Закладки
  Добавить закладку :

|
|

Главная | "Биография души" | Произведения | Статьи | Фотогалерея | Гессе-художник | Интерактив

Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1946 г
hesse.ru » произведения » В старом \"солнце\"

скачать произведение
В СТАРОМ \"СОЛНЦЕ\"
Версия для печати Размер шрифта:

      Перевод с немецкого М. Харитонова
      OCR - Евгений (WEG)

     Весной или летом, да еще даже в начале осени бывают такие погожие деньки, теплые, но не жаркие, когда одно удовольствие посидеть на свежем воздухе, и широкое плавное закругление дороги у выхода к Альпахской тропе, там, где кончаются верхние городские дома, — роскошное для этого местечко. Дорога вьется по склону, место это всегда хорошо прогревается, защищенное от малейшего дуновения ветерка, несколько кривых старых яблонь дарят немного тени, и округлый, мягкий, травянистый взгорок у обочины приветливо манит посидеть здесь или полежать. Белая улочка сверкает на солнце, понемногу взбираясь в гору, каждую крестьянскую телегу, ландо или почтовую карету сопровождает облачко легкой пыли, и поверх кривой вереницы почернелых крыш, перемежаемых то тут, то там кронами деревьев, можно заглянуть прямо в центр города, увидеть рыночную площадь, которая при взгляде отсюда выглядит, конечно, далеко не такой внушительной, представляя собой всего лишь странный ромб покосившихся домов с выступающими крылечками и подвальными приямками.
     В такие солнечные нежаркие дни на этом самом приятном взгорке у изгиба верхней дороги всегда можно увидеть небольшую компанию отдыхающих мужчин, чьи мужественно обветренные лица не вполне соответствуют их вялым ленивым движениям и из которых самому младшему далеко за пятьдесят. Они вольготно посиживают или полеживают в тепле, молчат, а иногда коротко перебрасываются ворчливыми, брюзгливыми фразами, покуривают маленькие черные пенковые трубки и время от времени сплевывают с презрительным видом, так что плевок летит под гору лихой дугой. Когда мимо протопает какой-нибудь мастеровой, они внимательно его изучают и в зависимости от результата провожают либо поощрительным кивком: «Привет, малый!», либо пренебрежительным молчанием.
     Если человек нездешний, увидев этих бездельничающих стариков, полюбопытствует в первом же переулке, что это за странная компания седых лежебок, то всякий ребенок ответит ему: «Так это же Солнечные братья», и тот обернется еще раз назад посмотреть, как лениво жмурится на солнышке усталая компания, и удивится, с чего бы это у них такое возвышенное, благозвучное и поэтичное название. Однако светило, по которому получили свое прозвище Солнечные братья, давно уже не значилось ни на каком небосклоне, оно было изображено лишь на вывеске одного убогого и много лет как уже прекратившего свое существование трактира; и вывеска, и блеск его давно стали достоянием прошлого, а сам дом с некоторых пор начал служить городской богадельней, то есть приютом для бедняков, и среди нынешних его обитателей многие были не только свидетелями заката изображенного на вывеске солнца, но и заработали за стойкой этого заведения право на свое нынешнее пристанище.
     Это был предпоследний домишко в крутом переулке, которым заканчивался город, неподалеку от той самой солнечной обочины, он казался накренившимся то ли от ветра, то ли от усталости, как будто стоять прямо ему было уже в тягость, и, глядя на него, трудно было вообразить, сколько здесь когда-то звучало шуток, смеха и звона стаканов, сколько было веселья и лихих полночных забав, не говоря уже о буйных драках и поножовщине. С тех пор как розовая штукатурка на фасаде совсем поблекла, потрескалась, а местами осыпалась, внешний вид развалюхи стал вполне соответствовать ее назначению, что редко можно сказать о городских постройках по нынешним временам. Здесь все говорило ясно и откровенно, что перед вами прибежище и приют для потерпевших последнее крушение, для выпавших из жизни, что тут заканчивается последний прискорбный тупик, откуда уже нет пути в жизнь, и нечего больше строить никаких планов, искать применения оставшимся силам.
     Сами Солнечные братья, однако, в большинстве своем смотрели на все далеко не столь меланхолично. Почти все они доживали свой век скорей так, словно это была все еще полноценная жизнь, своим мелким сварам, прихотям и забавам они отдавались с такой страстью, точно это были важные события и государственные дела, и если не к другим, то к самому себе каждый относился весьма почтительно. Да, они вели себя так, будто теперь, когда с шумных улиц жизни их вытеснило на обочину, все только по-настоящему начинается, и занимались своей мелкой нынешней суетой с размахом и упорством, каких им, увы, чаще всего не хватало в прежней деятельности. Хотя комендант приюта правил ими, точно абсолютный монарх, не признающий за этими существами никаких прав, сами они, подобно иным народцам, считали себя чем-то вроде маленькой республики, где каждому свободному гражданину полагалось свое место и положение, и тщательно следили, чтобы даже на волосок не оказаться ни в чем ущемленными.
