Перевод с немецкого А. Гугнина
      OCR - Евгений (WEG)

     Даже дядя Маттеус на свой манер возрадовался, снова увидев меня. Когда молодой человек, пробывший несколько лет на чужбине, вдруг возвращается домой и при этом выглядит вполне солидно, то даже самые осторожные родственники улыбаются и радостно трясут ему руку.
     Небольшой коричневый чемодан, в котором я привез свое имущество, был еще совсем новый, с хорошим замком и блестящими ремнями. В нем было два чистых костюма, достаточно белья, пара новых башмаков, несколько книг и фотографий, две прекрасные курительные трубки и карманный пистолет. Я привез также свою скрипку и полный рюкзак всякой мелочи, две шляпы, трость и зонтик, легкое пальто и пару резиновых туфель, все новое и солидное, а сверх того у меня в кармане было зашито более двухсот сэкономленных марок и письмо, в котором мне с осени обещали хорошее место за границей. Ноша моя весила довольно прилично, и после длительной поры скитаний я возвратился с этим имуществом на родину, которую покинул еще робким юношей.
     Поезд медленно и осторожно скатывался с возвышенности, делая большие зигзаги, и с каждым поворотом все ближе и различимее становились дома, переулки, река и сады лежащего внизу города. Скоро я уже смог различать крыши и даже узнавать некоторые из них, потом дело дошло до окон и знакомых аистовых гнезд, и пока из долины на меня накатывалось детство и отрочество и тысячи разнообразных и драгоценных воспоминаний о родине, мое тщеславие и мое желание понравиться этим людям медленно растворились и уступили место благодарному удивлению. Тоска по дому, которой я не испытывал все эти годы, вдруг мощно нахлынула на меня за эти четверть часа, мне стали вдруг бесконечно дороги каждый куст у мостовой и каждый знакомый забор, и я просил у них прощения за то, что забыл о них и не нуждался в них так долго.
     Когда поезд проезжал мимо нашего сада, было видно, что кто-то стоял в верхнем окне старого дома и махал большим полотенцем: должно быть, отец. На веранде, тоже с полотенцами, стояли мать и служанка, а из самой верхней трубы вился легкий голубой дымок от варившегося кофе. Все это снова принадлежало мне, ожидало меня, звало меня.
     Старый бородатый портье в таком же возбуждении, как и прежде, бегал по перрону и оттеснял людей подальше от края, а среди толпы я увидел свою сестру и младшего брата, нетерпеливо высматривавших меня. Брат захватил для моего багажа маленькую ручную тележку, которая все детские годы была нашей гордостью. На нее мы положили чемодан и рюкзак, Фриц потащил ее, а мы с сестрой последовали за ним. Сестра пожурила меня за слишком короткую стрижку, но зато мои усы нашла превосходными и мой новый чемодан ей тоже понравился. Мы смеялись и смотрели друг другу в глаза, время от времени брались за руки и кивали Фрицу, который шел впереди и часто оглядывался на нас. Он уже был с меня ростом и заметно раздался в плечах. Мне вспомнилось вдруг, что мальчишкой я частенько колотил его во время наших ссор, и я снова увидел его детское лицо и его обиженные или печальные глаза и почувствовал почти то же самое досадное сожаление, какое я испытывал еще в детстве, как только проходил гнев. И вот Фриц вырос, вышагивает впереди как совсем большой, и у него уже светлый пушок на подбородке.
     Мы прошли через вишневую аллею, миновали верхний подъем, новый магазин и много старых, совсем не изменившихся домов. Потом показался поворот на мост, и там на углу, как всегда, стоял дом моего отца с открытыми окнами, через которые я услышал свист нашего попугая, и сердце мое заколотилось еще сильнее от радостных воспоминаний. По холодной, темной мостовой я вошел в большой каменный подъезд и побежал вверх по лестнице, по которой навстречу мне спускался отец. Он расцеловал меня, улыбнулся и похлопал по плечу, потом тихо провел меня за руку до верхнего коридора, где стояла мама, тут же обнявшая меня.
     Потом подошла служанка Кристина и подала мне руку, а в гостиной, где стоял уже приготовленный кофе, я приветствовал попугая Полли. Он сразу же узнал меня, спустился с крыши своей клетки на мой палец, чтобы я погладил его. Комната была оклеена свежими обоями, больше в ней ничего не изменилось — на том же самом месте стояли портреты дедушки и бабушки на горке, а также большие часы, разрисованные старомодными лилиями. В приготовленную для меня чашку был вставлен маленький букетик резеды, который я вынул и воткнул себе в петлицу.
