взгляд.
- О, я тоже был влюблен по уши. Однажды, когда я возвращался с вечерней
прогулки - я нарочно припозднился, чтобы остаться одному и не думать ни о
чем другом, только о Мете, мне было наплевать на то, что меня могут наказать
за опоздание, - она попалась мне навстречу, там, возле круглой стены. Она
опиралась на руку своей подруги, и, когда я вдруг представил себе, что на
месте этой глупой курицы мог оказаться я сам, держать ее за руку и быть
совсем близко к ней, я так растерялся, что у меня голова пошла кругом и мне
пришлось остановиться и прислониться к стене. А когда я наконец вернулся
домой, ворота и точно оказались заперты, мне пришлось звонить, и меня на
целый час посадили под арест.
Буркхардт улыбался и думал о том, что во время своих редких встреч они
уже не раз вспоминали об этой Мете. Тогда, в юности, каждый из них с помощью
хитростей и уловок пытался утаить свою любовь, и только годы спустя, уже
став мужчинами, они при случае приоткрывали завесу и обменивались своими
маленькими переживаниями. Но в этом деле еще и сегодня оставались тайны.
Именно сейчас Отто Буркхардт вспомнил о том, что он тогда несколько месяцев
хранил у себя и почитал, как талисман, перчатку Меты, которую он нашел или,
точнее, стащил и о которой его друг до сих пор ничего не знал; А не
рассказать ли сейчас и эту историю, подумал Буркхардт, но хитро улыбнулся и
промолчал, решив, что будет лучше, если он и дальше сохранит это последнее
маленькое воспоминание для себя одного.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сдвинув на затылок просторную панаму, Буркхардт удобно
расположился в желтом плетеном кресле. Держа в руках журнал, он сидел в
освещенной солнцем беседке, расположенной на запад от мастерской, курил и
читал; рядом на низеньком складном стульчике примостился перед мольбертом
Верагут. На холсте была набросана фигура читающего, большие живописные пятна
уже были нанесены, художник работал над лицом, и вся картина ликующе сияла
светлыми, легкими, солнечными, но отнюдь не кричащими тонами. Остро пахло
масляной краской и гаванской сигарой, спрятавшиеся в листве птицы издавали
тонкие, приглушенные полуденным зноем крики и пели свои мечтательно-сонные
беззаботные песенки. На полу сидел, склонившись, Пьер и задумчиво водил
тонким пальчиком по большой географической карте.
- Не спать! - громко напомнил художник. Буркхардт зажмурился, улыбнулся
и покачал головой.
- Ты где сейчас находишься, Пьер? - спросил он мальчика.
- Погоди, я сначала прочитаю, - живо отозвался Пьер и стал читать по
слогам. - В Лю... Люцер... в Люцерне. Там есть озеро или море. Скажи, дядя,
оно больше, чем наше озеро?
- Много больше! Раз этак в двадцать! Тебе бы надо там побывать.
- Разумеется. Когда у меня будет автомобиль, я поеду в Вену, и в
Люцерн, и к Северному морю, и в Индию, где ты живешь. Ты будешь дома?
- Конечно, Пьер. Я всегда дома, когда у меня гости. Мы навестим мою
обезьяну. Это самец, его зовут Пендек, и у него нет хвоста, но зато есть
белоснежные бакенбарды; затем мы возьмем ружья, сядем в лодку и поедем
охотиться на крокодилов.
Пьер от удовольствия покачивался из стороны в сторону. А дядя продолжал
рассказывать о своих плантациях в малайских джунглях, и говорил он так
занятно и так долго, что мальчик в конце концов устал и уже не поспевал за
рассказом. Он снова склонился над своей картой; зато его отец продолжал
внимательно слушать разговорившегося друга, который неторопливо и спокойно
рассказывал о работе и об охоте, о поездках верхом и на лодке, о легких
прелестных селениях из бамбука, в которых живут кули, об обезьянах, цаплях,
орлах и мотыльках, и его тихая уединенная жизнь в тропическом лесу была, на
взгляд художника, такой соблазнительной и таинственной, что ему казалось,
будто он разглядывает в щелку богатый, пестрый и благословенный райский
уголок. Он слушал рассказы о спокойных, могучих реках в джунглях, о зарослях
высоченных папоротников и бескрайних, колышущихся под ветром равнинах,
поросших диковинной травой в рост человека, о переливающихся красками
вечерах на берегу моря, о коралловых островах и голубых вулканах, о диких,
неистовых ливнях и сверкающих грозах, о мечтательно-задумчивой дремоте на
широких тенистых верандах белых плантаторских домиков, о сутолоке китайских
городов и о часах вечернего покоя на берегу выложенного камнем пруда рядом с
мечетью на одном из островов Малайского архипелага.
И снова, как уже бывало не раз, Верагут размечтался о далекой стране, в
которой жил его друг. Он не догадывался, насколько влечения и потаенные
желания его души совпадают со скрытыми намерениями Буркхардта. Его влекли к
себе, наполняя душу тоской, не только блеск тропических морей и островных
побережий, не только буйство лесов и рек и пестрота полуголых первобытных
народов, но и в еще большей мере удаленность и спокойствие края, в котором
его страдания, заботы, борьба и лишения поблекнут и отойдут на задний план,
с души спадут сотни мелких повседневных обязанностей, и он очутится в новой
и чистой атмосфере, свободной от вины и мучений.
День клонился к вечеру, тени становились длиннее. Пьер давно убежал,
Буркхардт постепенно затих и наконец задремал, но картина была почти готова,
и художник смежил на минуту усталые глаза, уронил руки и с почти
благоговейным усердием впитывал в себя глубокую, прогретую солнцем тишину и
близость друга, наслаждаясь целительной усталостью после удавшейся работы и
приятным чувством нервной разрядки. Помимо упоения творчеством и
самоотверженной работы, эти приятные мгновения усталой расслабленности,
напоминающие безмятежные сумеречные состояния между сном и бодрствованием,
уже давно приносили ему, пожалуй, самое глубокое и самое отрадное
удовлетворение.
Стараясь не разбудить Буркхардта, Верагут тихонько поднялся и осторожно
отнес мольберт в мастерскую. Там он снял холщовый халат, вымыл руки и
сполоснул холодной водой слегка уставшие глаза. Спустя четверть часа он
вышел из мастерской, бросил короткий испытующий взгляд на лицо спящего друга
и разбудил его знакомым свистом - двадцать пять лет тому назад этот свист
служил им тайным сигналом и опознавательным знаком.
- Надеюсь, ты выспался, старина, и теперь сможешь рассказать мне еще
кое-что о своих краях, - ободряюще попросил он. - За работой я слушал тебя
вполуха. Ты говорил о фотографиях; если ты взял их с собой, мы могли бы
взглянуть на них.
- Само собой. Пошли!
Огго Буркхардт много дней ждал этой минуты. Уже давно он мечтал
заманить Верагута в Восточную Азию - пусть поживет там какое-то время.
Теперь, когда ему представилась последняя возможность, Буркхардт