     Общим у Солнечных братьев с другими людьми было и то, что переживали они свои судьбы, удовольствия, боли и радости больше в воображении, нежели в действительности. Человек иронический мог бы вообще сказать, что различие между существованием этих выброшенных из жизни отставников и существованием граждан деятельных стоит считать скорей воображаемым, поскольку и те и другие придают чересчур большую важность своим делам и занятиям, тогда как перед очами Господа какой-нибудь убогий обитатель приюта значит не меньше иного важного и знатного господина. Но, даже и не заходя столь далеко, можно утверждать, что для доброжелательного наблюдателя жизнь этих Солнечных братьев никак не назовешь недостойной внимания.
     Чем ближе надвигаются времена, когда новое подрастающее поколение забудет и название былого «Солнца», и самих Солнечных братьев, а здешние бедняки и отверженные найдут себе иной приют в иных обителях, тем больше хочется знать историю старого дома и его жильцов. Вкладом в такую летопись можно считать эти страницы, где будет рассказано кое-что о жизни первых Солнечных братьев.
     Во времена, когда нынешние молодые обитатели Герберсау еще ходили в коротких штанишках или, может, платьицах и когда над дверью будущего приюта с еще ярко-розовой стены выдавалась в переулок кованая вывеска с жестяным солнцем, как-то однажды, поздним осенним днем, в свой родной город, в Горчичный переулок, возвратился Карл Хюрлин, сын умершего много лет назад слесаря Хюрлина. Ему было немного за сорок, и никто его уже здесь не знал, потому что отправился он когда-то отсюда в странствие молодым парнем и с тех пор ни разу в городе не показывался. Сейчас на нем был вполне приличный чистый костюм, носил он бороду клинышком, короткую прическу, серебряную часовую цепочку, жесткую шляпу и рубашку со стоячим воротничком. Он посетил нескольких прежних коллег и знакомых и всюду произвел впечатление достойного, хотя и почужевшего человека, знающего себе цену, но без высокомерия. Затем он наведался в ратушу, предъявил свои бумаги и сказал, что намерен осесть здесь. После чего господин Хюрлин развил загадочную деятельность, завел переписку, не раз отправлялся в небольшие поездки, купил в долине участок земли и начал строить там на месте сгоревшей маслобойни новый каменный дом, а возле дома еще и сарай и между сараем и домом большую каменную трубу. Время от времени его видели в городе за вечерним стаканом вина, причем поначалу он еще держался пристойно и тихо, однако после нескольких стаканов становился шумным и многоречивым и, разойдясь, давал понять, что хоть в кошельке у него достаточно денег, чтобы наслаждаться господской жизнью, но есть люди глупые и ленивые, а есть гении с предпринимательской жилкой и что касается его, то он лично относится ко второму разряду и никак не намерен успокаиваться до тех пор, покуда его состояние не будет обозначаться цифрой с шестью нулями.
     Деловые люди, к которым он обращался за кредитом, справлялись о его прошлом и выяснили, что хотя Хюрлин нигде не играл особо важной роли, а работал в разных мастерских и на фабриках, последний раз в должности надсмотрщика, зато недавно он получил приличное наследство. Поэтому ему не отказывали в ссудах, он пользовался определенным уважением, а некоторые предприниматели даже вкладывали кое-какие деньги в его дело, так что вскоре в долине возникла довольно крупная фабрика вместе с жилыми постройками, где Хюрлин собирался производить валки и разные детали, необходимые для прядения шерсти. В заказах недостатка не было, высокая труба дымилась день и ночь, и несколько лет Хюрлин со своей фабрикой процветали самым отрадным образом, пользуясь уважением и обильным кредитом. Так он достиг своего идеала и осуществил свою давнюю мечту. Наверное, он и в прежние годы не раз пытался разбогатеть, но лишь внезапно свалившееся на него наследство позволило ему сняться с мели и исполнить то, о чем мечтал. Но ведь он не к одному только богатству стремился, всю свою жизнь он больше всего хотел занять высокое положение. Его бы ничуть не меньше устроило, стань он вождем индейцев, или правительственным советником, или пусть даже конным егерем, но все-таки жизнь владельца фабрики представлялась ему и более удобной, и более важной. Отдавать всяческие распоряжения, стоя у окна или сидя за столом, с сигарой в углу рта, с озабоченной важной улыбкой на лице, подписывать контракты, с кислой миной глубоко занятого, человека и в то же время со спокойной обходительностью выслушивать предложения и просьбы, бывать то недоступно строгим, то свысока добродушным и при этом чувствовать каждый миг, что ты тут самый главный и что от тебя зависит в этом мире многое, — вот к чему он ощущал подлинное призвание, хотя, увы, слишком поздно получил возможность развернуть свой талант. Теперь всего этого у него было вволю, он мог делать, что пожелает, мог нанимать и увольнять людей, Любил иногда вздохнуть, показывая, как много забот у человека богатого, и сознавал при этом, какое множество людей ему завидует. Всем этим он наслаждался, всему этому отдавался со вкусом, он купался в безмятежном счастье с чувством, что наконец-то судьба вывела его на достойное место.
