от вашей дерзости".
И как он ни молил, как ни скрежетал зубами от отчаяния,
она уже отвернулась от него и так бы и ушла одна, если бы он
молча не нагнал ее и не проводил на корабль. Затем он приказал
выгрузить свои чемоданы на берег, ни с кем не попрощался и
исчез.
С тех пор счастье отвернулось от всеобщего любимца.
Добродетель и честность сделались ему ненавистны, и он топтал
их ногами и находил особое удовольствие в том, чтобы совращать
добродетельных женщин, употребляя все искусство своей чарующей
силы, или беззастенчиво пользовался добротой преданных ему
честных людей, которых он быстро завоевывал, а потом
издевательски бросал. Он делал несчастными женщин и девушек, а
затем предавал их всеобщему позору, он выбирал себе юношей из
самых именитых домов и совращал их. Не было такого наслаждения,
к которому бы он не стремился и не испытал на себе, не было
такого порока, которому бы он не предался и которым бы не
насытился. Но никогда уже не наполнялось радостью его сердце, а
на любовь, которую все предлагали ему, ничто не отзывалось в
его душе.
В прекрасном загородном доме у моря жил он, мрачный и всем
недовольный, и мучил самыми безобразными выходками женщин и
друзей, которые к нему приходили. Ему хотелось унижать людей
так, чтобы они чувствовали все его презрение к ним; он
пресытился и тяготился той непрошеной, нежеланной,
незаслуженной любовью, которой он был окружен, он ощущал
никчемность своей попусту растраченной жизни, которая никогда
не отдавала, а только брала. Иногда он заставлял себя долгие
дни обходиться без пищи, чтобы хоть раз вновь ощутить настоящий
голод и испытать потребность в насыщении.
И вот с некоторых пор прошел среди его друзей слух, что он
болен и нуждается в покое и одиночестве. Приходили письма,
которых он не читал, обеспокоенные люди справлялись у прислуги
о его здоровье. Он же сидел один в своем доме у моря,
погруженный в угрюмую печаль, жизнь его лежала позади, пустая и
разоренная, бесплодная и бесчувственная, без единого следа
любви, подобная серым соленым мертвым волнам морской пучины. И
мерзок был вид этого человека, сидящего в кресле у высокого
окна и сводящего счеты с самим собой. Белые чайки, влекомые
береговым ветром, проносились мимо, он следил за ними пустым
взглядом, лишенным всякой радости и всякого интереса. Лишь губы
его покривились в жесткой и злой усмешке, когда он все обдумал
и позвонил камердинеру. И вот велел он пригласить всех своих
друзей в определенный день на праздник; но не пировать он
собирался, в его издевательский замысел входило напугать
приглашенных видом пустого дома и своего собственного трупа.
Ибо он решил принять яд и покончить с собой.
Вечером перед задуманным праздником он отпустил всю
прислугу, и наконец тихо сделалось в просторных комнатах, и он
направился в спальню, подмешал сильного яду в стакан кипрского
вина и поднес его к губам.
Но не успел он сделать первый глоток, как в дверь
постучали, и, поскольку он не ответил на стук, дверь тихонько
отворилась и в комнату вошел маленький старичок. Подошел он к
Августу, бережно взял у него из рук полный стакан и проговорил
хорошо знакомым голосом: "Добрый вечер. Август, как поживаешь?"
Застигнутый врасплох Август, рассерженный и смущенный
одновременно, язвительно усмехнулся и сказал: "Господин
Бинсвангер, разве вы еще живы? Давненько мы не виделись, а вы,
кажется, нисколько не постарели? Но сейчас, любезнейший, вы мне
очень помешали, я устал сегодня и как раз собирался принять
снотворное".
"Да, я вижу, -- спокойно отвечал крестный. -- Ты хотел
принять снотворное, и правильно -- это единственный напиток,
который еще может тебе помочь. Но прежде мы с тобой немножко
поболтаем, мальчик мой, -- кстати, я немного утомился с дороги
и думаю, что не прогневаю тебя, если освежусь глоточком из
твоего стакана".
С этими словами он взял стакан и поднес к губам, и не
успел Август его остановить, как старик осушил его одним
глотком.
Август побледнел как полотно. Он ринулся к крестному,
принялся трясти его за плечи и пронзительно закричал: "Дорогой
мой, знаешь ли ты, что ты выпил?"
Господин Бинсвангер кивнул своей умной седой головой и
улыбнулся: "Да, это кипрское вино, да и недурное, сколько я
могу судить. Похоже, живешь ты безбедно. Но у меня мало
времени, и я не собираюсь долго тебя задерживать, если ты
согласишься меня выслушать".
Август, совершенно сбитый с толку, с ужасом смотрел в
светлые глаза крестного и каждую секунду ожидал, что тот
свалится замертво.
Крестный тем временем устроился поудобнее на стуле и
добродушно подмигнул своему молодому другу.
"Ты опасаешься, что глоток вина мне повредит? Не
беспокойся! Как мило с твоей стороны, что ты печешься обо мне,
вот уж никак не ожидал. Но давай-ка побеседуем, как в добрые
старые времена! Сдается мне, что ты уже по горло сыт легкой
жизнью? Я тебя понимаю, и, когда я уйду, ты можешь, кстати,
снова наполнить свой стакан и выпить его. Но прежде я хочу
кое-что тебе рассказать".
Август прислонился к стене и вслушивался в мягкий,
приятный голос древнего старичка, который знаком был ему с
первых лет жизни и пробуждал тени прошлого в его душе. Стыд и
скорбь глубоко проникли в его сердце, словно он заглянул в
глаза своему невинному детству.
"Я выпил яд из твоего стакана, -- продолжал старик, --
потому что только я повинен в твоем несчастье. Твоя мать,
заботясь о твоем будущем, загадала одно желание, когда крестила
тебя, глупое желание, но я постарался исполнить его ради нее.