     Напротив сидела мать, она не отрываясь смотрела на меня и одновременно заботливо подкладывала угощенье; она напоминала, чтобы я за разговором не забывал есть, и сама же задавала мне массу вопросов, на которые я должен был отвечать. Отец слушал молча, поглаживая свою поседевшую бороду и дружески испытывающе поглядывал на меня сквозь стекла очков. И пока я без наигранной скромности сообщал о своих переживаниях, делах и успехах, я хорошо чувствовал, что лучшим из всего этого обязан им обоим.
     В этот первый день я совершенно ничего не хотел видеть, кроме старого родительского дома, для всего другого еще достанет времени завтра и позднее. После кофе мы пошли по всем комнатам, в кухню, коридоры и кладовые, и почти все осталось таким же, как прежде, а кое-что новое, что я обнаруживал, остальным казалось уже старым и примелькавшимся, и мы начинали спорить, а не при мне ли еще это было сделано.
     В маленьком саду, расположенном на склоне горы между увитыми плющом кирпичными стенами, послеобеденное солнце так ярко освещало чисто выметенные дорожки и водостоки, бочку, наполовину заполненную водой, и роскошные цветочные клумбы, что все развеселились. Мы уселись на веранде в удобные кресла; солнечный свет, проникавший сюда через огромные листья табачного куста, был мягким, теплым и светло-зеленым; несколько пчел жужжали, тяжело и беспорядочно метались в поисках потерянного выхода. В благодарность за мое возвращение отец с обнаженной головой прочитал «Отче наш», мы стояли тихо, скрестив руки, и, хотя непривычная торжественность несколько угнетала меня, я с радостью вслушивался в старые священные слова и вместе с другими благодарно повторял «Аминь».
     Потом отец ушел в свою рабочую комнату, сестра с братом убежали, установилась полная тишина, и я остался наедине с матерью. Наступило мгновение, которого я давно ждал, но и боялся. Потому что, хотя мое возвращение было приятным и желанным, сама жизнь моя в последние годы не была насквозь чистой и прозрачной.
     И теперь мама смотрела на меня своими прекрасными, теплыми глазами и читала то, что было написано на моем лице, и, возможно, обдумывала, что ока должна сказать и спросить. Я держался скованно и перебирал пальцами, готовый к экзамену, который в целом мог выдержать не так уж плохо, но на некоторых частностях мог с треском провалиться.
     Какое-то время она спокойно смотрела мне в глаза, потом взяла мою руку в свои красивые, маленькие руки.
     — Ты хотя бы изредка молишься? — тихо спросила она.
     — В последнее время не молюсь, — пришлось мне ответить, и она посмотрела на меня с некоторым беспокойством.
     — Ты снова научишься этому, — заметила она.
     И я ответил:
     — Возможно.
     Она помолчала, потом спросила:
     — Но ты ведь хочешь стать настоящим мужчиной?
     На это я мог ответить утвердительно. Но она вместо того, чтобы приступить к щекотливым вопросам, погладила мою руку и кивнула мне так, словно давала понять, что она доверяет мне и без покаяния. Потом она стала расспрашивать о моей одежде и о моем белье, так как последние два года я заботился о себе сам и ничего больше не посылал домой для стирки и штопки.
     — Мы все просмотрим с тобой завтра вместе, — сказала она, выслушав мой отчет, и на этом весь экзамен закончился.
     Вскоре сестра повела меня в дом. В «красивой комнате» она уселась за фортепиано, вытащила ноты старых песен, которые я с тех пор ни разу не слышал и не пел и все же не забыл. Мы пели песни Шуберта и Шумана, потом принялись за Зильхера, перешли на немецкие и другие народные песни — и так до самого ужина. Сестра накрывала на стол, а я разговаривал с попугаем, которого вопреки его имени Полли мы считали существом мужского пола. Он говорил кое-какие фразы, подражал нашим голосам и нашему смеху и общался с каждым из нас на совершенно особом, строго выдержанном уровне дружелюбия. Самым близким его другом был отец, ему дозволялось все, затем следовал брат, потом мама, далее я и, наконец, сестра, к которой он питал недоверие.