     Тем временем некий конкурент придумал одно изобретение, которое сделало продукцию фабрики частью совершенно ненужной, частью позволяло ее выпускать по гораздо более доступной цене, и поскольку Хюрлин, что бы он о себе ни говорил, гением все-таки не был и в собственном производстве разбирался лишь весьма поверхностно, он начал идти ко дну, сперва медленно, а затем все быстрей и быстрей, и под конец невозможно стало уже скрывать, что он прогорает. От отчаянья он пустился было на несколько весьма рискованных финансовых афер, в результате чего не только он сам, но с ним вместе и целый ряд его кредиторов оказались полными банкротами. Он попытался скрыться, однако был пойман, судим, попал в тюрьму, а когда спустя много лет объявился опять в городе, это был уже человек скомпрометированный и обессиленный, с которым никто больше не желал иметь дел.
     Какое-то время он еще околачивался на разных мелких должностях; однако еще в трудные времена, когда повеяло приближением краха, он начал тайком попивать, теперь же эта затаенная и по-своему понятная слабость вышла наружу и стала вызывать возмущение. Уволенный с незначительной писарской должности за ненадежность, он стал агентом одной страховой компании, в качестве какового слонялся по всем окрестным пивным, был снова уволен, попробовал торговать вразнос спичками и карандашами, а когда и тут повторилось то же самое, он в конце концов стал обузой для города. В те годы он как-то вдруг сразу постарел и опустился, хотя и сохранил от времен былого великолепия кое-какие мелкие замашки и ухватки, которые все еще производили впечатление в заведениях невысокого пошиба и в чем-то ему помогали. Широкие внушительные жесты, красивые словеса, которыми он любил щеголять в кабаках, давно уже были не более чем показухой, но в глазах городских оборванцев все еще придавали ему вес.
     В Герберсау тогда еще не было богадельни, и подобного рода никчемные люди кормились за счет скудных денег из городской казны по семьям, где их снабжали самым необходимым и по возможности использовали для мелких домашних работ. Но так как с этим последнее время возникали разные осложнения, а разорившегося фабриканта, раздражавшего весь город, вообще никто не хотел принимать, городская община приняла решение учредить специальный приют для таких людей. А поскольку как раз к тому времени убогий старый трактир «Солнце» должен был пойти с молотка, город его приобрел, и первым его обитателем, не считая коменданта, стал Карл Хюрлин, а за ним вскоре последовали и другие. Их и стали называть Солнечными братьями.
     Хюрлину «Солнце» с давних пор было хорошо знакомо, поскольку с того времени, как дела его пошли под гору, он стал постепенно наведываться в кабачки все поменьше и победней, так что наконец чаще всего его можно было застать именно в «Солнце», где он стал числиться среди завсегдатаев и где проводил вечера за шнапсом в той самой компании, члены которой поздней, когда пришло и их время, пополнили ряды Солнечных братьев, попав в этот же самый дом уже на правах ничтожнейших городских бедняков. Он обрадовался, что придется жить именно здесь, и когда сразу же после торгов плотники и столяры начали наспех и скромно переоборудовать бывший трактир для новых целей, он стал сюда приходить и торчал здесь с утра до вечера, глазея на их работу.
