ОБРАЩЕНИЕ КАЗАНОВЫ

OCR by Annabel – http://sciuro.livejournal.com/

     В Штуттгарте, куда его завлекла молва о роскоши двора герцога Карла Евгения, рыцарю фортуны Джакомо Казанове не повезло. Даже несмотря на то, что он и встретил там, как и в любом городе земли, множество старых знакомых, а среди них венецианку Гарделлу, тогдашнюю фаворитку герцога, и несколько дней прошли для него весело и легко, в обществе танцоров, танцовщиц, музыкантов и актрис. Казалось, ему обеспечен хороший прием у австрийского посланника, при дворе, даже у самого герцога. Но, едва осмотревшись, ветрогон отправился как-то вечером с несколькими офицерами к дамам легкого поведения, они играли в карты и пили венгерское вино, а кончилось увеселение тем, что Казанова проиграл четыре тысячи луидоров, остался без своих драгоценных часов и колец и был в непотребном виде доставлен домой в коляске. Завязался судебный процессии дело дошло до того, что перед искателем приключений замаячила опасность потерять все свое состояние и быть отданным в солдаты одного из герцогских полков. Тут он решил, что пришло время уносить ноги. Прославившийся
     своим побегом из венецианских свинцовых казематов, Казанова ловко ускользнул и из-под штуттгартской стражи, даже прихватив свои чемоданы, и через Тюбинген добрался до Фюрстенберга, где мог считать себя в безопасности.
     Там он решил передохнуть и остановился в трактире. Душевное равновесие вернулось к нему еще в пути, а неудача сильно его отрезвила. Пострадали его кошелек и репутация, пошатнулась слепая вера в богиню удачи, и он неожиданно оказался выброшенным на улицу, без дальнейших планов и видов на будущее.
     Однако жизнелюбивый итальянец отнюдь не производил впечатление человека, попавшего под удар судьбы. В трактире он был принят, в соответствии со своим костюмом и поведением, как путешественник первого класса. Он носил украшенные драгоценными камнями золотые часы, нюхал табак попеременно то из золотой, то из серебряной табакерки, на нем было тончайшее белье, изящные шелковые чулки, голландские кружева, и стоимость его платьев, драгоценных камней, кружев и украшений была только недавно оценена в Штуттгарте одним знающим человеком в сто тысяч франков. Немецким он не владел, зато говорил на безупречном французском с парижским выговором, а манеры его были манерами богатого, изнеженного, однако широкой души путешественника. Он был требователен, но не скупился, когда оплачивал счет и раздавал чаевые.
     После лихорадочного переезда Казанова оказался в трактире к вечеру. Пока он мылся и пудрился, был готов заказанный им изысканный ужин, который вместе с бутылкой рейнского помог ему провести остаток дня приятно и без скуки. Он довольно рано отправился на покой и прекрасно проспал до утра. Только после этого он занялся приведением своих дел в порядок.
     После завтрака, во время которого он занимался туалетом, Казанова позвонил, чтобы ему принесли чернила, перо и бумагу. Вскоре появилась миловидная девушка с приятными манерами и положила требуемое на стол. Казанова учтиво поблагодарил, сначала по-итальянски, потом по-французски, и оказалось, что хорошенькая блондинка понимает второй из этих двух языков.
     — Невозможно, чтобы вы были горничной, — сказал он серьезно, но ласково. — Вы наверняка дочь хозяина этого заведения.
     — Вы угадали, сударь.
     — Вот видите! Я завидую вашему отцу, прекрасное дитя. Он счастливый человек.
     — Почему вы так считаете?
     — Совершенно ясно. Он может каждое утро и каждый вечер целовать прекраснейшую, милейшую дочурку.
     — Ах, милостивый государь! Этого от него и не дождешься.
     — Тогда он не прав и достоин сожаления. Я бы на его месте сумел оценить такое счастье.
     — Вы меня смущаете.
     — Дитя мое! Разве я похож на Дон-Жуана? Ведь я вам в отцы гожусь. — Проговорив это, он схватил ее за руку и продолжал: — Запечатлеть на таком лбу отеческий поцелуй — должно быть, совершеннейшее счастье.
     Он нежно поцеловал ее в лоб.
     — Не противьтесь мне, я ведь тоже отец. Между прочим, у вас восхитительная ручка.
     — Что вы говорите?
     — Я целовал руки принцесс, которые с вашими нельзя даже сравнивать. Клянусь честью!
     И при этих словах он поцеловал ее правую руку. Он поцеловал сначала осторожно и почтительно тыльную часть руки, затем перевернул ее, поцеловал запястье и каждый пальчик в отдельности.
     Зарумянившаяся девушка рассмеялась, отстранилась и, сделав озорной книксен, выбежала из комнаты.
     Казанова улыбнулся и сел за стол. Он взял лист почтовой бумаги и легким, элегантным почерком вывел на нем: «Фюрстенберг, 6 апреля 1760». Затем он задумался. Отодвинул лист в сторону, достал из кармана бархатного жилета серебряный туалетный ножичек и какое-то время занимался своими ногтями.
     После этого он быстро и, ненадолго задумываясь, короткими перерывами написал одно из своих бойких писем. Это было обращение к штуттгартским офицерам, сыгравшим столь неприятную роль в его судьбе. Он обвинял их в том, что они подмешали ему в токайское вино какое-то дурманящее зелье, чтобы затем обмануть его за карточным столом, а девкам дать возможность украсть его драгоценности. Письмо заканчивалось лихим вызовом. Им предлагалось в течение трех дней явиться в Фюрстенберг, где он ожидает их с приятной надеждой застрелить всех троих на дуэли и тем умножить свою всеевропейскую славу.
     Казанова сделал три копии этого письма и адресовал каждому отдельно. Когда он заканчивал третью, в дверь постучали. Это снова была хорошенькая хозяйская дочь. Она извинилась за беспокойство и объяснила, что забыла принести песочницу. А теперь вот принесла и просит простить ее за это упущение.
     — Какое совпадение! — воскликнул кавалер, поднявшись с кресла. — Я тоже кое-что упустил и хочу теперь загладить вину.
     — Правда? Что же это?
     — Поистине оскорблением вашей красоты было то, что я не поцеловал вас в губы. Я счастлив, что могу сейчас поправить дело.