     Полли был единственным животным в нашем доме и уже двадцать лет считался таким же членом семьи, как ребенок. Он любил разговоры, смех и музыку, но только не рядом с ним. Когда он был один, а в соседней комнате шла оживленная беседа, он напряженно прислушивался, вставлял свои фразы и смеялся в своей добродушно иронической манере. Порой, когда он совершенно неподвижно и одиноко сидел на своей лесенке, и царила тишина, и солнце тепло светило в комнату, он начинал в тихих и приятных тонах прославлять жизнь и Бога звуками, напоминающими флейту, и это звучало празднично, тепло и задушевно, как самозабвенное пение одиноко играющего ребенка.
     После ужина я полчаса провел за поливкой сада, и когда я, мокрый и грязный, снова вошел в дом, то из коридора услышал знакомый девичий голос. Я наспех вытер руки и вошел; в комнате сидела высокая красивая девушка в лиловом платье и широкой соломенной шляпе, и, когда она встала, посмотрела на меня и протянула мне руку, я узнал Хелену Курц, подругу моей сестры, в которую я когда-то был влюблен.
     — Разве вы меня узнали? — спросил я удовлетворенно.
     — Лотта уже сказала, что вы вернулись, — ответила она дружелюбно.
     Но я обрадовался бы больше, если бы она просто ответила «да». Она заметно выросла и стала красавицей; мне больше нечего было сказать, и я отошел к оконным цветам, в то время как она продолжала разговор с матерью и Лоттой.
     Мои взгляды были устремлены на улицу, мои пальцы играли с листьями герани, но мои мысли были заняты совсем другим. Я видел себя в голубой холодный зимний вечер бегущим по реке на коньках между высокими кудрявыми ольхами и издалека, робкими полукругами, пре следующим девочку, которая еще только училась кататься с помощью своей подруги.
     Теперь я снова слышал ее голос, ставший более звучным и грудным, чем прежде, такой близкий и все же почти чужой; она стала настоящей молодой дамой, и мне не приходило в голову, что я ее ровня и ровесник, мне сейчас по-прежнему было все еще пятнадцать лет. Когда она уходила, я снова подал ей руку, но излишне подчеркнуто и иронически низко поклонился и сказал:
     — Спокойной ночи, фройляйн Курц.
     Когда она ушла, я спросил:
     — Она уже опять дома?
     — А где же она должна еще быть? — отозвалась Лотта, и у меня пропало желание продолжать разговор дальше.
     Ровно в десять часов дом закрыли, и родители ушли спать. Целуя меня перед сном, отец обнял меня за плечи и тихо сказал:
     — Хорошо, что ты снова поживешь с нами. Ведь тебе это тоже приятно?
     Все легли спать, и служанка тоже попрощалась, еще несколько дверей скрипнули в разных местах, и весь дом погрузился в глубокий ночной покой.
     Я заготовил себе еще раньше кружку пива и охладил его, теперь же я поставил пиво в своей комнате на стол и, хотя у нас в жилых помещениях курить не разрешалось, набил трубку и раскурил ее. Оба моих окна выходили на темный, тихий двор, из которого каменная лестница выводила наверх, в сад. Там, наверху, на фоне неба чернели пихты, а над ними поблескивали звезды.
     Так я провел еще более получаса, наблюдая за кружением маленьких шерстяных мотыльков вокруг лампы и медленно выдыхая табачные облака в открытые окна. Длинными тихими процессиями перед моим внутренним взором проходили бесчисленные картины моей родины и моего детства, огромное молчаливое собрание, поднимаясь, сияя и снова исчезая, как волны на морской поверхности.
     Утром я обрядился в свой лучший костюм, чтобы понравиться родному городу и многим старым знакомым, а также наглядным образом доказать, что мои дела идут хорошо и что я вернулся домой не каким-нибудь бродягой. Над нашей узкой долиной сверкало летнее небо, белые улицы слегка пропылились, перед расположенной рядом с нами почтой стояли курьерские экипажи из лесных деревень, ребятишки играли шерстяными мячиками.