     Как-то однажды, солнечным погожим утром, он опять стоял возле входных дверей и смотрел, как рабочие возятся внутри. Он глазел на них с увлечением и удовольствием, пропуская мимо ушей разные нелестные замечания, засунув кулаки в глубокие карманы своего грязного пиджака, складки на его дареных, слишком длинных и слишком просторных штанах были перекручены спиралями, так что ноги в этих штанах чем-то напоминали штопор. Мысль о предстоящем вселении в эту хибару, сулившем более удобную и приятную, чем прежде, жизнь, наполняла старика любопытством и радостным возбуждением. Наблюдая, как настилают новую лестницу и про себя оценивая тонкие еловые половицы, он вдруг почувствовал, что на улице тоже что-то происходит, и, оглянувшись в ту сторону, увидел подмастерье-слесаря, который с немалым трудом, подкладывая разные дощечки, пытался установить на покатой улице большую стремянку. Хюрлин поскорей переместился на другую сторону улицы и, прислонясь к дорожной тумбе, с большим вниманием стал следить за деятельностью слесаря. Тот уже выровнял и закрепил свою стремянку, взобрался наверх и начал выковыривать над дверью известковый раствор, чтобы удалить старую вывеску заведения. Бывший фабрикант ощутил, как все в нем горестно напряглось при мысли, сколько стаканов шнапса было опрокинуто под этим знаком и вообще сколько с ним связано. Ему доставляло немалую радость, что кованая вывеска так прочно сидит в стене и что слесарю приходится столько стараться, чтобы ее вытащить. Ведь до чего же хорошо бывало порой под этой бедной старой вывеской! Когда слесарь начал чертыхаться, старик заухмылялся, а когда тот принялся так-сяк опять тянуть, и гнуть, и крутить, и дергать, так что его пот прошиб и он чуть не грохнулся со своей стремянки, наблюдатель и вовсе испытал удовольствие. Потом подмастерье куда-то ушел, а спустя четверть часа вернулся с ножовкой по металлу. Хюрлин снова стал наблюдать, что же теперь произойдет с благородным украшением. Ножовка с визгом вгрызалась в добротный металл, и несколько мгновений спустя железная штанга сперва жалобно отогнулась чуть-чуть вниз, потом сразу упала со звоном и грохотом на мостовую.
     Тут-то Хюрлин и подскочил.
     — Слышь, слесарь, — попросил он заискивающе, — дай-ка мне эту штуковину. Она ведь никому уже не нужна.
     — Это с какой стати? Ты кто такой? — гаркнул на него парень.
     — Да я по тому же ремеслу, — просительно сказал Хюрлин. — Папаша мой был слесарем, и сам я когда-то слесарил. Дай.
     Подмастерье поднял вывеску и осмотрел ее.
     — Сама держалка еще крепкая, — решил он. — Умели когда-то работать. Ну, а если хочешь эту жестяную нашлепку, так она уже в самом деле ничего не стоит.
     Он оторвал жестяной, покрашенный в зеленый цвет венок листьев, к которому внутри приделано было золотое солнце с уже помятыми и всего лишь медными, как стало видно, лучами, и дал ему. Старик поблагодарил и поскорей заспешил прочь, чтобы спрятать свою добычу от жадных и любопытных чужих глаз наверху, в густых зарослях бузины. Так паладин после проигранной битвы прячет знаки могущества, чтобы спасти их для лучших дней и нового торжества.
     Спустя несколько дней без особого шума и песнопений состоялось освящение нового, скудно обставленного приюта. Если не считать того, что осталось после торгов, там было лишь несколько кроватей, а кроме того, в каждой из трех спальных комнат для обитателей имелась картонная табличка с библейским изречением в обрамлении нарисованных цветов. Претендентов занять учрежденную должность коменданта оказалось не так уж много, и выбор пал сразу на господина Андреаса Зауберле, овдовевшего вязальщика, который притащил с собой в приют и свой вязальный станок, чтобы заниматься здесь дальше своим ремеслом, поскольку должность едва давала возможность прокормиться, а у него не было никакого желания самому оказаться однажды на старости лет одним из Солнечных братьев.
     Когда старику Хюрлину указали его комнату, он сразу же подверг ее тщательному осмотру. Он обнаружил выходящее в небольшой дворик окно, две двери, одну кровать, один сундук, два стула, один ночной горшок, одну метлу и одну тряпку для пыли, кроме того застеленную клеенкой угловую полку, на которой имелись стакан для воды, жестяной умывальный тазик, одежная щетка и Новый Завет. Он пощупал хорошее постельное белье, опробовал щетку на своей шляпе, проверил на свету стакан и тазик, посидел для пробы на обоих стульях и нашел все это вполне сносным. Лишь внушительное изречение на стене среди нарисованных цветов не вызвало у него одобрения. Какое-то время он смотрел на него насмешливо, читая написанные там слова: «Дети мои, возлюбите друг друга!», и недовольно покачивал лохматой головой. Потом сорвал эту штуковину со стены и с превеликой тщательностью повесил вместо нее старое солнце с вывески, единственную ценность, которая была принесена им с собой в новое жилище. Но тут как раз вошел комендант и, выругавшись, велел ему повесить изречение на место. Солнце он хотел забрать с собой и выбросить, но Карл Хюрлин вцепился в него яростно, завопил благим матом о своем праве на собственность, а потом, бранясь на чем свет, спрятал свой трофей под кровать.
