А глаза пришельца светились такой доверчивостью и добротой, что голос короля невольно потеплел:
       -- Где-то я уже встречал тебя, -- сказал он, -- а может быть, подобное лицо я видел в детстве.
       -- Я никогда не был в этих краях, -- ответил посланец.
       -- Тогда мне почудилось, -- сказал король. -- Ты чем-то похож на мою мать. Говори. Я слушаю.
       -- Я прилетел сюда на птице, -- начал мальчик. -- На моей родине случилось землетрясение. Мы хотели похоронить погибших, но у нас не хватило цветов.
       -- Цветов? -- переспросил король.
       -- Да, не хватило цветов. А ведь это так худо, когда надо хоронить людей и нельзя устроить праздник цветоприношения, ведь им подобает уходить в красоте.
       Тут он с болью вспомнил, как много людей осталось лежать там, на страшных полянах, и голос его пресекся, а король понимающе кивнул ему и тяжко вздохнул.
       -- Я держал путь к нашему королю, чтобы просить у него цветов, -- продолжал посланец, -- но, когда я ночевал в храме среди гор, большая птица взялась перенести меня по воздуху к тебе. О милый король, это был храм неведомого божества, на его крыше сидела та птица, а на камне был знак божества, и такой странный: сердце и тоже птица, пожирающая его. Но с большой птицей, которая сидела на крыше, был у меня ночью разговор. И только сейчас мне стал понятен смысл ее слов: она говорила, что в мире гораздо больше страданий и зла, чем я думал. И вот я здесь, и мой путь пролег через большое поле, и я увидел на нем, увы, куда больше страданий и зла, чем могут поведать наши самые страшные сказки. И я пришел к тебе и хотел бы спросить тебя, о король, чем могу быть тебе полезен?
       Король, внимательно слушавший его, попытался улыбнуться, но горестные складки на лице были так глубоки, что улыбки не получилось.
       -- Благодарю тебя, -- сказал он, -- ничего мне от тебя не надо. Ты напомнил мне мать и уже за это прими мою благодарность.
       Мальчика огорчило то, что король не сумел улыбнуться.
       -- Ты так печален, -- сказал посланец. -- Это из-за войны? -- Он не мог побороть искушения и перешел черту учтивости в беседе, но продолжал допытываться: -- Все же скажи, прошу тебя, почему вы, живущие на этой звезде, ведете такие войны? Кто в этом виноват? Нет ли твоей вины?
       Король вперился в него долгим взглядом; казалось, дерзкий вопрос пришелся ему не по нраву. Но, отразившись в светлых и невинных глазах собеседника, тяжелый взгляд внезапно потупился.
       -- Ты еще дитя, -- сказал король, -- и есть вещи, которых тебе не понять. Война происходит не по чьей-то вине, она возникает сама собой, как буря и молния, и все мы, кто обречен вести ее, -- не виновники, а только жертвы.
       -- Значит, вам так легко умирать? -- спросил мальчик. -- У нас на родине смерть никого не страшит, и чуть ли не все готовы, а многие даже рады принять это преображение, но ни один человек никогда даже не помыслит убивать другого. На нашей звезде это невозможно.
       Король покачал головой.
       -- У нас убийства не редкость, -- сказал он. -- Но мы смотрим на них как на тяжкое преступление. Лишь на войне позволено убивать, ведь на войне убивают не из ненависти или зависти и не ради выгоды, а потому, что так решила община. Но ты заблуждаешься, полагая, что смерть дается нам легко. Если бы ты видел лица наших покойников, то сам убедился бы в этом. Они умирают тяжело, они мучительно расстаются с жизнью.
       Мальчик слушал его, немея от ужаса: жизнь на этой звезде была полна мук и печали. О многом еще он хотел бы расспросить короля, но чувствовал себя бессильным постичь связь этих темных и страшных вещей, да и едва ли хватило бы ему решимости понять их. Либо эти горемыки -- существа низшего порядка и еще не знают светлых богов и находятся во власти демонов, либо на той звезде все пошло вкривь да вкось по какому-то особенному злосчастию, по изначальной ошибке и нелепице. И мальчик подумал, что подвергать своего собеседника дальнейшим расспросам, понуждать к объяснениям и признаниям стало бы для короля мучительным и жестоким испытанием и всякий ответ стоил бы ему новой горечи и унижения. Эти люди, живущие в темном страхе смерти и все-таки уничтожающие друг друга в побоищах, эти люди, чьи лица могут быть так обнаженно грубы, как у того крестьянина, и так глубоко и невыносимо печальны, как у этого короля, -- эти люди внушали ему жалость и в то же время казались странными и почти смешными. Да, как бы грустно и постыдно это ни звучало, -- смешными и нелепыми.
       Но один вопрос он все же не мог не задать. Если эти жалкие создания просто отстали в развитии и были запоздалыми детьми, сыновьями дремуче-жестокой звезды, если жизнь этих людей оборачивалась непрерывной судорогой и кончалась свирепым смертоубийством, если они бросали павших в сражениях на съедение зверям и птицам -- ведь об этом повествуют и страшные сказки доисторической поры, -- должны же у них быть хотя бы смутные прозрения будущего, грезы о богах, нечто вроде робких всходов души. Иначе весь этот уродливый мир -- не более чем ошибка и бессмыслица.
       -- Прости, король, -- с трепетной мягкостью сказал мальчик, -- прости, если я задам еще один вопрос, прежде чем покину твою удивительную страну.
       -- Спрашивая! -- отозвался король, не переставая дивиться этому чужестранцу, который порой казался ему чистым, прекрасным и вырастающим до небес духом и вместе с тем -- маленьким ребенком, нуждающимся в покровительстве и не доросшим до понимания серьезных вещей.
       -- О иноземный король, -- начал свою речь посланец, -- ты свел меня с печалью. Я пришел из другой страны, и большая птица