- Да, папа... Однажды я был в саду, и я был там совсем один, и никто из
вас меня не любил. Но вы должны меня любить и должны помочь мне, когда снова
станет больно. О, мне было так больно!
Он лежал с полузакрытыми глазами и говорил так тихо, что Верагуту
пришлось низко нагнуться к нему, чтобы разобрать его слова.
- Вы должны мне помочь. Я буду хорошо себя вести, всегда, только не
надо меня бранить! Вы не будете больше меня бранить, ведь правда? Скажи об
этом и Альберту.
Его веки затрепетали и открылись, но взгляд был мутный, зрачки сильно
расширились.
- Спи, малыш, спи! Ты устал. Спи, спи, спи.
Верагут осторожно закрыл ему глаза и стал, как когда-то в младенчестве
Пьера, убаюкивать его. И мальчик как будто задремал.
Через час пришла сиделка, чтобы сменить Верагута, которого ждали к
столу. Он пошел в столовую, молча, с рассеянным видом ел свой суп и почти не
слышал, о чем говорили рядом с ним. В ушах его все еще сладостно и печально
звучал испуганный и нежный шепот ребенка, Ах, сколько раз он мог вот так
говорить с Пьером, ощущать наивное доверие его беззаботной любви, но не
делал этого!
Он машинально потянулся к графину с водой, и в это время из комнаты
Пьера донесся громкий, пронзительно-резкий крик, разом вырвавший Верагута из
его скорбной задумчивости. Все вскочили с побледневшими лицами, графин
опрокинулся, покатился по столу и со звоном упал на пол.
Одним прыжком Верагут выскочил из дверей и очутился в комнате больного.
- Пузырь со льдом! - крикнула сиделка.
Он ничего не слышал. Ничего, кроме ужасного, отчаянного крика, который
засел в его сознании, как нож в ране. Он бросился к постели.
Пьер лежал весь побелевший, с мучительно перекосившимся ртом, его
исхудавшее тельце корчилось в жестоких судорогах, в выпученных глазах застыл
безумный ужас. И вдруг он опять закричал, еще громче и пронзительнее,
изогнулся так, что задрожала кровать, расслабился и снова изогнулся, боль
вытягивала и сгибала его, точно прутик, попавший в руки рассерженного
ребенка.
Все стояли испуганные и беспомощные, пока распоряжения сиделки не
водворили порядок. Верагут встал на колени перед кроватью и пытался помешать
Пьеру ушибиться во время судорог. Но мальчик все же до крови поранил правую
руку о металлический край кровати. Затем он обмяк, повернулся на живот,
молча вцепился зубами в подушку и начал ритмично вскидывать левую ногу. Он
поднимал ножку, со стуком ронял ее на кровать, немного отдыхал и снова
повторял то же движение десять, двадцать раз, и так без конца.
Женщины готовили компрессы, Альберта отослали из комнаты. Верагут все
еще стоял на коленях и смотрел, как со зловещей ритмичностью под одеялом
поднималась, вытягивалась и снова падала нога. Это лежал его ребенок, чья
улыбка еще несколько часов назад была как луч света, чей умоляющий нежный
лепет только что глубоко тронул и очаровал его сердце. Теперь от него
осталось только механически вздрагивающее тело, жалкий, беспомощный комок
боли и страдания.
- Мы с тобой, Пьер, - в отчаянии воскликнул он, - малыш, мы здесь и
хотим тебе помочь!
Но уже не было больше пути от его губ к душе ребенка, и все заклинания,
утешения и бессмысленно-нежный шепот не проникали больше в ужасное
одиночество умирающего. Он был далеко отсюда, в другом мире, он
странствовал, обуреваемый жаждой, по адской долине смерти и страдания и,
быть может, в этот самый миг звал того, кто стоял возле него на коленях и с
радостью взял бы на себя все пытки, только бы помочь своему ребенку.
Все понимали, что это конец. После того первого, испугавшего их крика,
полного страшной, звериной муки, на пороге каждой двери и в каждом окне дома
стояла смерть. Никто не говорил о ней, но все ее узнавали, даже Альберт,
даже служанки внизу, даже собака, которая беспокойно бегала под дождем по
гравийной площадке и время от времени испуганно взвизгивала. И хотя все
старались что-то сделать, кипятили воду, прикладывали компрессы и усердно
суетились, но это уже не было борьбой, во всем этом не было больше надежды.
Пьер не приходил больше в сознание. Он дрожал всем телом, будто от
холода, иногда слабо и невнятно вскрикивал и после каждого перерыва,
вызванного изнеможением, снова начинал вскидывать и опускать ногу -
равномерно, точно под действием часового механизма.
Так прошли день, вечер и, наконец, ночь, и, когда на рассвете маленький
боец истощил свои силы и сдался на милость победителя, родители только
безмолвно посмотрели через кроватку друг другу в измученные бессонной ночью
лица. Иоганн Верагут приложил руку к сердцу мальчика и не ощутил его биения.
И он не снимал руки с худенькой груди Пьера, пока она не остыла и не
закоченела.
Затем он мягко провел ладонью по сложенным рукам госпожи Адель и
сказал:
- Кончено.
И пока он выводил жену из комнаты, поддерживая ее и слушая ее хриплые
рыдания, пока передавал ее на руки служанке и потом прислушивался у дверей
Альберта, спит ли он, пока возвращался к Пьеру и получше укладывал покойника
в постели, его не оставляло чувство, что половина его жизни умерла в нем и
успокоилась.
Спокойно сделал он самое необходимое, поручил наконец умершего сиделке
и забылся коротким, глубоким сном. Когда в окна его комнаты проник яркий
дневной свет, он проснулся, сейчас же встал и занялся последней работой,
которую собирался еще выполнить в Росхальде. Он прошел в комнату Пьера и
отдернул все занавески; прохладный осенний день осветил маленькое белое лицо
и застывшие ручки его любимца. Затем он сел у постели, разложил картон и в
последний раз запечатлел черты, которые так часто изучал, которые знал и
любил в нем с нежного младенческого возраста и которые, несмотря на то что
смерть отметила их печатью зрелости и простоты, все еще сохраняли выражение
муки и недоумения.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Яркие лучи солнца проглядывали из-за краев вялых,
истощенных дождем туч, когда маленькая семья возвращалась с похорон Пьера.
Госпожа Адель сидела выпрямившись в коляске, ее заплаканное лицо выглядело
странно светлым и неподвижным на фоне черной шляпы и черного же, наглухо
застегнутого траурного платья. У Альберта были опухшие веки, он не выпускал
руку матери из своей.
- Итак, вы завтра едете, - ободряюще сказал Верагут. - Не беспокойтесь