     Жизнь, которая началась уже на следующий день, не вполне оправдала его ожидания и поначалу вовсе ему не понравилась. Он должен был встать в семь часов и пойти пить кофе в комнату вязальщика, затем ему пришлось застелить постель, вымыть тазик, вычистить сапоги и хорошенько прибрать комнату. В десять часов он получил кусок черного хлеба, а затем началась ненавистная приютская работа. Во дворе была свалена большая куча буковых дров, которые следовало распилить и наколоть.
     Поскольку до зимы было еще далеко, Хюрлин решил с дровами особенно не спешить. Он не торопясь, тщательно уложил буковое бревно на козлы, поповорачивал так и сяк, чтобы легло, как следует, и некоторое время поразмышлял, в каком месте лучше сперва пилить, справа, слева или посередке. Затем он так же обстоятельно примерил пилу, отложил, поплевал на ладони и снова за нее взялся. После чего провел три-четыре раза, так что пила погрузилась в бревно на палец, но он тут же извлек ее снова, проверил еще внимательней, перекрутил веревку, опробовал зубья, переменил наклон, долго держал, щурясь, перед глазами, потом глубоко вздохнул и устроил себе небольшую передышку. А затем начал заново и пропилил добрых полдюйма, но тут ему стало невыносимо жарко, пришлось стаскивать пиджак. Эта процедура опять же совершалась медленно и раздумчиво, изрядное время ушло на поиск чистого и надежного места, куда можно было бы положить пиджак. Найдя наконец такое место, он опять начал пилить, однако занимался этим недолго, потому что солнце теперь поднялось над крышей и светило ему прямо в лицо. Так что поневоле пришлось перетаскивать и козлы, и полено, и пилу, каждую вещь по отдельности, на новое место, где еще держалась тень; от этих усилий он так взопрел, что понадобилось достать шаток, чтобы вытереть лоб. Платка, однако, не оказалось ни в одном кармане, и тут он вспомнил, что платок остался в пиджаке, пошел к тому месту, где лежал пиджак, заботливо его расправил, приступил к поискам и наконец достал цветастый носовой платок, отер им пот, а заодно высморкался, снова убрал платок, тщательно сложил пиджак и с обновленными силами возвратился к козлам. Там, однако, он вскорости обнаружил, что установил пилу как-то все-таки не так, наверное слишком криво, опять долго ее перестраивал по-новому и с превеликими стенаниями допилил наконец бревно. Но тут как раз наступил полдень, на башне уже звонили, он поскорей надел пиджак, отложил пилу и поспешил в дом обедать.
     — В чем-в чем, а в пунктуальности вам не откажешь, — сказал вязальщик. Подавальщица принесла суп, потом еще капусту, кусок сала, и Хюрлин с усердием набросился на еду. После обеда полагалось опять взяться за пилу, но тут он решительно воспротивился.
     — Так я не привык, — сказал он возмущенно и твердо. — Я устал до смерти, мне же отдохнуть надо.
     Вязальщик пожал плечами и сказал:
     — Дело, конечно, ваше, но кто не работает, тот не получает полдника. В четыре полагается сидр и хлеб, но это если вы все напилите, а если нет, будет только ужин.
     «Сидр и хлеб», — подумал про себя Хюрлин и погрузился в тягостные размышления. Он спустился снова во двор, достал опять пилу, однако все в нем противилось работе в жаркий полдень, и тогда он бросил пилу, вышел на улицу, поднял с мостовой окурок, спрятал в карман и не спеша пошел наверх до поворота дороги. Там он перевел дыхание, уселся у обочины, на уже хорошо прогретом взгорке, и стал смотреть на крыши внизу, на рыночную площадь, а дальше в долине можно было разглядеть и бывшую фабрику. Вот так вот первым из Солнечных братьев освятил он это местечко, где с той поры и по сей день столько его сотоварищей и последователей стало проводить летом послеполуденные часы, а нередко и утренние, да и вечерние тоже.
     Едва не растаявшая, словно обманчивое видение, в то утро тягостного труда надежда, что в приюте можно будет вести созерцательный образ жизни, освободившись по возрасту от забот и хлопот, постепенно все же как будто сбывалась. Ощутив себя в душе пенсионером, до конца жизни избавленным от забот, голода и бездомности, он уютно и лениво провел весь тот день на травке, подставляя дряблую кожу под приятные солнечные лучи, обозревая местность, где когда-то суетился, работал, страдал, и терпеливо дожидаясь, пока пройдет мимо кто-нибудь, у кого можно будет попросить огонька, чтобы затянуться своим сигарным окурком. Резкий звук молотка из мастерской жестянщика, стук далекой наковальни из кузницы, тихий скрип отдаленной телеги, уличная пыль, тонкие дымы из больших и малых труб — все это, мешаясь, поднималось к небесам, подтверждая, что там, внизу, в городе, кто-то усердно продолжал колотить, пилить, работать и потеть в то время, как он, Карл Хюрлин, в благородной отрешенности взирал на это сверху, точно с высоты трона.
