на крыше храма оказалась права: здесь, у вас, несравненно больше горя, чем я мог вообразить. Страшный сон стал вашей явью, и я не знаю, кто правит вами -- боги или демоны. Знаешь, король, есть у нас одно сказание -- прежде я считал его досужим вздором. Если верить ему, то и у нас когда-то случались такие вещи, как война, и убийство, и ожесточение. Эти страшные слова давно забыты нашим языком, мы находим их только в старинных книгах сказок, для нас они звучат дико и немного смешно. Сегодня же я убедился в том, что это не выдумка, и я вижу, как ты и твой народ совершаете то, о чем мы знаем лишь из жутких преданий незапамятных времен. Но скажи мне: разве в душах ваших не брезжит прозрение, неужели вы не ведаете, что творите? Знакома ли вам тоска по светлым, радостным богам, по разумным и милосердным вождям и правителям? Неужели даже во сне вам ни разу не привиделась иная, лучшая жизнь, когда никто не желает того, чего не желают все, где властвуют разум и порядок, где люди встречаются только для того, чтобы одарить друг друга радостью и вниманием? Посещала ли вас хоть однажды мысль о том, что мир -- это единое целое и нет ничего сладостнее и животворнее, чем замирание перед его ликом и служением ему всей силой человеческой любви? Есть ли у вас хоть смутное представление о том, что у нас именуется музыкой, и божественностью, и блаженством?
       Опустив голову, внимал король этим словам. Когда же он вновь поднял ее, лицо его было преображенным и как будто озарялось улыбкой, хотя в глазах стояли слезы.
       -- Прекрасное дитя! -- сказал король. -- Я, право, не знаю, ребенок ты, или мудрец, или, быть может, само божество. Но могу уверить тебя, что все, о чем ты говоришь, знакомо нам и не вытравлено из наших душ. У нас есть сказание о мудреце стародавних времен, который чувствовал единство мира и слышал его в созвучиях небесных сфер. Довольно тебе? Может статься, ты и впрямь из страны блаженства и даже само божество, но нет в твоем сердце того счастья, той власти, той воли, которым нет отзвука и в наших сердцах.
       И вдруг он встал во весь рост, и мальчик изумленно уловил мгновение улыбки на лице короля; оно сияло утренним светом, ясным светом, стирающим все тени.
       -- Теперь ступай, -- крикнул он посланцу, -- ступай и оставь нас с нашими войнами и пагубами! Ты смягчил мне сердце, ты напомнил мне мать. Довольно, будет, милый, славный отрок. Иди и спасайся, покуда не началась новая бойня! Я буду думать о тебе, когда польется кровь и запылают города, и о том стану думать, что мир есть единое целое, и нашу глупость, и наш гнев, и нашу дикость нам от него не отделить. Удачи тебе! И передай поклон твоей звезде, поклонись и тому божеству, символ которого -- сердце, терзаемое птицей. Я знаю это сердце и эту птицу. И прошу тебя, мой милый друг из чужедальних стран: если придет тебе на память твой друг -- несчастный король среди смрада войны, пусть он вспомнится тебе не согбенным печалью на походном ложе, а с улыбкой на лице, когда в глазах его были слезы, а на руках -- кровь!
       Не окликая спящего слугу, король сам распахнул занавес шатра и выпустил гостя. Иными глазами смотрел теперь мальчик на равнину, через которую лежал обратный путь, когда в меркнущем свете дня ему открылся объятый пожарищем город. Сколько мертвых тел и обглоданных лошадиных трупов пришлось миновать посланцу, пока не стемнело и он снова не оказался у подножия лесистого нагорья.
       И опять из облаков спустилась большая птица, подхватила его, и они полетели обратно, бесшумно, по-совиному, рассекая ночной воздух. Пробудившись от тревожного сна, мальчик узнал своды небольшого горного храма, у входа в который, в гуще влажной травы, стоял его конь, громким ржанием встречавший наступающий день. И ничто не напоминало о темной птице и о странствии на чужую звезду, о короле и о бранном поле. Осталась лишь какая-то тень в душе, едва ощутимая смутная боль, точно засевшее внутри крохотное жальце. Так тревожит порой бессильное сострадание или сокровенное желание, смущающее наш сон до тех пор, пока мы не встретим наконец того, кому давно мечтали признаться в любви, с кем втайне хотели бы поделиться радостью и обменяться улыбкой.
       Посланец оседлал коня, и, проскакав весь день, прибыл в столицу к своему королю, и полностью оправдал надежды своей общины. Король принял его приветливо и великодушно. Коснувшись рукой лба мальчика, он воскликнул:
       -- Взгляд глаз твоих внятен сердцу, и мое сердце ответило согласием! Просьба твоя будет исполнена прежде, чем ее вымолвят уста.
       Вскоре посланцу было вручено королевское письмо. И повсюду в стране его ожидала всяческая помощь: множество цветов, лошади и повозки, гонцы и провожатые -- все было отдано в его распоряжение. И когда он, обогнув горы, вышел на пологую дорогу, ведущую в родную провинцию, и вступил в пределы своей общины, за ним двигался целый караван подвод и тележек с коробками, навьюченных лошадей и мулов, и вся эта процессия благоухала прекраснейшими цветами из садов и оранжерей, которыми славится север. Цветов хватило не только для того, чтобы убрать венками тела погибших и пышно украсить их могилы, но и чтобы посадить, как предписывает обычай, в память о каждом из них один цветок, один куст и одно фруктовое деревце. И скорбь по лучшему другу и любимому коню отлегла от сердца мальчика и растворилась в спокойном торжестве души, когда он убрал их цветами и предал земле, а на могилах посадил два цветка, два куста и два плодовых деревца.
       Едва он успокоил сердце и исполнил свой долг, как его стали преследовать воспоминания о том ночном странствии, и он попросил у своих близких разрешения провести один день в одиночестве и целый день и целую ночь просидел у дерева раздумий, и перед ним ясной непрерывной чередой прошли картины