     Мой первый маршрут пролегал через старый каменный мост, древнейшее сооружение нашего городка. Я рассмотрел маленькую готическую часовню у моста, мимо которой я тысячи раз пробегал в детстве, потом облокотился на перила и, переводя глазами вверх и вниз, долго разглядывал зеленую, быструю реку. Вон там стояла мельница, на ее стене было нарисовано белое колесо, но мельница исчезла, и на то же место встало новое большое кирпичное строение, в остальном ничего не изменилось, и, как и прежде, в воде и на берегах копошились бесчисленные гуси и утки.
     За мостом я встретил первого знакомого, своего школьного товарища, который стал дубильщиком. На нем был сверкающий оранжево-желтый передник, он смотрел на меня неуверенно и вопросительно, по-настоящему так и не узнав. Я с удовольствием кивнул ему и потопал дальше, а он все глядел мне вослед и пытался вспомнить. В окне мастерской я поприветствовал жестянщика с великолепной белой бородой и тут же засмотрелся на слесаря, который перебирал спицы велосипеда и предложил мне щепотку табаку. Затем показался рынок, с большим фонтаном и ратушей. Там была книжная лавка, и, хотя старый хозяин в прошлом нелестно отзывался обо мне, потому что я заказал у него сочинения Гейне, я все же зашел к нему и купил карандаш и почтовую открытку. Отсюда было уже рукой подать до школы, и я, проходя мимо, разглядел эти старые коробки, у ворот меня обвеял знакомый и пугающий школьный дух, и я, облегченно вздохнув, свернул к церкви и дому священника.
     Когда я прошелся еще по нескольким улицам и побрился у цирюльника, было уже десять часов, а тем самым и приблизилось время моего визита к дяде Маттеусу. Я прошел через просторный двор к его прекрасному дому, неторопливо стряхивая на ходу пыль с брюк, и постучал в дверь, ведущую в жилую часть дома. Там я застал тетю и обеих дочерей за шитьем, дядя был уже на работе.
     Все в этом доме дышало чистым, старомодным духом прилежания, несколько строгим и слишком отчетливо направленным на пользу, но также радостным и надежным. Трудно перечислить, сколько там постоянно мыли, чистили, стирали, шили, штопали и пряли, и все же дочери находили еще время для хорошей музыки. Обе играли на фортепиано и пели, и, хотя они не знали новых композиторов, тем ближе им были Гендель, Бах, Гайдн и Моцарт.
     Тетя живо вскочила мне навстречу, дочери же довели шов до конца и лишь затем подали мне руки. К моему удивлению, меня приняли как почетного гостя и провели в гостиную. Далее тетя Берта, не принимая отговорок, поставила передо мной стакан вина и печенье, после чего уселась напротив. Дочери же остались продолжать свою работу.
     Экзамен, от которого моя добрая мама вчера меня избавила, теперь все же отчасти состоялся. Но здесь дело было не в том, чтобы с помощью устного рассказа придать некоторый блеск неудобоваримым фактам. Моя тетя очень интересовалась личностями знаменитых проповедников и подробно расспрашивала меня о церкви и проповедниках всех городов, в которых я жил. После того как мы благополучно преодолели некоторые незначительные неувязки, мы вместе посетовали о смерти одного знаменитого прелата, случившейся десять лет назад, потому что, будь он жив, я еще смог бы услышать его проповедь в Штутгарте.
     Потом речь зашла о моих проблемах, переживаниях и перспективах, и мы пришли к выводу, что мне повезло и я на правильном пути.
     — Кто бы мог предположить это шесть лет назад! — воскликнула она.
     — Неужели мои дела были тогда столь плачевны? — полюбопытствовал я.
     — Не совсем так, нет. Но тогда у твоих родителей проблем было по горло.
     Я хотел сказать «и у меня тоже», но по существу она была права, и я не хотел снова подогревать разногласия тех лет.
     — Что правда, то правда, — сказал я со всей серьезностью.
     — Ты испытал всевозможные профессии.
     — И это правда, тетя. Но я ни об одной не жалею. И та, которая у меня сейчас, тоже не навсегда.
     — Боже упаси! Ты это всерьез? При таких хороших перспективах? Почти двести марок в месяц — это же блестяще для молодого человека.
     — Кто знает, сколько это продлится, тетя.
     — Как можно так говорить! Это продлится, если ты будешь вести себя правильно.
     — Ну что ж, будем надеяться. Но я должен еще зайти к тете Лидии, а потом к дяде в контору. Так что до свидания, тетя Берта.
     — До свидания. Я была очень рада. Заглядывай еще как-нибудь!