     В четыре часа он тихонько вошел в комнату коменданта, который размеренно двигал туда-сюда рычаг своего маленького вязального станка. Некоторое время он выжидал, не достанется ли ему все-таки сидра с хлебом, однако вязальщик с насмешкой отослал его прочь. Разочарованный, он пошел в свою комнату, что-то бурча себе под нос, часок-другой вздремнул, а к вечеру снова наведался на взгорок. Там было все еще тепло и приятно, только вот хорошее настроение улетучивалось все больше и больше, потому что, как он ни был ленив, его все-таки начинала томить скука, а мысли, хочешь не хочешь, возвращались к упущенному полднику. Он так и видел перед собой эту полную кружку сидра, желтого, сияющего, благоухающего терпкой сладостью. Он представлял себе, как берет ее в руки, холодную круглую кружку, как подносит ее к губам, как делает для начала хороший глоток, но дальше потягивает не спеша, экономно. А пробудившись от чудесных грез, в бешенстве вздыхал, и весь его гнев обращался на немилосердного коменданта, этого вязальщика, жалкого скрягу, скупердяя, душеторговца, живодера, жидягу. Вдоволь отбушевав, он преисполнился сам к себе сочувствием и, даже прослезившись малость, решил завтра все-таки поработать.
     Он не видел, как долина бледнела, наполняясь нежными тенями, как становились розовыми облака, как небо окрашивалось в мягкие и красивые вечерние цвета, а отдаленные горы таинственно голубели; он видел лишь упущенную им кружку сидра, неумолимость предстоящей ему назавтра тяжкой работы и жестокость своей судьбы, ведь подобного рода мысли одолевали его всякий раз, когда целый день не удавалось выпить. Но о шнапсе в любом случае нечего было теперь и думать.
     Согбенный и удрученный, спустился он домой к ужину и угрюмо уселся за стол. Принесли суп, хлеб и луковицу, и он ел мрачно, покуда не опорожнил миску, но выпить все равно было нечего. А после еды он сидел в одиночестве, не зная, чем заняться. Ни выпить, ни покурить, ни поболтать не с кем. Тем более что вязальщик все еще усердно работал при свете лампы, и на Хюрлина ему было начхать.
     А Хюрлин посидел еще полчасика за пустым столом, слушая, как постукивает станок Зауберле, уставясь на желтый огонек висячей лампы и погружаясь в бездны неудовлетворенности и жалости к себе, в бездны зависти, гнева и злобы, из которых не мог найти выхода, да и не искал. Чувство тихой ярости и безнадежности охватило его. Со всего размаху стукнул он кулаком по столешнице так, что она затрещала, и завопил:
     — К чертовой матери тысячу раз, в гробу я их всех видел!
     — Эге-ге! — крикнул, появляясь, вязальщик. — Что тут такое стряслось? Не люблю, когда при мне чертыхаются.
     — А что же мне, святого дьявола поминать?
     — Ах, вот оно что, скучно стало? Ложиться пора.
     — Еще этого не хватало! Маленьких детей отправляют вечером в кровать, меня-то зачем?
     — Ну, тогда могу предложить вам небольшую работенку.
     — Работенку? Мучить вы, конечно, умеете, спасибо. Работорговец вы, вот вы кто!
     — Да ладно, спокойней, спокойней. Почитайте-ка вот это.
     Он сиял со скудно уставленной полки пару книжек, положил перед ним и снова ушел к себе. Хюрлин совершенно не собирался читать, но все-таки взял в руки одну книгу, открыл. Это был календарь, и он стал рассматривать там картинки. На первой странице были изображены фигуры идеальных женщин и девушек в каких-то фантастических одеяниях, босоногих и простоволосых. Хюрлин тотчас вспомнил, что у него сохранился огрызок карандаша. Он извлек его из кармана, послюнявил и пририсовал одной женщине на корсаж две больших груди, потом стал обводить их и подрисовывать, снова и снова слюнявя карандаш, до тех пор, пока бумага не протерлась и чуть не прорвалась. Перевернув лист, он с удовольствием увидел, что след его рисунка оттиснулся на нескольких страницах. Следующий рисунок, открывшийся ему, был иллюстрацией к сказке, он изображал кобольда или просто какого-то мерзавца со злыми глазами, воинственно торчащими усами и широко разинутой пастью. Старик алчно поднес карандаш к губам и большими четкими буквами надписал возле страшилища: «Это вязальщик Зауберле, комендант».