     Прежде чем она успела отпрянуть, он обнял ее за талию и привлек к себе. Она шипела и сопротивлялась, но делала это так бесшумно, что опытный ловелас был уверен в своей победе. С легкой улыбкой он поцеловал ее в губы, и она ответила на его поцелуй. Он снова опустился в кресло, взял ее на колени и осыпал тысячей нежных игривых слов, которые у него в любую минуту были наготове на трех языках. Еще парочка поцелуев, легкомысленная шутка, тихий смех, и блондинка решила, что ей пора.
     — Не выдавайте меня, милый. До свидания!
     Она вышла. Казанова стал насвистывать венецианскую мелодию, переложил вещи на столе и продолжил работу. Он запечатал письма и отнес их хозяину, чтобы они ушли курьерской почтой.
     Заодно он заглянул на кухню, где на огне стояло множество кастрюль. Хояин сопровождал его.
     — Чем порадуете сегодня?
     — Молодыми форелями, милостивый государь.
     — Жареными?
     — Разумеется.
     — На каком масле?
     — На сливочном, ваша милость.
     — Вот как. А где масло?
     Ему дали на пробу, он понюхал и одобрил его.
     — Попрошу вас, чтобы масло было всегда свежим, пока я буду гостить у вас. За мой счет, разумеется.
     — Будьте спокойны.
     — У вас не дочь, а сокровище, любезнейший. Свежа, красива и учтива. Я сам отец, и у меня наметанный глаз.
     — У меня их две, ваша милость.
     — Как, две дочери? И обе взрослые?
     — Так точно. Та, что вас обслуживала, старшая. Младшую вы увидите за столом.
     — Не сомневаюсь, что она в не меньшей степени, чем старшая, сделает честь вашему воспитанию. Я ничто так не ценю в юных девушках, как скромность и невинность. Лишь семьянин знает, как много это значит и сколь заботливо следует оберегать юность.
     Время, оставшееся до обеда, гость посвятил своему туалету. Ему пришлось самому побриться, потому что слуга не смог бежать вместе с ним из Штуттгарта. Он напудрился, переодел сюртук и сменил домашние туфли на легкие, изящные башмаки парижской работы с золотыми пряжками в форме лилий. Поскольку до обеда оставалось еще немного времени, он достал из портфеля исписанную тетрадь и принялся изучать ее с карандашом в руке.
     Это были таблицы чисел и исчисления вероятностей. В Париже Казанова немного поправил сильно расстроенные финансы короля с помощью устройства лотерей и при этом сам заработал целое состояние. Совершенствование системы и введение ее в столицах, где ощущалась нехватка денег, например в Берлине или Петербурге, было одним из множества его прожектов. Быстро и уверенно пробегал его взгляд по столбцам цифр, следуя за указательным пальцем, а перед его внутренним взором плясали многомиллионные суммы.
     За обедом прислуживали обе дочери. Еда была отменной, вино тоже достойным, а среди сидевших за столом Казанова обнаружил по крайней мере одного, с кем стоило завести разговор. Это был посредственно одетый, еще молодой эстет, претендовавший на звание ученого. Он утверждал, что путешествует по Европе с целью расширения своих познаний и работает в данный момент над опровержением последней книги Вольтера.
     — Вы пришлете мне свое сочинение, как только оно будет напечатано, не правда ли? Мне будет приятно подарить вам в ответ один из плодов моих досугов.
     — Почту за честь. Разрешите узнать, о чем пишете?
     — С удовольствием. Речь идет об итальянском переводе «Одиссеи», над которым я работаю уже довольно долгое время.
     И он стал говорить легко и свободно, сообщая немало проницательных замечаний о своеобразии, поэтике и метрике своего родного языка, о рифме и ритме, о Гомере и Ариосто, божественном Ариосто, из которого он продекламировал десяток строк.
     Попутно он не упустил возможности сказать несколько любезностей обеим хорошеньким сестрам. А когда пришло время вставать из-за стола, он подошел к младшей и после нескольких вполне учтивых слов спросил ее, владеет ли она искусством цирюльника. Когда она ответила утвердительно, Казанова попросил впредь по утрам приводить в порядок его голову.
     — Но я умею это делать не хуже! — воскликнула старшая.
     — Вот как? Тогда будем чередоваться. — И обратился к младшей: — Итак, завтра после завтрака. Согласны?
     После обеда он написал еще несколько писем, а именно в Штуттгарт, помогавшей ему бежать танцовщице Бинетти, которую он просил теперь позаботиться об оставшемся там слуге. Слугу звали Ледюк, он считался испанцем и был бездельником, но очень верным слугой, и Казанова был привязан к нему более, чем можно было ожидать при его непостоянстве.
     Следующее письмо он написал своему голландскому банкиру, а еще письмо своей прежней возлюбленной в Лондон. Затем он принялся размышлять, что бы предпринять далее. Сначала надо было подожать тех троих офицеров, а также вестей от слуги. При мысли о предстоящей дуэли на пистолетах он посерьезнел и решил на следующий день еще раз пересмотреть свое завещание. Если все закончится удачно, он собирался кружным путем добраться до Вены и припас несколько рекомендаций.
     После прогулки он поужинал, затем почитал в своей комнате, потому что в одиннадцать ожидал визита старшей хозяйской дочери.
     Теплый ветер с гор овевал трактир и нес короткие ливни. Два следующих дня Казанова провел как и прошедший, с тем только отличием, что теперь и вторая девушка частенько составляла ему компанию. Так что помимо чтения и писем он был вполне занят радостями любви и необходимостью предусмотрительно избегать столкновения белокурых сестер и сцен ревности между ними. Он разумно распределял дневные и ночные часы и не забыл также о завещании, а свои замечательные пистолеты держал вместе со всеми принадлежностями наготове.
     Однако вызванные им на дуэль офицеры не появились. Не появились и не прислали ответа, ни на второй, ни на третий день. Авантюрист, в сущности, не слишком от этого страдал, поскольку его первый гнев давно остыл. Гораздо более волновало его отсутствие Ледюка, его слуги. Он решил подождать еще день. Тем временем влюбленные девушки вознаградили его за наставления в ars amandi тем, что немного научили его, безмерного эрудита, немецкому языку.
