В весенние дни детства Ансельм бегал по зеленому саду.
Среди других цветов у его матери был один цветок; он назывался
сабельник, и Ансельм любил его больше всех. Мальчик прижимался
щекой к его высоким светло-зеленым листьям, пробовал пальцами,
какие у них острые концы, нюхал, втягивая воздух, его большие
странные цветы и подолгу глядел в них. Внутри стояли долгие
ряды желтых столбиков, выраставших из бледно-голубой почвы,
между ними убегала светлая дорога -- далеко вниз, в глубину и
синеву тайная тайных цветка. И Ансельм так любил его, что,
подолгу глядя внутрь, видел в тонких желтых тычинках то золотую
ограду королевских садов, то аллею в два ряда прекрасных
деревьев из сна, никогда не колышемых ветром, между которыми
бежала светлая, пронизанная живыми, стеклянно-нежными жилками
дорога -- таинственный путь в недра. Огромен был раскрывшийся
свод, тропа терялась среди золотых деревьев в бесконечной глуби
немыслимой бездны, над нею царственно изгибался лиловый купол и
осенял волшебно-легкой тенью застывшее в тихом ожидании чудо.
Ансельм знал, что это -- уста цветка, что за роскошью желтой
поросли в синей бездне обитают его сердце и его думы и что по
этой красивой светлой дороге в стеклянных жилках входят и
выходят его дыхание и его сны.
А рядом с большим цветком стояли цветы поменьше, еще не
раскрывшиеся; они стояли на крепких сочных ножках в чашечках из
коричневато-зеленой кожи, из которой с тихой силой вырывался
наружу молодой цветок, и из окутавшего его светло-зеленого и
темно-лилового упрямо выглядывал тонким острием наверх плотно и
нежно закрученный юный фиолетовый цвет. И даже на этих юных,
туго свернутых лепестках можно было разглядеть сеть жилок и
тысячи разных рисунков.
Утром, вернувшись из дому, из сна и привидевшихся во сне
неведомых миров, он находил сад всегда на том же месте и всегда
новый; сад ждал его, и там, где вчера из зеленой чаши
выглядывало голубое острие плотно свернутого цветка, сегодня
свисал тонкий и синий, как воздух, лепесток, подобный губе или
языку, и на ощупь искал той формы сводчатого изгиба, о которой
долго грезил, а ниже, где он еще тихо боролся с зелеными
пеленами, угадывалось уже возникновение тонких желтых ростков,
светлой, пронизанной жилками дороги и бездонной, источающей
аромат душевной глуби. Бывало, уже к полудню, а бывало, и к
вечеру цветок распускался, осеняя голубым сводчатым шатром
золотой, как во сне, лес, и первые его грезы, думы и напевы
тихо излетали вместе с дыханием из глубины зачарованной бездны.
Приходил день, когда среди травы стояли одни синие
колокольчики. Приходил день, когда весь сад начинал звучать и
пахнуть по-новому, а над красноватой, пронизанной солнцем
листвой мягко парила первая чайная роза цвета червонного
золота. Приходил день, когда сабельник весь отцветал. Цветы
уходили, ни одна дорога не вела больше вдоль золотой ограды в
нежную глубь, в благоухающую тайная тайных, только странно
торчали острые холодные листья. Но на кустах поспевали красные
ягоды, над астрами порхали в вольной игре невиданные бабочки,
красно-коричневые, с перламутровой спиной, и шуршащие
стеклянистокрылые шершни.
Ансельм беседовал с бабочками и с речными камешками, в
друзьях у него были жук и ящерица, птицы рассказывали ему свои
птичьи истории, папоротники показывали ему собранные под
кровлей огромных листьев коричневые семена, осколки стекла,
хрустальные или зеленые, ловили для него луч солнца и
превращались в дворцы, сады и мерцающие сокровищницы. Когда
отцветали лилии, распускались настурции, когда вянули чайные
розы, темнели ягоды ежевики, все менялось, всегда пребывало и
всегда исчезало, и даже те тоскливые, странные дни, когда ветер
холодно шумел в ветвях ели и по всему саду так мертвенно-тускло
шуршала увядшая листва, приносили новую песенку, новое
ощущение, новый рассказ, покуда все не поникало и под окном не
наметало снега; но тогда на стеклах вырастали пальмовые леса,
по вечернему небу летели ангелы с серебряными колокольчиками, а
в сенях и на чердаке пахло сухими плодами. Никогда не гасло в
этом приветливом мире дружеское доверие, и если невзначай среди
черных листьев плюща вновь начинали сверкать подснежники и
первые птицы высоко взлетали в обновленную синюю высь, все было
так, как будто ничто никуда не исчезало. Пока однажды, всякий
раз неожиданно и всякий раз как должно, из стебля сабельника не
выглядывал долгожданный, всегда одинаково синеватый кончик
цветка.
Все было прекрасно, все желанно, везде были у Ансельма
близкие друзья, но каждый год мгновение величайшего чуда и
величайшей благодати приносил мальчику первый ирис. Когда-то, в
самом раннем детстве, он впервые прочел в его чашечке строку из
книги чудес, его аромат и бессчетные оттенки его сквозной
голубизны стали для него зовом и ключом к творению. Цветы
сабельника шли с ним неразлучно сквозь все годы невинности, с
каждым новым летом обновляясь и становясь богаче тайнами и
трогательней. И у других цветов были уста, и другие цветы
выдыхали свой аромат и свои думы и заманивали в свои медовые
келейки пчел и жуков. Но голубая лилия стала мальчику милее и
важнее всех прочих цветов, стала символом и примером всего
заслуживающего раздумья и удивления. Когда он заглядывал в ее
чашечку и, поглощенный, мысленно шел светлой тропою снов среди
желтого причудливого кустарника к затененным сумерками недрам
цветка, душа его заглядывала в те врата, где явление становится
загадкой, а зрение -- провиденьем. И ночью ему снилась иногда
эта чашечка цветка, она отворялась перед ним, небывало
огромная, как ворота небесного дворца, и он въезжал в нее на
конях, влетал на лебедях, и вместе с ним тихо летел, и скакал,
и скользил в прекрасную бездну весь мир, влекомый чарами, --
туда, где всякое ожидание должно исполниться и всякое прозрение
стать истиной.
Всякое явление на земле есть символ 2, и всякий символ