Ему хотелось знать, действительно ли фройляйн Туснельда красива, по-настоящему красива. Ему казалось, что да, но он не доверял ни ей, ни себе. Какой стройной и спокойной она была, когда, опустив руку до земли, полулежала в кресле при слабом свете лампы! Такой она ему нравилась. Она рассеянно смотрела вверх, наполовину довольная, наполовину усталая, а ее высокая белая шея и длинное светлое платье прямо-таки просились на картину.
     По правде сказать, Берта была ему милее. Может быть, она чрезмерно наивна, зато такая кроткая и прелестная, и с ней можно говорить, не боясь, что она втайне издевается над тобой. Если бы он с самого начала был к ней повнимательнее, а не в последний момент, кто знает, может, они уже и подружились бы. Да и вообще жаль, что гости пробудут у них всего два дня.
     Но почему другая так посмотрела на него, когда он шутил и смеялся с Бертой по пути к дому?
     Он представил, как она проходит мимо и поворачивает голову, — и снова увидел ее взгляд. А все же она красива. Вся картина ожила перед ним, но он никак не мог избавиться от ощущения, что во взгляде ее была насмешка, откровенная насмешка. Отчего? Из-за «Эккехарда»? Или оттого, что он шутил и смеялся с Бертой?
     Чувство досады не покидало его даже во сне.
     Утром все небо обложили тучи, но дождь еще не шел. Стоял запах сена и теплой пыли.
     — Жаль, — сказала Берта, спускаясь по лестнице, — сегодня нам вряд ли удастся сходить на прогулку.
     — О, тучи еще могут рассеяться, — утешил ее господин Абдерегг.
     — Ты же никогда не была любительницей прогулок, — заметила фройляйн Туснельда.
     — Но если мы здесь совсем ненадолго!
     — У нас есть кегельбан в саду, — сказал Пауль. — И крокет тоже. Но играть в крокет — такая скука!
     — А я люблю крокет, — сказала Туснельда.
     — Тогда давайте сыграем.
     — Ладно. Но сперва выпьем кофе.
     После завтрака молодые люди отправились в сад; к ним присоединился и студент. Играть в крокет мешала высокая трава, Пауль не мешкая притащил кегли и установил их.
     — Кто начинает?
     — Тот, кто спрашивает.
     — Ладно. Кто со мной в паре?
     Пауль играл вместе с Туснельдой. Он играл очень хорошо и надеялся, что она похвалит его или хотя бы начнет поддразнивать. Но она ничего не замечала и, казалось, вовсе не обращала внимания на игру. Когда Пауль подавал ей шар, она небрежно пускала его, не давая себе труда сосчитать упавшие фигуры. Вместо этого она беседовала с домашним учителем о Тургеневе. Господин Гомбургер был сегодня подчеркнуто вежлив. Одна только Берта целиком отдавалась игре. Она помогала Паулю устанавливать кегли, а он учил ее целиться.
     — Выбит король в центре! — воскликнул Пауль. — Фройляйн, мы выигрываем. Это дает двенадцать очков.
     Туснельда небрежно кивнула головой.
     — Собственно говоря, Тургенева нельзя считать русским, — говорил студент, забыв об игре.
     Пауль рассердился.
     — Господин Гомбургер, ваша очередь!
     — Моя?
     — Ваша, ваша, мы все ждем.
     Он бы с удовольствием запустил в учителя кеглей. Берта, заметив, что Пауль чем-то расстроен, тоже встревожилась и перестала попадать в цель.
     — В таком случае можно прекратить игру.
     Никто не возражал. Туснельда неторопливо ушла с площадки, учитель последовал за нею. Пауль в сердцах сбил ногой еще стоявшие кегли.
     — Не поиграть ли нам еще? — робко спросила Берта.
     — Нет, вдвоем ничего не получится. Я сейчас все уберу.
     Она стала ему помогать. Когда кегли были уложены в ящик, Пауль поискал глазами Туснельду. Она исчезла в парке. Конечно же, он для нее был только глупым мальчишкой.
     — И что же дальше?
     — Вы не покажете мне парк? Хотя бы немножко?
     Пауль так быстро зашагал по дорожке, что она, едва переводя дыхание, почти бежала следом. Он показал ей лесок и платановую аллею, затем красный бук и лужайки. Слегка стыдясь своей резкости и немногословности, он в то же время удивлялся тому, что совсем не стесняется Берты. Он вел себя с ней так, будто она была на два года моложе его. А она притихла, была кротка и застенчива, не произносила почти ни слова и только иногда поглядывала на него так, словно просила за что-то прощения.