     На четвертый день терпение Казановы было готово лопнуть. И тут объявился, еще довольно рано, до полудня, Ледюк, примчавшийся на взмыленной лошади, весь забрызганный грязью весенней распутицы. Радостно и растроганно приветствовал его хозяин, и Ледюк принялся, прежде чем наброситься на хлеб, ветчину и вино, торопливо рассказывать:
     — Прежде всего, ваша честь, велите заложить лошадей и пересечем еще сегодня швейцарскую границу. Офицеры-то не приедут, так что дуэль не состоится, зато я знаю наверняка, что на вас вскорости напустят соглядатаев, сыщиков и наемных убийц, если вы здесь еще задержитесь. Говорят, сам герцог возмущен вами и лишил вас своего покровительства. А потому торопитесь!
     Казанова долго не раздумывал. Головы он не терял, бывали времена, когда беда приближалась к нему куда как ближе, наступая на пятки. Однако он согласился с испанцем и велел собираться, чтобы ехать до Шаффхаузена.
     Для прощаний времени у него оставалось немного. Он заплатил хозяину, подарил старшей дочери на память черепаховый гребень, а младшей — торжественное обещание как можно скорее вернуться, собрал свои чемоданы, и не прошло и трех часов с той минуты, когда прибыл Ледюк, как он уже сидел вместе со слугой в почтовой карете. Были взмахи платочками, были прощальные слова, и вот быстрый, запряженный резвыми лошадьми экипаж выехал со двора трактира на улицу и покатил по размокшему тракту.
     II
     Приятного было мало — вот так, сломя голову, без приготовлений, бежать в совершенно чужую страну. К тому же Ледюк не мог утаить от помрачневшего хозяина, что его великолепную, приобретенную лишь несколько месяцев назад карету пришлось оставить в руках штуттгартцев. Тем не менее Казанова, когда они подъезжали к Шафф-хаузену, вновь повеселел, а поскольку граница уже осталась позади и они добрались до Рейна, он довольно равнодушно принял сообщение о том, что в Швейцарии почтовые лошади не в ходу.
     Пришлось нанимать лошадей до Цюриха, а пока дело улаживалось, оставалось время для доброго обеда.
     При этом бывалый путешественник не упустил возможности хотя бы бегло ознакомиться с укладом жизни и обычаями чужой для него страны. Ему пришлось по душе, что трактирщик патриархально восседал во главе стола, а его сын, хотя и был в чине капитана, не стыдился стоять за его спиной и следить за сменой блюд. Вечно спешащему страннику, который очень полагался на первое впечатление, показалось, что он попал в хорошую страну, где неиспорченные люди удовлетворены скромной, но уютной жизнью. К тому же он чувствовал себя защищенным от гнева штуттгартского тирана и жадно вдыхал, после долгого пребывания при дворах и на службе монархов, воздух свободы.
     Нанятый экипаж подъехал вовремя, Казанова и его слуга сели в него и продолжили путь, навет-
     речу клонящемуся к закату желтому солнцу, в Цюрих.
     Ледюк видел, что его господин, откинувшись на подушки, пребывает в послеобеденной задумчивости, он подождал некоторое время, не захочет ли тот завести разговор, и заснул. Казанова не обращал на него внимания.
     Отчасти после прощания с юными жительницами Фюрстенберга, отчасти из-за хорошего обеда, отчасти из-за новых впечатлений в Шаффхау-зене Казанова впал в полнейшее умиление и, отдыхая от беспокойства последних недель, ощущал с легким изнеможением, что он уже далеко не юн. У него, правда, еще не возникало ощущения, будто звезда его блестящей кочевой жизни начинает клониться к закату. И все же он предался размышлениям, которые начинают одолевать скитальцев раньше прочих людей, размышлениям о неудержимом приближении старости и смерти. Он полностью доверил свою жизнь непостоянной богине удачи, и она отметила и баловала его, она уделила ему больше внимания, чем тысяче его соперников. Однако ему было доподлинно известно, что Фортуна любит лишь молодых, а молодость ускользает безвозвратно, и он уже не был уверен в ее благосклонности и не знал, не оставила ли она его.
     Разумеется, ему было всего тридцать пять. Но он успел прожить не одну жизнь. Добился любви сотен женщин, побывал в темницах, дневал и ночевал в карете, вкусил страхов беглеца и гонимого, а кроме того, лихорадочно, с горящими глазами проводил изматывающие ночи за игровыми
     столами многочисленных городов, выигрывал состояния, проигрывал и отыгрывал вновь. Он видел, как его друзья и враги, подобно ему блуждавшие бесприютными странниками по земле в погоне за счастьем, попадали в беду и оказывались во власти болезней, томились в темнице и переживали позор. Пожалуй, не менее чем в пятидесяти городах трех стран у него были друзья и расположенные к нему женщины, но захотят ли они его вспомнить, если он явится к ним когда-нибудь больным, старым и нищим?
     — Ты спишь, Ледюк? Слуга воспрянул:
     — Что изволите?
     — Через час мы будем в Цюрихе.
     — Должно быть.
     — Ты знаешь Цюрих?
     — Не лучше своего отца, а я его никогда не видел. Город как город, правда, я слышал, будто там много блондинок.
     — Блондинки мне надоели.
     — Ах вот как. Должно быть, после Фюрстен-берга? Надеюсь, эти две крошки вас не обидели?
     — Они меня причесывали, Ледюк.
     — Причесывали?
     — Причесывали. И учили меня немецкому, вот и все.
     — И только-то?
     — Довольно шуток. Послушай, я старею.
     — Давно ли?
     — Брось глупости. Да и твое время уже подходит, разве не так?
     — Для старости — нет. Чтобы остепениться — пожалуй, но только с почетом.
     — Ты свинья, Ледюк.
     — Позвольте с вами не согласиться. Родственников не едят, а я больше всего на свете обожаю свежую ветчину. В Фюрстенберге она была, между прочим, солоновата.
     Не на такую беседу рассчитывал Казанова. Однако он не вспылил, для этого он был слишком усталым и благодушно настроенным. Он просто смолк и вяло отмахнулся. Сонливость одолевала его, и мысли разбегались. И когда он впал в полудрему, в памяти всплыли времена ранней юности. Ему пригрезилась в ярких, просветленных тонах и чувствах гречанка, которую он повстречал молоденьким франтом на корабле у Анконы, а еще его первые, фантастические приключения в Константинополе и на Корфу.
