в нее, аббат вручил ему два запечатанных письма, адресованных влиятельным цюрихским патрициям. Казанова сердечно распрощался с гостеприимным хозяином и, преисполненный чувства благодарности, в весьма удобной карете отправился по ухоженной дороге вдоль озера обратно в Цюрих.
     Когда он подъехал к гостинице, его встретил, ухмыляясь во весь рот, Ледук.
     — Ты что смеешься?