     У плакучей ивы они столкнулись с другой парой. Студент все еще что-то говорил, Туснельда молчала и казалась недовольной. Пауль ни с того ни с сего разговорился. Он обратил внимание гостей на старое дерево, раздвинул свисающие ветви, и все увидели идущую вдоль дерева скамейку.
     — Давайте посидим, — приказала фройляйн Туснельда.
     Они уселись рядом на скамью. Тут было тепло и душно, зеленый полумрак дурманил голову и клонил ко сну. Пауль сидел справа от Туснельды.
     — Как здесь тихо! — начал учитель.
     — И как жарко! — подхватила Туснельда. — Давайте помолчим.
     Все четверо сидели молча. Рядом с Паулем на скамейке лежала рука Туснельды, продолговатая и узкая девичья рука с тонкими пальцами и красивыми, ухоженными, матово поблескивающими ногтями. Пауль не отрываясь смотрел на руку. Белая, как и видимая часть предплечья, она выглядывала из светло-серого рукава, уходила от локтя немного в сторону и лежала устало и неподвижно.
     Все молчали. Пауль думал о вчерашнем вечере. Эта рука вот так же тихо и спокойно свисала до земли, а вся фигура девушки неподвижно полулежала в кресле. Эта поза шла ей, ее фигуре и ее платью, ее приятному, чуть хрипловатому голосу, ее лицу с такими умными, спокойно-выжидательными глазами.
     Учитель посмотрел на часы.
     — Простите, сударыни, но мне пора заниматься. Вы остаетесь, Пауль?
     Он поклонился и ушел.
     Остальные молча сидели на скамейке. Пауль медленно, осторожно и робко, словно какой-нибудь преступник, пододвинул свою левую руку к руке Туснельды и замер. Он не знал, зачем он это сделал, все произошло помимо его воли, при этом он страшно испугался, его бросило в жар, на лбу у него выступили капельки пота. Я тоже не люблю крокет, — тихо, словно спросонок, сказала Берта. Когда ушел студент, между ней и Паулем образовалось пустое место, и она все время спрашивала себя, не подвинуться ли ей к нему. Чем больше она колебалась, тем труднее было это сделать, и она, чтобы избавиться от чувства одиночества, начала говорить.
     — Это и в самом деле неинтересная игра, — неуверенно добавила она после долгой паузы. Ей никто не ответил.
     Снова наступила тишина. Паулю казалось, что он слышит биение своего сердца. Ему хотелось вскочить и сказать что-нибудь веселое, какую-нибудь глупость, или просто убежать. Но он остался сидеть, рука его лежала на прежнем месте, и у него было такое чувство, что он медленно, медленно задыхается от недостатка воздуха. В этом была какая-то печальная, мучительная сладость.
     Спокойным, немного усталым взглядом Туснельда посмотрела Паулю в глаза. Она заметила, что он смотрит не отрываясь на свою левую руку, лежавшую рядом с ее правой.
     Тогда она приподняла свою руку и решительно положила ее на руку Пауля.
     Рука ее была мягкая, но сильная, сухая и теплая. Пауль испугался, словно застигнутый врасплох вор. Он задрожал, но руки не выдернул. Сердце его билось так часто, что он едва дышал, его бросало то в жар, то в холод. Он побледнел и испуганно и умоляюще взглянул на Туснельду.
     — Я напугала вас? — тихо засмеялась она. — Мне показалось, вы заснули.
     Он молчал, не в силах говорить. Она убрала свою руку, но его рука оставалась на месте и все еще ощущала прикосновение. Ему хотелось отодвинуть ее, но он был до такой степени обессилен и сконфужен, что не мог решиться даже на это.
     Внезапно его испугали сдавленные, робкие звуки за спиной. Он стряхнул наваждение, вскочил и с облегчением перевел дух. Поднялась и Туснельда.
     Берта сидела согнувшись на скамейке и всхлипывала.
     — Идите домой, — сказала Туснельда Паулю. — Мы сейчас придем. У нее заболела голова.
     Пауль ушел.
     — Пойдем, Берта. Здесь слишком жарко, задохнуться можно от духоты. Возьми себя в руки! Мы возвращаемся в дом.
     Берта ничего не ответила. Ее худенькая шейка лежала на светло-синем рукаве легкого платьица, из рукава выглядывала тонкая, угловатая рука с широкой кистью. Берта тихо плакала всхлипывая, потом, спустя некоторое время, удивленно выпрямилась, пригладила волосы и машинально улыбнулась.