     Карета тем временем катила все дальше, а когда Казанова очнулся, она уже гремела по булыжной мостовой, потом переехала мост, под которым шумела черная река, отражавшая красные огоньки. Они прибыли в Цюрих, в трактир «Меч».
     Сон как рукой сняло. Казанова потянулся и вышел, приветствуемый учтивым хозяином.
     — Итак, Цюрих, — произнес он, не обращаясь ни к кому.
     И хотя еще вчера он собирался ехать в Вену и не имел не малейшего понятия, чем заняться в Цюрихе, он, оживленно поглядывая по сторонам, последовал за хозяином в трактир и выбрал себе на втором этаже удобную комнату с прихожей.
     Отужинав, он вернулся к своим прежним размышлениям. Чем более покойно и уютно он себя ощущал, тем более серьезными представлялись ему сейчас, задним числом, опасности, которых ему удалось избежать. Стоит ли впредь добровольно рисковать собой? Стоит ли, после того как бурное море само выбросило его на мирный берег, без нужды вновь отдаваться на волю волн?
     Если он не ошибся в подсчетах, его состояние в деньгах, векселях и движимом имуществе составляло около ста тысяч талеров. Для мужчины, не обремененного семьей, этого было достаточно, чтобы обеспечить тихую и безбедную жизнь.
     С этими мыслями он улегся в постель и спал долгим сном, увидев череду умиротворяюще счастливых снов. Он видел себя владельцем прекрасной виллы, живущим привольно и весело, вдали от столиц, общества и интриг, и все новые и новые видения сельского очарования и чистоты.
     Сны эти были столь прекрасны и столь наполнены ясным ощущением счастья, что Казанова пережил утреннее пробуждение почти как болезненное отрезвление. Однако он тут же решил последовать этому последнему знаку своей доброй богини удачи и воплотить свои видения в действительность. Осядет ли он здесь или вернется в Италию, Францию или Голландию, но с этого дня он решил отказаться от приключений, погони за удачей и внешней роскоши и как можно скорее устроить себе спокойную, беззаботно-независимую жизнь.
     Сразу же после завтрака он оставил Ледюка в комнате, а сам в одиночку и пешком покинул гостиницу. Давно забытое чувство свободы увлекло странника прочь, за город, в луга и леса, И вот он уже неспешно прогуливался вдоль озера. Нежный весенний воздух тепловатыми волнами накатывал на серовато-зеленые луга, на которых светились радостью первые желтые цветочки, а живые изгороди по краям были усыпаны красновато-теплыми, набухшими почками. По акварельно-голубому небу плыли пушистые белые облака, а вдали над окрашенными в серое лугами и голубоватыми елями на предгорьях торжественно возвышались белым зубчатым полукругом Альпы.
     По едва волнующейся поверхности воды двигались несколько весельных лодок и барж под большими треугольными парусами, а на берегу мощеная чистая дорога вела через светлые, отстроенные по большей части из дерева селения. Возницы и крестьяне попадались навстречу, и некоторые учтиво приветствовали его. Все это настраивало на добродушный лад и подкрепляло его добродетельные и разумные намерения. В конце тихой деревенской улицы он подарил плачущему ребенку серебряную монетку, а в трактире, где после почти трехчасовой пешей прогулки остановился передохнуть и перекусить, он любезно угостил хозяина своим нюхательным табаком.
     Казанова не имел ни малейшего понятия, куда он забрел, да и название совершенно неведомой деревни вряд ли бы помогло. Ему было хорошо от воздуха, пронизанного мягким весенним солнцем. Он отдыхал от тягот последнего времени, и его вечно влюбленное сердце тоже пребывало в покое и устроило себе выходной, так что в этот момент для него не было ничего милее этого беззаботного блуждания по незнакомой прекрасной земле. Поскольку ему то и дело встречались местные жители, заблудиться он не боялся.
     Ощущая полную безмятежность, Казанова предался наслаждению созерцания своей прежней беспокойной бродячей жизни, словно это был некий спектакль, трогавший и веселивший его, но не нарушавший его сегодняшнего душевного равновесия. Жизнь его проходила в игре с опасностью, а зачастую и в беспутстве, в этом он сам себе признавался, однако теперь, когда он озирал ее как единое целое, она все же являла собой притягательно многоцветную, живую и стоящую игру, способную доставить удовольствие.
     Тем временем дорога привела Казанову, когда он уже начал понемногу уставать, в широкую долину, лежащую среди высоких гор. Там была высокая, роскошная церковь, к которой примыкали обширные постройки. С удивлением Казанова сообразил, что это должен быть монастырь, и был обрадован тому, что забрел в места, где живут католики.
     С обнаженной головой вошел он в храм и со все большим удивлением увидел мрамор, золото и дорогое шитье. В храме как раз шла месса, и он благоговейно ее прослушал. После этого, движимый любопытством, он заглянул в ризницу, где обнаружил нескольких монахов-бенедиктинцев. Аббат, которого можно было узнать по наперсному кресту, тоже был там и ответил на приветствие незнакомца вежливым вопросом, не желает ли тот осмотреть достопримечательности церкви.
     Казанова с удовольствием принял это предложение и под руководством самого аббата в сопровождении двух братьев со сдержанным любопытством образованного путешественника обозрел все сокровища и святыни, выслушал историю церкви и связанные с ней легенды и был только слегка смущен тем, что не знал, где он, собственно, находится и как называется это место и церковь.
     — Где вы остановились? — осведомился наконец аббат.
     — Нигде, Ваше преподобие. Прибыл из Цюриха пешком и сразу же пошел в церковь.
     Аббат, умиленный благочестивым рвением паломника, пригласил его отобедать, на что тот с благодарностью согласился. Теперь, когда аббат принял его за кающегося грешника, который проделал дальний путь, чтобы обрести здесь утешение, Казанова тем более не мог спросить, куда же он попал. Между прочим, общался он с монастырской братией, поскольку по-немецки у него не очень получалось, на латыни.