     — Непременно.
     В комнате я попрощался с обеими девушками, тетя проводила меня до дверей. Затем я поднялся по светлой широкой лестнице, и если до тех пор у меня было ощущение, что я вдыхаю старомодный воздух, то сейчас я попал в атмосферу еще более старомодную.
     В двух верхних комнатках жила восьмидесятилетняя бабушка, встретившая меня с нежностью и галантерейностью давно прошедшей эпохи. Здесь были акварельные портреты прапрадедов, вышитые бисером покрывала и сумочки с букетами цветов и пейзажами, картины в овальных рамках, запахи сандалового дерева и старых, нежных духов.
     Бабушка Лидия была в темно-фиолетовом платье совершенно простого покроя и, если не считать близорукости и легкой дрожи головы, выглядела удивительно свежо и молодо. Она усадила меня на узкую кушетку и вместо того, чтобы вздыхать о давно прошедших временах, стала живо расспрашивать о моей жизни и моих идеях и все выслушивала внимательно и заинтересованно. Несмотря на свой возраст и на старинные духи и обстановку, она еще до позапрошлого года много путешествовала и имела ясное и вполне доброжелательное представление о сегодняшнем мире и, далеко не все одобряя в нем, охотно освежала и расширяла свои знания. При этом она обладала удивительным даром вести беседу; в ее присутствии разговор протекал без пауз и всегда был интересным и приятным.
     Когда я попрощался, она поцеловала меня и отпустила с каким-то молитвенным жестом, которого я нигде больше не встречал.
     Дядю Маттеуса я нашел в конторе, где он изучал газеты и каталоги. Он не осложнил моего намерения не задерживаться и уйти как можно скорее.
     — Итак, ты снова на родине? — сказал он.
     — Да, ведь я уже давно здесь не был.
     — Говорят, дела твои идут неплохо?
     — Совсем неплохо, спасибо.
     — Ты должен поприветствовать мою жену, идет?
     — Я уже был у нее.
     — Это прекрасно. Ну, тогда, значит, все хорошо.
     И он опять уткнулся в свою книгу и протянул мне руку, и, поскольку направление он угадал сравнительно верно, я быстро поймал ее и, довольный, вышел на улицу.
     Визиты государственной важности были сделаны, и я отправился домой поесть, где в мою честь подали жареного ягненка с рисом. После обеда брат Фриц затащил меня в свою комнату, где на стене под стеклом висела моя старая коллекция бабочек. Сестра хотела присоединиться к нам и просунула голову в дверь, но Фриц сделал многозначительный отстраняющий жест и сказал:
     — У нас секретный разговор.
     Потом он испытующе посмотрел на меня и, обнаружив на моем лице выражение ожидания, вытащил из-под своей кровати ящик, на крышке которого был кусок жести, а поверх него еще несколько увесистых булыжников.
     — Угадай, что там? — сказал он тихо и с хитростью.
     Я вспомнил наши былые увлечения и забавы и сделал предположение:
     — Ящерицы.
     — Нет.
     — Ужи.
     — Не попал.
     — Гусеницы.
     — Нет, это не живое.
     — Да? А почему тогда ящик так плотно закрыт?
     — Есть более опасные вещи, чем гусеницы.
     — Опасные? Ага — значит, порох?
     Вместо ответа он снял крышку, и я увидел в ящике целый арсенал пороховых пакетов разных образцов, пороховые шнуры, детонаторы, коробки со спичками, серу и прочие вещи того же рода.
     — Ну, что скажешь?
     Я знал, что отец не заснул бы ни на минуту, если бы знал, что в детской комнате хранится ящик с подобным содержимым. Фриц же весь сиял от удовольствия и от того, что ему удалось поразить меня, и потому я лишь слегка намекнул ему об отце, и он сумел легко успокоить меня. Потому что я уже стал его соучастником и радовался предстоящему фейерверку, как ученик выходному дню.
     — Ты мне поможешь? — спросил Фриц.
     — Конечно. Мы будем по вечерам забрасывать эти штуки в сады, так ведь?
     — Понятное дело. Недавно я взорвал на лугу бомбу с полфунтом пороха. Взрыв был похож на землетрясение. Но сейчас у меня нет денег, а ведь еще много чего нужно.
     — Я дам тебе талер.
     — Вот здорово! Можно сделать ракеты и взрывающихся лягушек.