     Пауль не находил покоя. Зачем Туснельда положила на его руку свою? Просто хотела пошутить? Или же знала, какую боль причинит ему? Представив себе, как все было, он снова ощутил то же самое: удушающую судорогу нервов или сосудов, тяжесть в затылке и легкое головокружение, сухость в горле и странное парализующее стеснение в сердце, будто ему сдавили вену. Это было больно, но и приятно.
     Он прошел мимо дома к пруду и долго ходил по саду. Духота между тем все нарастала. Небо сплошь затянулось тучами, чувствовалось приближение грозы. Ветра не было, только время от времени по ветвям пробегал легкий и робкий шелест, а гладкое зеркало пруда покрывалось серебристой рябью.
     На глаза Паулю попался старый челн, привязанный к берегу. Он сел на единственную уцелевшую скамейку на корме, но отвязывать суденышко не стал: в челне давно уже не было весел. Пауль опустил руки в воду — она была неприятно теплой.
     Неожиданно его охватила беспричинная грусть, ранее ему совершенно неизвестная. Будто в страшном сне, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Бледный свет, затянутое темными тучами небо, тепловатый, покрытый марью пруд и старый, поросший снизу мхом челн без весел — все казалось безрадостным, печальным и убогим, пропитанным удручающей безысходностью, которая без видимой причины распространялась и на него. Он услышал доносившиеся из дома звуки рояля, тихие и невнятные. Значит, другие уже вернулись, и папа, очевидно, играл для них. Вскоре Пауль узнал и пьесу, из музыки Грига к «Пер Гюнту», и ему захотелось быть вместе со всеми. Но он остался сидеть, глядя на неподвижную воду, на усталые, застывшие ветки фруктовых деревьев и на блеклое небо. Он даже не радовался, как в прежние времена, приближающейся грозе, которая наверняка сейчас разразится и будет первой в этом году.
     Звуки рояля смолкли, и на некоторое время все стихло. Потом опять зазвучали нежные, убаюкивающе мягкие аккорды — робкая, необычная музыка. Вслед за тем послышалась песня. Женский голос пел незнакомую песню, Пауль никогда ее не слышал и не пытался вспомнить, что это такое. Но голос он узнал — слегка приглушенный, немного усталый голос Туснельды. Ее пение, вероятно, не отличалось ничем особенным, но оно трогало мальчика и действовало на него столь же гнетуще и мучительно, как и прикосновение ее руки. Пока он слушал не шевелясь, по воде лениво застучали первые теплые и тяжелые капли дождя. Они били его по рукам и по лицу, но он ничего не замечал. Он только чувствовал, как нечто напряженно-тревожное упорно сгущается вокруг него или в нем самом и ищет выхода. Ему пришло в голову одно место из «Эккехарда», и в этот момент его вдруг поразила и напугала совершенно ясная мысль — он понял,»что любит Туснельду. В то же время ему было ясно, что она взрослая дама, а он всего только школьник и что завтра она уезжает.
     Песня кончилась. Вскоре пронзительно зазвенел колокольчик, призывающий к столу, и Пауль медленно направился к дому. У дверей он стряхнул с рук дождевые капли, пригладил волосы и глубоко перевел дух, словно готовясь сделать важный шаг.
     — Ну, вот и дождь пошел, — пожаловалась Берта. — Значит, с этим ничего не получится.
     — С чем? — спросил Пауль, не поднимая глаз от тарелки.
     — Но ведь мы... вы обещали показать мне сегодня Айхельберг.
     — Ах да. Нет, в такую погоду не получится.
     Она то очень хотела, чтобы он посмотрел на нее, спросил, как она себя чувствует, то радовалась, что он этого не делает. Он совсем забыл о неприятном инциденте под ивой, когда она расплакалась. Ее внезапные слезы почти не произвели на него впечатления и только укрепили в мнении, что она, в сущности, еще ребенок. Не обращая на нее внимания, он все время косился в сторону Туснельды.