     — Наши братья постятся, — пояснил аббат, — однако у меня есть дозволение от Его Святейшества Бенедикта XIV, благодаря которому я могу раз в день вкушать мясо с тремя гостями. Желаете ли и вы воспользоваться этой привилегией или же предпочитаете постную пищу?
     — Не смею отказаться, Ваше преподобие, от папской милости и вашего любезного приглашения. Это было бы излишне манерно.
     — Тогда приступим!
     В трапезной аббата и в самом деле висело на стене под стеклом в рамке то самое папское дозволение. На столе было два прибора, к которым монах в ливрее тут же добавил третий.
     — Отобедаем втроем, вы, я и мой канцлер. Вот и он.
     — У вас есть канцлер?
     — Будучи аббатом обители Пресвятой Девы Марии, я являюсь князем Священной Римской империи и выполняю соответствующие обязанности.
     Наконец-то гостю стало известно, где же он находится, и он был обрадован тем, что оказался во всемирно известной обители при столь исключительных обстоятельствах и совершенно неожиданно. Тем временем они сели за стол и приступили к трапезе.
     — Вы иностранец? — поинтересовался аббат.
     — Венецианец, однако давно в странствиях. О том, что находится в изгнании, Казанова сообщать не спешил.
     — Будете ли еще путешествовать по Швейцарии? В этом случае я с удовольствием дал бы вам кое-какие рекомендации.
     — С благодарностью воспользуюсь вашим содействием. Однако прежде чем я отправлюсь далее, я бы хотел с вами доверительно побеседовать. Исповедаться и испросить вашего совета относительно некоторых обстоятельств, отягощающих мою совесть.
     — Буду к вашим услугам. Господу было угодно раскрыть ваше сердце, Он же найдет для него и утешение. Дорог людских великое множество, но лишь немногие из них зашли так далеко, что помощь уже невозможна. Искреннее раскаяние — первое условие обращения, хотя подлинное, богоугодное осознание тяжести содеянного наступает не в состоянии греха, но лишь в состоянии благодати.
     И он говорил в том же духе еще некоторое время, пока Казанова отдавал должное блюдам и вину. Когда аббат умолк, он вновь заговорил:
     — Простите мне мое любопытство, Ваше преподобие, однако как вам удается в это время года добывать столь отменную дичь?
     — Не правда ли? У меня есть рецепт. Дичь и птица, которую вы здесь видите, заготовлены полгода назад.
     — Неужели это возможно?
     — У меня имеется приспособление, позволяющее хранить их полностью без доступа воздуха.
     — Вам можно только позавидовать.
     — Угощайтесь. А разве вы не хотите попробовать лосося?
     — Не смею вам отказать.
     — Это ведь постная пища! Гость рассмеялся и взял кусочек.
     III
     После обеда канцлер, человек немногословный, Удалился, и аббат показал гостю монастырь. Все в нем чрезвычайно понравилось венецианцу. Он впервые осознал, что нуждающийся в покое человек может добровольно выбрать монастырскую жизнь и чувствовать себя в этих стенах вполне УЮТНО. И начал уже подумывать о том, не будет ли это в конце концов для него лучшим путем к умиротворению тела и души.
     Одна только библиотека не вызвала его удовлетворения.
     — Я вижу здесь, — заметил он, — массу фолиантов, однако и самым свежим из них, похоже, не менее ста лет, и все это сплошь Библии, Псалтыри, теологические толкования, догматические сочинения и жития. Все это, без сомнения, замечательные произведения...
     — Смею предположить, — усмехнулся аббат.
     — Однако монахам понадобятся и другие книги, по истории, физике, изящным искусствам, записки путешественников и тому подобное.
     — К чему? Наши братья — набожные, простые люди. Они заняты ежедневным послушанием и тем довольны.
     — Великие слова. А вот там висит, как я вижу, портрет курфюрста Кёльнского.
     — В облачении епископа, совершенно верно.
     — Лицо его не совсем удалось. У меня есть его портрет получше. Смотрите!
     Он достал из потайного кармана изящную табакерку, в крышке которой была миниатюра. Она изображала курфюрста в одеянии великого магистра немецкого ордена.
     — Прелестно. Откуда это у вас?
     — От самого курфюрста.
     — Правда?
     — Имею честь быть его другом.
     Казанова с удовлетворением отметил, что уважение аббата к нему заметно прибавилось, и убрал табакерку.
     — Вы сказали, что ваши монахи набожные и довольные своей жизнью люди. Я начинаю завидовать такой жизни.
     — Да. Это жизнь в служении Господу.
     — Именно, к тому же вдали от мирских бурь.
     — Совершенно верно.
     Задумчиво следовал Казанова за аббатом и через некоторое время попросил выслушать его исповедь, чтобы он смог получить отпущение грехов и принять на следующий день причастие.
     Аббат проводил его к маленькой беседке, куда они и вошли. Казанова хотел опуститься на колени перед севшим аббатом, но тот не позволил ему этого сделать.
     — Возьмите стул, — сказал он любезно, — и поведайте мне о своих грехах.
     — Это будет долгий рассказ.
     — Прошу вас, начинайте. Я буду внимательно слушать.
     Обещал добрый человек не безделицу. Исповедь кавалера, хоть и говорил он по возможности коротко и быстро, заняла полные три часа. Аббат поначалу качал головой или воздыхал, ибо не встречал еще подобной череды грехов и ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы успевать оценивать отдельные проступки, суммировать и сохранять в памяти. Однако вскоре он оставил это и лишь слушал с изумлением беглую речь итальянца, рассказывавшего всю свою жизнь в непринужденной, живой, почти литературной манере. Иногда улыбка появлялась на лице аббата, а иногда и у кающегося, однако он не останавливался. Его повествование уводило в иные страны и города, на войну и в морские походы, там были придворная жизнь, монастыри, игорные дома; тюрьма, богатство и нужда сменяли друг друга, за трогательным следовало сумасбродное, за невинным скандальное, однако все это не походило на роман или исповедь, а излагалось непринужденно, порой даже с озорным остроумием и избегая преувеличений, ведь тот, кто все это пережил, не испытывает нужды прибавить что-либо или убавить.
     Никогда еще аббат и имперский князь не слышал более занимательного рассказа. Особого раскаяния в тоне исповедующегося он уловить не смог, однако он и сам вскоре забыл, что присутствует при этом как исповедник, а не зритель захватывающего представления.