     Он решил по возможности изрисовать и обсвинячить всю книгу. Однако следующая картинка так его захватила, что он тут же забыл про свое намерение. Она изображала взрыв на фабрике и состояла почти сплошь из громадных клубов огня и дыма, в которых и над которыми взлетали на воздух тела людей и их части, куски стен, кирпичи, стулья, балки и доски. Зрелище так увлекло его, что он даже стал сочинять целую историю и между прочим попробовал вообразить, что могли ощущать в момент взрыва взлетевшие в воздух люди. Это было интересно и доставляло удовольствие, так что он увлекся надолго.
     Исчерпав свое воображение на этом увлекательном рисунке, он стал листать дальше и скоро наткнулся на картинку, которая опять захватила его, хотя уже совсем по-другому. Это была светлая, приятная гравюра: среди чудесной листвы на ближней ветке висела подарочная звезда, а над звездой, раздув горлышко и раскрыв клюв, сидела и пела крохотная птаха. Дальше сквозь листву можно было увидеть грубо сколоченный садовый стол, за ним сидела небольшая компания молодых людей, студентов, а может, странствующих подмастерьев, они беседовали и попивали из добрых стаканов веселое вино. Сбоку, у самого края картины, видны были развалины крепости с воротами и башнями, вознесенными в небо, а на заднем плане можно было различить прекрасную местность, может быть долину Рейна, с рекой и кораблями и теряющимися вдали вершинами. Все участники пирушки были молодые приятные люди, выбритые или с юношескими бородками, любезные и веселые парни, наверняка они выпивали сейчас за дружбу и за любовь, за старый Рейн и за синее небо Господне,
     В первый момент эта гравюра напомнила одинокому и угрюмому созерцателю о его собственных лучших временах, когда он еще мог себе позволить вино, о всех бессчетных стаканах и кружках доброго питья, которыми он насладился когда-то. Но потом ему пришло на ум, что такого довольства и сердечного веселья, как у этих парней, у него никогда, пожалуй, не было, даже в те давние беспечные времена, когда он, еще совсем молодой слесарский подмастерье, странствовал там и сям. Эта солнечная веселость листвы, эти ясные, добрые и открытые молодые лица пробуждали в нем одновременно грусть и ярость; он не знал, просто ли это лишь выдумка художника, приукрашенная и лживая, или на самом деле есть где-нибудь такая листва и такие славные, веселые, беззаботные молодые люди. Их жизнерадостный вид наполнял его завистью и тоской, и чем дольше он на них смотрел, тем сильней становилось чувство, будто он на миг заглядывает через крохотное оконце в другой мир, в более прекрасную страну, с лучшими, более свободными людьми, чем все, кто ему когда-либо встречался в жизни. Он не знал, что это за незнакомое царство, в которое он заглянул, не знал, что и сам мог бы испытывать точно такие же чувства, как и люди, о которых пишут в книгах. Он просто не знал, что эти чувства тоже могут доставлять наслаждение, поэтому он захлопнул книгу, сердито швырнул ее на стол, пробурчал раздраженно: «Спокойной ночи» — и пошел в свою комнату, где лунный сумрачный свет уже лежал на кровати, на половицах и сундуке, тихо отблескивая в наполненном водой тазике. Великая тишина этого часа, спокойствие лунного света и пустота комнаты, слишком большой для одного лишь спанья, вызвали у старого грубияна чувство невыносимого одиночества, от которого он лишь далеко за полночь, бурча и чертыхаясь, сумел укрыться в тихом царстве дремы.
     И вот начались дни, когда он стал пилить дрова, получая за это сидр и хлеб, они чередовались с днями, когда он лентяйничал и оставался без полдника. Нередко он посиживал наверху, на взгорке у дороги, полнясь ядовитой злостью, плевал на город внизу, вынашивая в душе недобрые и мрачные чувства. Желанная мечта обрести надежную и спокойную гавань развеялась, взамен крепло чувство, что он продан и предан, и Хюрлин то воображал, как разделывается с вязальщиком, то весь отдавался обиде, отвращению и скуке.
     Тем временем истек срок пансиона, которым пользовался на частной квартире один из городских бедняков, и вот однажды в «Солнце» появился второй постоялец, бывший канатный мастер Лукас Хеллер.
     Если Хюрлина пьяницей сделала неудача в делах, то с этим Хеллером случилось как раз наоборот. Кроме того, он не вдруг лишился былого богатства и великолепия, а проделал медленный, но неуклонный путь от скромного ремесленника до беззастенчивого люмпена, и даже его усердная энергичная жена не могла уберечь его от такой судьбы. Не выдержав этой бесполезной борьбы, она, хоть и казалась намного его крепче, давно умерла, тогда как никчемный ее муженек продолжал пребывать в прежнем здравии. Сам-то он, конечно, считал, что с женой, как и канатным ремеслом, его просто постигла обидная неудача, тогда как по своим делам и способностям он заслуживал совершенно другой судьбы.