     Туснельда оживленно разговаривала со студентом о спорте. Гомбургер стыдился своего вчерашнего нелепого поведения. С ним случилось то, что бывает со многими людьми: он говорил о вещах, в которых ничего не смыслил, гораздо удачнее и свободнее, нежели о том, что было ему хорошо знакомо и дорого. Разговор вела Туснельда, он довольствовался тем, что задавал вопросы, кивал головой, соглашался и заполнял паузы вежливыми репликами. Немного кокетливая манера вести беседу, свойственная молодой даме, развязала ему язык. Учитель даже посмеялся над собой, когда пролил вино на скатерть; ему удалось обернуть этот эпизод в шутку. Однако его лукаво замаскированная просьба — почитать ей главу из своей любимой книги — была вежливо отклонена.
     — У тебя больше не болит голова, деточка? — спросила тетя Грета.
     — О нет, совсем не болит, — вполголоса ответила Берта. Но выглядела она все еще неважно.
     «О дети, дети!» — подумала тетя Грета, от которой не ускользнули волнение и неуверенность Пауля. Она кое о чем догадывалась и решила, не вмешиваясь без нужды в дела молодых людей, присмотреть за ними и предостеречь от глупостей. С Паулем такое случилось впервые, в этом она не сомневалась. Еще немного — и он освободится от ее опеки и пойдет своим путем. О дети, дети!
     За окнами почти совсем стемнело. Дождь то усиливался, то стихал вместе с порывами ветра, гроза продолжалась, в отдалении еще гремел гром.
     — Вы боитесь грозы? — спросил студент, обращаясь к своей даме.
     — Напротив, я не знаю ничего прекраснее. Потом мы можем пойти в павильон и полюбоваться ею. Ты пойдешь с нами, Берта?
     — Пойду, если ты хочешь.
     — А вы, господин студент?.. Хорошо, я очень рада. Это первая гроза в нынешнем году, не правда ли?
     Сразу после обеда они под зонтиками отправились в павильон. Берта взяла с собой книгу.
     — А ты не присоединишься к ним, Пауль? — спросила тетя.
     — Нет, спасибо. Мне надо немного поупражняться.
     Мучимый сумятицей охвативших его чувств, он прошел в залу. Но едва он начал играть, сам не понимая, что выходит из-под его пальцев, как появился отец.
     — Пауль, не мог бы ты перейти в другую комнату, подальше? Славно, что ты собрался поупражняться, но всему свое время, и нам, старикам, хочется в эту духоту немного прикорнуть. До свидания, малыш!
     Пауль покинул залу и через столовую и коридор вышел к воротам. Остальные как раз входили в павильон. Услышав за спиной легкие шаги тети, он выскочил за ворота и с непокрытой головой, засунув руки в карманы, под дождем заторопился прочь. Гром гремел все сильнее, и первые, еще несмелые всполохи молний уже разрезали темно-серые тучи.
     Пауль обогнул дом и подошел к пруду. Он чувствовал, что промокает насквозь, но упрямо не обращал на это внимания. Еще не посвежевший, тяжело нависший воздух горячил его, и он протянул руки с наполовину закатанными рукавами навстречу каплям дождя. Им хорошо там, в павильоне, они смеются и болтают, а о нем никто и не вспомнит. Его тянуло туда, к ним, но упрямство оказалось сильнее; раз он не пошел вместе со всеми, значит, нечего бегать за ними сейчас. Да Туснельда его и не приглашала. Она пригласила только господина Гомбургера и Берту, а его нет. Почему?
     Вымокнув до нитки, он подошел, не разбирая дороги, к домику садовника. Молнии сверкали уже беспрерывно, вычерчивая на небе фантастические зигзаги и линии, дождь шумел все сильнее. Под деревянной лестницей сарайчика зазвенела цепь, и с глухим ворчанием показался большой дворовый пес. Узнав Пауля, он стал радостно ласкаться к нему. В неожиданном приливе нежности Пауль обнял пса за шею, присел с ним в полумраке под лестницей и долго гладил его и что-то говорил ему. В павильоне учитель пододвинул железный столик к задней кирпичной стене, на которой был нарисован итальянский прибрежный пейзаж. Веселые краски — голубая, белая и розовая — плохо сочетались с серым дождливым днем, казалось, они зябнут, несмотря на духоту.
     — Не повезло вам с погодой в Эрленгофе, — сказал Гомбургер.
     — Почему же? Такая великолепная гроза.
     — Вы тоже так считаете, фройляйн Берта?
     — О, мне очень нравится.
     Его бесило, что малышка увязалась за ними. Именно сейчас, когда он начал находить общий язык с красавицей Туснельдой.
     — А завтра вы и в самом деле уезжаете?
     — Почему вы говорите об этом таким трагическим тоном?
     — Мне будет очень жаль.
     — В самом деле?