     — Ну вот, я достаточно долго докучал вам, — завершил наконец свой рассказ Казанова. — Кое-что я, должно быть, забыл, однако чуть больше или чуть меньше — не так уж важно. Вы утомлены, Ваше преподобие?
     — Совершенно нет. Я не упустил ни единого слова.
     — Могу ли я рассчитывать на отпущение грехов?
     Еще полностью находясь под впечатлением сказанного, аббат произнес священные слова, которые прощали Казанове его грехи и объявляли его достойным святого причастия.
     После этого ему отвели комнату, чтобы он мог без помех провести время до утра в благочестивых размышлениях. Остаток дня он употребил на то, чтобы обдумать возможность пострижения в монахи. Будучи человеком настроения, он был скор в принятии решений, однако слишком хорошо себя знал и слишком привык все рассчитывать и взвешивать, чтобы не связать себя поспешно и не лишиться права распоряжаться собственной жизнью.
     И вот он живо представил себе свое будущее монашеское бытие во всех подробностях и разработал план, чтобы на случай возможного раскаяния или разочарования оставить дверь открытой. План этот он крутил так и сяк, пока он не показался ему вполне совершенным, и тогда он старательно перенес его на бумагу.
     В записях он объявлял о своей готовности стать послушником обители Пресвятой Девы Марии. Однако чтобы проверить себя и исключить возможность ошибки, он просил дать ему десятилетний срок послушничества. Чтобы получить такой необычайно долгий срок, он выделял капитал в десять тысяч франков, который переходил монастырю в случае его смерти или выхода из монашеского ордена. Он также испрашивал разрешения приобретать за свой счет книги любого рода и хранить их в своей келье; книги эти после его смерти также отходили монастырю.
     Вознеся благодарственную молитву по случаю своего обращения, Казанова лег спать и спал крепко, как человек, чья совесть чиста как снег и легка как пушинка. А наутро он принял в церкви причастие.
     Аббат пригласил его выпить с ним шоколаду. Казанова воспользовался этим, чтобы передать ему свое писание, сопроводив его просьбой дать благоприятный ответ.
     Аббат тут же прочитал прошение, поздравил гостя с принятым решением и пообещал дать ответ после обеда.
     — Вы находите, что я требую для себя слишком многого?
     — О нет, я думаю мы придем к согласию. Лично я был бы этому искренне рад. Однако прежде я должен представить ваше прошение Капитулу.
     — Разумеется, все как положено. Смею ли я просить вас дружески поддержать мое прошение?
     — С удовольствием. Встретимся за обедом.
     Новоиспеченный отшельник еще раз прошелся по монастырю, разглядывая монахов, потом осмотрел несколько келий и нашел, что все ему по душе. Он радостно прогуливался по обители, наблюдал, как входят в нее под флагом паломники и отъезжают посетители в цюрихской карете, прослушал еще раз мессу и опустил талер в церковную кружку.
     Во время обеда, который на этот раз благодаря отменным рейнским винам произвел на него совершенно особое впечатление, Казанова осведомился, как продвигается его дело.
     — Вам не о чем беспокоиться, — ответил аббат, — хотя в данный момент я и не могу еще дать вам окончательный ответ. Капитул попросил время на размышление.
     — Вы полагаете, меня примут?
     — Без сомнения.
     — А чем мне пока заняться?
     — Чем пожелаете. Отправляйтесь назад в Цюрих и ждите там нашего ответа, который я, между прочим, сообщу вам лично. Через две недели мне все равно надо будет ехать в город, тогда я вас и навещу, и, возможно, прямо заберу вас с собой. Вас это устраивает?
     — Вполне. Итак, через две недели. Я буду в гостинице «Меч». Еда там вполне пристойная, не желаете ли там со мной отобедать, когда приедете?
     — С превеликим удовольствием.
     — Но как же я попаду сегодня в Цюрих? Можно ли где-нибудь здесь раздобыть карету?
     — После обеда вы отправитесь в моем экипаже.
     — Вы слишком добры...
     — Оставьте. Я уже распорядился. Позаботьтесь лучше о том, чтобы как следует подкрепиться. Может быть, еще кусочек телячьего жаркого?
     Едва обед завершился, карета аббата уже подъехала. Прежде чем гость в нее сел, аббат вручил ему еще два запечатанных письма влиятельным цюрихским жителям. Казанова тепло распрощался с гостеприимным хозяином и с благодарным чувством отправился в удобном экипаже по зеленеющей земле и берегу озера назад в Цюрих.
     Когда он подъехал к своему трактиру, слуга Ледюк встретил его с откровенной ухмылкой.
     — Чего смеешься?
     — Да просто радуюсь, что вы уже нашли в этом чужом городе повод целых два дня провести вне дома.
     — Глупости. Ступай и скажи хозяину, что останусь здесь на две недели и что мне на это время нужен экипаж и хороший лакей.
     Хозяин явился сам и порекомендовал слугу, за честность которого он был готов поручиться. Он также нанял открытый экипаж, потому что других в это время не было.
     На следующий день Казанова лично доставил письма господам Орелли и Песталоцци. Дома их не оказалось, однако оба они после полудня посетили его в гостинице и пригласили отобедать у них завтра и послезавтра, а в ближайший вечер — посетить концерт. Он дал согласие и явился в условленное время.
     Концерт, стоивший талер входной платы, ему вовсе не понравился. В особенности его раздражение вызвало то удручающее обстоятельство, что мужчины и женщины сидели раздельно, в разных частях зала. Его острый глаз приметил среди дам несколько красавиц, и он не понимал, почему нравы запрещают ему за ними поухаживать. После концерта он был представлен супругам и дочерям господ, и госпожу Песталоцции Казанова отметил как чрезвычайно миловидную и любезную даму. Однако удержался от всякой легкомысленной галантности.
     Хотя такая сдержанность далась Казанове не без труда, он остался доволен собой. В письмах аббата он был представлен своим новым друзьям человеком, вступившим на путь покаяния, и было заметно, что с ним обходились с почти благоговейным вниманием, хотя его окружали в основном протестанты. Это внимание пришлось ему по нраву и отчасти заменило удовольствия, которыми он пожертвовал ради серьезности своего облика.