     Хюрлин ожидал прибытия этого человека в крайнем волнении, ибо к тому времени он уже несказанно устал от своего одиночества. Но когда Хеллер появился, фабрикант сделал вид, будто совершенно не желает с ним знаться. Он даже выругался, когда кровать Хеллера поставили в его комнату, хотя в душе был этому рад.
     После ужина канатчик, увидев, что сотоварищ его упорно молчит, взял книгу и начал читать. Хюрлин сидел напротив и время от времени бросал на него подозрительный взгляд. Когда тот однажды нашел в книге что-то веселое и, не выдержав, рассмеялся, ему очень захотелось спросить, чего это там такое смешное. В тот же миг Хеллер сам поднял взгляд от книги с явной готовностью Пересказать шутку, но Хюрлин тотчас изобразил на лице мрачность и сделал вид, будто он весь погружен в созерцание переползавшей по столу мухи.
     Так они и просидели весь долгий вечер. Один читал и время от времени посматривал на другого, ища повод для разговора, другой разглядывал его беспрерывно, однако гордо отворачивал взгляд в сторону, едва замечал, что тот на него смотрит. Комендант неутомимо вязал, невзирая на позднее время. Гримасы Хюрлина становились все обозленной, хотя в глубине души он был, в общем-то, рад, что не придется теперь одному лежать в своей комнате. Когда пробило десять часов, комендант сказал:
     — Ну, теперь давайте по кроватям, вы оба.
     И оба встали и пошли к себе.
     Пока они медленно и чопорно раздевались в полутемной комнате, Хюрлин решил, что пора все-таки приступить к испытательному разговору и выяснить, что собой представляет этот долгожданный сожитель и сотоварищ по судьбе.
     — Значит, нас теперь двое, — начал он, бросая на стул свой жилет.
     — Ага, — сказал Хеллер.
     — Свинячий хлев, вот что тут такое, — продолжал тот.
     — Правда? В самом деле?
     — Да уж можешь мне поверить! Но теперь-то начнется жизнь, уверяю тебя. Теперь начнется. Точно.
     — Ты как, — спросил Хеллер, — рубашку на ночь снимаешь или так спишь?
     — Летом снимаю.
     Хеллер тоже снял свою рубашку и голый лег на скрипучую кровать. Он тут же начал громко сопеть. Но Хюрлину хотелось еще кое-что выяснить.
     — Спишь уже, Хеллер?
     — Не.
     — Это дело потерпит. Так ты, значит, канатчик?
     — Был когда-то. Мастером считался.
     — А теперь?
     — Теперь, теперь! Что ты пристал с глупыми вопросами?
     — Ну ладно, какой ты горячий! Ты, дурень, может, был мастером, так это когда еще! А я был фабрикантом. Фабрикантом, понял?
     — А чего ты так кричишь, я это давно знаю. Ну, а потом что было, что ты там такое потом сфабриковал?
     — Что значит потом?
     — Еще спрашивает! Тюрьму я имею в виду.
     Хюрлин хихикнул.
     — А ты что, ужасно благочестивый? Святоша, может быть?
     — Я? Еще чего не хватало! Я не святоша, но и в тюрьме не сидел.
     — А тебе там и делать нечего. Там в основном компания изысканная.
     — Да уж конечно, изысканная, все господа вроде тебя! Я бы там застеснялся.
     — Каждый понимает в меру своего ума.
     — Я тоже так считаю.
     — О, так ты, значит, умный. Почему же тогда бросил свое канатное дело?
     — Знаешь что, оставь меня в покое! С делом было все в порядке, дьявол с другой стороны подкрался. Тут всему виной баба.
     — Баба? Она пила, что ли?
     — Еще этого не хватало! Нет, пил-то как раз я, это мне полагается, а не бабе. Но виновата она.
     — А! Что ж она делала?
     — Может, хватит вопросов?
     — А дети у тебя есть?
     — Один парень. В Америке.
     — Правильно сделал. Ему лучше, чем нам.
     — Да, если б это было так. А то он в письмах все денег просит, собака! Опять же женился. Когда он уезжал, я ему так сказал: Фридер, сказал, чтоб ты был здоров и чтоб все у тебя было в порядке, занимайся, чем хочешь, но, если ты женишься, ты пропадешь. Ну, вот он и влип. А ты что, женат не был?
     — Нет. Как видишь, влипнуть можно и без бабы. Как ты считаешь?
     — У всех по-разному. Не будь этой стервы, я бы и сейчас оставался мастером.
     — Ну да!
     — Что ты сказал?

1


1 | 2 | 3

Copyright 2004-2023
©
www.hesse.ru   All Rights Reserved.
Главная | "Биография души" | Произведения  | Статьи | Фотогалерея | Гессе-художник | Интерактив