ГЛАВА ВТОРАЯ
       В маленькой боковушке рядом с мастерской Роберт мыл палитру и пучок кистей. В дверях появился Пьер. Он остановился и стал смотреть.
       - Грязная это работа, - рассудил он спустя некоторое время. - Вообще-то живопись - прекрасная штука. Но я бы не хотел стать художником.
       - А ты подумай как следует, - сказал Роберт. - У тебя ведь отец - знаменитый художник.
       - Нет, - решительно заявил мальчик, - это не для меня. Всегда будешь перепачкан, да и краски пахнут ужасно. Я этот запах люблю, когда он несильный, например когда в комнате висит только что законченная картина и едва заметно пахнет краской; но в мастерской запах слишком резкий, у меня начинает болеть голова.
       Слуга бросил на него испытующий взгляд. Ему давно уже хотелось высказать мальчику, что он о нем думает, пожурить его. Но когда Пьер был рядом, когда Роберт видел его лицо, у него просто язык не поворачивался. Малыш был так свеж, прелестен и серьезен, словно все с ним и в нем было в полном порядке, и ему странным образом очень шел этот легкий налет барского высокомерия и не по годам раннего развития.
       - И кем же в таком случае ты хотел бы стать, юноша? - строго спросил Роберт.
       Пьер опустил глаза и задумался.
       - Ах, я, знаешь ли, вовсе не хочу быть кем-то особенным. Я только хочу, чтобы скорее кончились школьные занятия. А летом я хочу носить только белую одежду и белые башмаки, и чтобы на них не было ни малейшего пятнышка.
       - Так-так, - с укоризной проговорил Роберт. - Это, ты сейчас так говоришь. А вот недавно, когда ты прибегал, сюда, твой белый костюмчик был весь испачкан вишнями и травой, а шапочку ты и вовсе потерял. Помнишь?
       Пьер насупился. Он прищурил глаза, так что осталась только узенькая щелка, и смотрел сквозь длинные ресницы.
       - Тогда мама меня за это отругала как следует, - неторопливо пояснил он, - и я не думаю, что она поручила тебе снова попрекать и мучить меня этим.
       - Ты, значит, хочешь носить всегда белую одежду и никогда не пачкать ее? - примирительно спросил Роберт.
       - Да нет же, иногда можно. Как ты не понимаешь! Конечно, мне хочется иногда поваляться в траве или в сене, попрыгать по лужам или взобраться на дерево. Это же ясно. Но я не хочу, чтобы меня ругали, когда я расшалюсь и напрокажу. Тогда я хочу тихонько вернуться в свою комнату, надеть свежее, чистое платье, и чтобы все снова было хорошо. Знаешь, Роберт, я думаю, что брань и в самом деле не приносит никакой пользы.
       - Не любишь, когда тебя бранят? Отчего же?
       - Ну посуди сам: если ты сделал что-то нехорошее, то потом сам понимаешь это и тебе стыдно. А когда тебя бранят, стыдишься значительно меньше. Иногда и не натворишь ничего, а тебя все равно отчитывают за то, что не прибежал сразу, как только позвали, или потому что мама в этот момент была не в духе.
       - А ты сосчитай-ка да сравни, мой мальчик, - засмеялся Роберт, - ты ведь наверняка делаешь немало дурного, которое никто не видит и за которое тебя никто не бранит.
       Пьер не ответил. Вечно повторяется одно и то же. Как только дашь себя увлечь и заговоришь со взрослыми о чем-нибудь по-настоящему важном, все кончается разочарованием или даже унижением.
       - Я хочу еще раз взглянуть на картину, - сказал он тоном, неожиданно отдалившим его от слуги; Роберт мог услышать в нем и приказание, и просьбу. - Впусти меня на минутку в мастерскую, хорошо?
       Роберт повиновался. Он отпер дверь мастерской, впустил Пьера и вошел следом, так как ему было строжайше запрещено кого бы то ни было оставлять здесь одного.
       На мольберте в центре просторного помещения стояла новая картина Верагута, повернутая к свету и временно вставленная в золоченую раму. Пьер остановился перед ней, Роберт замер у него за спиной.
       - Тебе нравится, Роберт?
       - Разумеется, нравится. Что я, по-твоему, дурак, что ли? Пьер посмотрел на картину и прищурился.
       - Я думаю, - задумчиво сказал он, - мне можно показать множество картин, и я сразу узнаю, какая из них папина. Вот почему я люблю его картины, я чувствую, что их написал папа. Но, собственно говоря, нравятся они мне только наполовину.
       - Не говори глупостей, - испуганно предостерег ребенка Роберт и посмотрел на него с укоризной; однако Пьер, мигая глазами, все еще неподвижно стоял перед картиной.
       - Видишь ли, - сказал он, - там, в доме, висят несколько старых картин, они нравятся мне куда больше. Потом, когда я вырасту, у меня тоже будут такие картины. Например, горы, когда заходит солнце, и все вокруг красное и золотистое, и красивые дети, и женщины, и цветы. Это же много приятнее, чем старый рыбак, у которого даже лица как следует не видно, или эта черная, скучная лодка. Разве не так?
       В глубине души Роберт был того же мнения. Он дивился и радовался искренности мальчика, но не хотел в этом признаться.
       - Ты еще в этом не совсем разбираешься, - быстро проговорил он. - Пойдем, мне надо запереть мастерскую.
       В этот момент со стороны дома внезапно послышался гул мотора и скрежет колес.
       - О, автомобиль! - радостно крикнул Пьер, выскочил из домика и, не разбирая дороги, помчался, прыгая через газоны и цветочные грядки, прямиком к господскому дому. Запыхавшись, он подбежал к гравийной площадке у входа и успел как раз вовремя: из автомобиля вылез отец и какой-то незнакомый господин.
       - Привет, Пьер, - крикнул папа и подхватил сына на руки. - Со мной приехал дядя, которого ты еще не знаешь. Подай ему руку и спроси, откуда он приехал.
       Мальчик внимательно взглянул на незнакомца. Он протянул ему руку и увидел веселые светло-серые глаза.
       - Откуда ты приехал, дядя? - послушно спросил он. Незнакомец взял его на руки.
       - Малыш, ты стал слишком тяжел для меня, - шутливо вздохнул он и опустил Пьера на землю. - Откуда я приехал? Из Генуи, а до того из Суэца, а до него из Адена, а еще раньше...