     И эта серьезность далась ему настолько, что вскоре даже на улице с ним стали здороваться с каким-то особым почтением. Атмосфера аскезы и святости витала вокруг этого удивительного человека, репутация которого была столь же переменчива, как и его жизнь.
     И все же он не мог отказать себе в том, чтобы перед своим уходом из мирской жизни не написать герцогу вюртембергскому бесстыдно откровенное письмо. Об этом не знал никто. Как не знал никто и того, что порой под покровом темноты он навещал дом, в котором не обитали монахи и не звучали псалмы.
     
     IV
     
     Утренние часы благочестивый приезжий посвящал изучению немецкого языка. Он подобрал на улице какого-то бедолагу, генуэзца по имени Джустиниани. И тот сидел теперь каждое утро у Казановы и обучал его немецкому, получая каждый раз в качестве гонорара шесть франков.
     Этот сбившийся с пути человек, которому его богатый ученик был, между прочим, обязан адресом того самого дома, развлекал своего благодетеля главным образом тем, что костил и поносил монашество и монастырскую жизнь на все лады. Он не знал, что его ученик собрался стать бенедиктинцем, в противном случае, несомненно, был бы осмотрительнее. Но Казанова на него не обижался. Генуэзец сам когда-то был капуцином и расстался с монашеским одеянием. Теперь же вновь обращенный находил удовольствие в том, что вызывал беднягу на излияние своей неприязни к монастырям.
     — Но ведь среди монахов попадаются и приличные люди, — замечал он, к примеру.
     — Не говорите так! Нет их, ни одного! Все без исключения — бездельники и лежебоки.
     Ученик слушал со смехом и предвкушал мгновение, когда сразит злопыхателя известием о предстоящем пострижении.
     И все же эта тихая жизнь стала навевать на него скуку, и он с нетерпением считал дни, оставшиеся до появления аббата. Потом, когда он окажется в монастырской тиши и предастся своим штудиям, скука и недовольство, конечно же, покинут его. Он замыслил перевести Гомера, написать пьесу и историю Венеции и даже приобрел, чтобы с чего-то начать, толстую пачку хорошей писчей бумаги.
     И так время шло для него медленно и безрадостно, но оно все же шло, и утром 23 апреля он со вздохом облегчения обнаружил, что это будет последний день его нетерпения, потому что на следующий день ожидалось прибытие аббата.
     Казанова заперся и еще раз проверил свои мирские и духовные дела, приготовил свои вещи к отъезду и радовался, что наконец-то приблизилось начало новой, умиротворенной жизни. В том, что его примут в обитель Пресвятой Девы Марии, он не сомневался, поскольку был готов в случае необходимости удвоить обещанный капитал. Что значили в этом случае лишних десять тысяч франков?
     Около шести часов вечера, когда в комнате постепенно начало смеркаться, Казанова подошел к окну и выглянул на улицу. Ему были хорошо видны площадь перед гостиницей и мост через Лиммат.
     Как раз в это время подъехала карета и остановилась у гостиницы. Казанова стал с любопытством наблюдать. Кельнер выскочил навстречу и распахнул дверцу. Из кареты вышла закутанная в накидку пожилая дама, за ней еще и еще одна, все серьезные как матроны, немного чопорного вида дамы.
     «Что же их сюда привело?» — подумал Казанова, стоя у окна.
     Однако его ожидал изящный сюрприз. Из кареты вышла четвертая дама, высокая, со стройной фигурой, в костюме, который тогда носили довольно часто и который называли «амазонкой». Из-под кокетливой шляпки голубого шелка с серебряной кистью выглядывали черные волосы.
     Казанова привстал на цыпочки и, изогнувшись, смотрел вниз. Ему удалось разглядеть ее лицо, молодое, красивое лицо брюнетки с черными глазами под гордыми густыми бровями. Она случайно подняла голову и, заметив наблюдателя в окне и уловив направленный на нее взгляд, тот самый взгляд Казановы, всего лишь мгновение с интересом смотрела на него — всего лишь мгновение.
     Затем она вместе со всеми вошла в гостиницу. Казанова бросился в свою прихожую, где он через стеклянную дверь мог наблюдать за коридором. Все четыре — последней шла красавица — и в самом деле поднялись по лестнице в сопровождении хозяина и проследовали мимо его двери. Брюнетка, внезапно обнаружившая пристальный взгляд того же мужчины, который только что смотрел на нее из окна, тихо вскрикнула, однако тут же взяла себя в руки и, посмеиваясь, поспешила за остальными.
     — Амазонка, моя амазонка! — принялся напевать Казанова.
     Он перевернул вверх дном свой чемодан с одеждой, чтобы срочно вырядиться. Потому что сегодня он будет обедать внизу со всеми, вместе с прибывшей незнакомкой! До сих пор он велел приносить еду в номер, чтобы держаться подальше от мирской суеты. Теперь же он спешно натягивал бархатные панталоны, новые белые шелковые чулки, жилетку с золотым шитьем, парадный сюртук и кружевные манжеты. После этого он позвонил, вызывая кельнера.
     — Что изволите?
     — Я обедаю сегодня вместе со всеми, внизу.
     — Будет исполнено.
     — У вас сегодня новые гости?
     — Четыре дамы.
     — Откуда?
     — Из Золотурна.
     — Говорят ли в Золотурне по-французски?
     — Не все. Но эти дамы говорят.
     — Хорошо. Постой-ка, еще кое-что. Дамы обедают внизу?
     — Сожалею. Они заказали еду в свой номер.
     — Три тысячи чертей! Когда вы накрываете?
     — Через четверть часа.
     — Спасибо. Ступай.
     В ярости метался Казанова по комнате. У него оставался только сегодняшний вечер. Кто знает, не уедет ли брюнетка уже на следующий день. К тому же завтра должен приехать аббат. Он ведь собрался в монахи. Какая глупость, какая глупость!
     Однако было бы странно, если бы любитель и знаток жизни не увидел надежды, не нашел выхода, средства, пусть даже самого ничтожного. Ярость его кипела только несколько минут. Потом он стал думать. И через некоторое время вновь позвонил, чтобы вызвать кельнера.
     — К вашим услугам!
     — Даю тебе возможность заработать луидор.
     — Жду приказаний, ваша милость.
     — Хорошо. Тогда давай сюда свой зеленый передник.
     — С удовольствием.
     — Прислуживать дамам буду я.
     — Как изволите. Только скажите своему слуге: я должен прислуживать внизу, а его просил заменить меня в номере.
     — Сейчас же его ко мне. Да, и долго ли пробудут здесь дамы?
     — Рано утром они отбывают в обитель, они католички. Между прочим, младшая спросила меня, кто вы.
     — Спросила? Обо мне? И что ты ей ответил?
     — Что вы итальянец, больше ничего.
     — Хорошо. Просьба обо всем молчать. Кельнер ушел, и почти сразу же явился Ле-
     Дюк, хохоча во все горло.
     — Что смеешься, баран?
     — Представил себе вас — кельнером.
     — Так ты уже знаешь. А теперь шутки в сторону, или ты не получишь больше ни су. Помоги-ка мне надеть передник. Потом принесешь наверх блюда, а я буду ждать тебя у дверей номера. Пошел!
     Долго ждать не пришлось. В кельнерском переднике поверх расшитой золотом жилетки Казанова вошел в номер.
     — Разрешите, сударыни?
     Амазонка узнала его и словно оцепенела от изумления. Казанова прислуживал безукоризненно и получил возможность внимательно рассмотреть ее, находя еще более прекрасной. Когда он искусно разделал каплуна, она спросила с улыбкой:
     — Вы отлично справляетесь. Давно здесь служите?
     — Премного благодарен за ваше внимание. Всего три недели.
     Когда он накладывал, она обратила внимание на его подвернутые, но все еще заметные манжеты. Она увидела, что это настоящие кружева, коснулась его руки и пощупала тонкую ткань. Он был наверху блаженства.
     — Прекрати сейчас же! — воскликнула одна из пожилых дам укоризненно, и незнакомка покраснела. Она покраснела! Казанова едва сдерживался.
     После обеда он оставался в номере, пока мог найти для этого какой-нибудь предлог. Старшие удалились отдыхать, красавица же осталась и села писать. Казанова наконец закончил убирать со
     стола, и ему не оставалось ничего другого, как уйти. Однако он медлил в дверях.
     — Чего же вы ждете? — спросила амазонка.
     — Сударыня, вы все еще в сапогах, но вряд ли вы отправитесь в них в постель.
     — Вот как, вы хотите их снять? Не стоит так утруждать себя.
     — Это моя обязанность, сударыня.
     Он опустился на колени и острожно снял, пока она делала вид, что продолжает писать, сапоги на высокой шнуровке, медленно и заботливо.
     — Хорошо. Довольно, довольно. Спасибо.
     — Это я должен вас благодарить.
     — Завтра вечером мы снова увидимся, любезный.
     — Вы снова будете обедать здесь?
     — Разумеется. Мы вернемся из обители до вечера.
     — Благодарю вас, сударыня.
     — Так спокойной ночи.
     — Спокойной ночи, сударыня. Закрыть дверь или оставить открытой?
     — Я закрою сама.
     Что она и сделала, когда он вышел в коридор, где его поджидал Ледюк с чудовищной ухмылкой.
     — Ну? — спросил его хозяин.
     — Вы великолепно исполнили роль. Дама даст вам завтра дукат на чай. Но если вы мне его не отдадите, я выдам вас.
     — Ты получишь его еще сегодня, изверг.
     На следующее утро он явился с начищенными сапогами. Но единственное, чего он добился, так
     это то, что амазонка позволила ему их на себя надеть.
     Он колебался, не поехать ли за ней в обитель. Однако в этот момент явился лакей с известием, что аббат монастыря прибыл в Цюрих и почтет за честь перекусить с Казановой в полдень в его номере.
     Боже, аббат! О нем Казанова уже и думать забыл. Ладно, пусть приходит. Он заказал чрезвычайно пышную трапезу, лично дав кое-какие указания на кухне. Потом он прилег, потому что утомился от раннего подъема, и проспал часа два.
     В полдень явился аббат. Последовал обмен любезностями, затем они сели за стол. Аббат восхищался роскошными блюдами и, увлеченный деликатесами, забыл на полчаса о своих поручениях. Наконец он вспомнил о них.
     — Простите, — заговорил он внезапно, — что я столь неподобающе долгое время томил вас ожиданием! Уж и не знаю, как случилось, что я об этом забыл.
     — Да что вы.
     — После всего, что я слышал о вас в Цюрихе — я, разумеется, кое с кем переговорил, — могу сказать, что вы действительно вполне достойны стать нашим братом. Добро пожаловать, дорогой мой, добро пожаловать. Можете начертать отныне над своей дверью: «Inveni portum. Spes et fortuna valete!»
     — То есть: «Прощай, Фортуна, я прибыл в гавань!» Строка из Еврипида, и строка действительно прекрасная, хотя в моем случае и не совсем подходящая.
     — Не подходящая?! Вы слишком усложняете.
     — Строка, Ваше преподобие, не совсем подходящая потому, что я не поеду с вами в обитель. Вчера я переменил свои намерения.
     — Как это возможно?
     — Да вот так. Прошу вас не гневаться на меня и в знак нашей дружбы выпить со мной еще бокал шампанского.
     — В таком случае ваше здоровье! И пусть это решение никогда не заставит вас раскаяться. У мирской жизни тоже есть свои достоинства.
     — Несомненно.
     Любезный аббат спустя некоторое время откланялся и отбыл в своей карете. А Казанова написал письма в Париж и распоряжение своему банкиру, потребовал к вечеру счет и заказал на утро экипаж в Золотурн.
     
     ОБРАЩЕНИЕ КАЗАНОВЫ
     CASANOVAS BEKEHRUNG
     Написано и опубликовано в 1906 г.
     В основе новеллы — эпизод из «Мемуаров» Казановы. Характерно, что этот эпизод многие исследователи считают выдумкой великого авантюриста. Во всяком случае, некоторые детали наводят на эту мысль. Например, обитель Пресвятой Девы Марии (Айнзидельн) находится в более чем 30 километрах от Цюриха, так что набрести на нее после легкой прогулки невозможно, для этого требуется полноценный дневной переход.
     С. 136. ...ars amandi... — искусство любви (лат.).