ИЮЛЬ

      Перевод с немецкого В. Седельника
      OCR - Евгений (WEG)

     Усадьба Эрленгоф раскинулась на высокой равнине, невдалеке от леса и гор. Перед домом была большая, устланная гравием площадка, примыкавшая к проселочной дороге. Когда приезжали гости, здесь останавливались экипажи. В обычные дни квадратная площадка выглядела пустынной и тихой и оттого казалась еще больше, чем была на самом деле, особенно летом, в хорошую погоду, когда ослепительное солнце и горячий вибрирующий воздух так раскаляли гравий, что и думать не хотелось о том, чтобы ступить на него.
     Площадка и проселочная дорога отделяли дом от сада. «Садом» называли довольной большой парк, не очень широкий, но уходивший в глубину, с раскидистыми кленами, вязами и платанами, извилистыми дорожками, густой порослью молодого ельника и многочисленными скамейками для отдыха. Между ними виднелись залитые солнцем светлые лужайки, то пустующие, то украшенные клумбами цветов и декоративных растений, и среди этого радостного и теплого зеленого раздолья резко выделялись два больших дерева, стоявшие поодиночке.
     Одно из них — плакучая ива. Ствол ее окружала узкая решетчатая скамейка, а устало и низко свисающие длинные шелковистые ветви были так густы, что внутри них образовался шатер или храм, где, несмотря на постоянную тень и полумрак, всегда чувствовалась легкая теплынь. Другое — могучий красный бук. От ивы его отделяла лужайка, обрамленная низким забором. Издали бук казался темно-коричневым, почти черным. Но если подойти ближе или встать под ним и посмотреть вверх, то листва его выходивших наружу ветвей, пронизанных лучами солнца, казалось, горела теплым, мягким огнем, который излучал сдержанное, приглушенно-торжественное сияние, словно солнце, отраженное в окнах церкви. Старый бук был самой знаменитой и прекрасной достопримечательностью парка, вид на него открывался отовсюду. Одиноким темным пятном возвышался он на светлой лужайке, его круглая, плотная, красиво очерченная крона была видна даже из глубины сада, и чем светлее и ослепительнее синело небо, тем торжественнее и темнее выделялась на его фоне вершина дерева. В зависимости от погоды и времени дня она выглядела по-разному. Часто казалось, что бук догадывается о своей красоте и знает, что он не случайно стоит в гордом одиночестве вдали от других деревьев. Тогда он горделиво выпячивал грудь и через головы других деревьев устремлял холодный взор в небо. Но иногда у него был такой вид, будто ему известно, что он один такой и что в этом саду у него нет братьев. Тогда он ищущим взглядом тоскливо смотрел на стоявшие в отдалении деревья. Особенно красив он бывал по утрам, но и на закате тоже, пока не багровело солнце; тогда он внезапно угасал, и казалось, что вокруг него ночь наступает на час быстрее, чем в других местах. Но особенно мрачным он казался в дождливые дни. Другие деревья дышали полной грудью, тянулись навстречу влаге и радостно щеголяли свежей зеленью, а он, будто мертвец, застывал в своем одиночестве, почернев от вершины до самой земли. Он не вздрагивал, но было заметно, что его знобит и что ему неуютно и неловко стоять таким одиноким и заброшенным.
     Когда-то в этом разбитом по всем правилам парке поддерживался строгий порядок. Но настали времена, когда людям надоело заботиться о деревьях и ухаживать за ними, когда уже никто не интересовался растениями, выращенными с таким трудом, и деревья оказались предоставленными самим себе. Они сдружились между собой, забыли об отведенной каждому из них роли, поневоле вспомнили о своей прежней лесной родине, сплелись ветвями и стали поддерживать и подпирать друг друга. Прямые, как стрела, дорожки они засыпали густым слоем листвы, опутали разросшимися корнями и превратили в питательную лесную почву, вершины их скрестились и перепутались, и под их защитой ходко пошла в рост молодая поросль. Она заполняла пустоты деревцами с более гладкими стволами и с листвой более светлой окраски, благодаря тени и листопадам почва становилась черной, мягкой и жирной, и на ней постепенно стали размножаться мхи, травы и небольшие кусты. Когда позже тут снова появились люди, которым захотелось использовать прежний парк для отдыха и развлечений, он уже превратился в лесок. Им пришлось довольствоваться малым. Правда, была восстановлена старая дорожка между двумя рядами платанов, но в основном ограничились тем, что проложили сквозь чащу узкие, извилистые тропки, засеяли лужайки травой и кое-где поставили выкрашенные в зеленый цвет скамейки. И люди, деды которых по шнуру сажали и подрезали платаны, по собственной прихоти формируя их кроны, теперь вместе со своими детьми приходили к этим деревьям в гости и радовались, что за долгие годы запустения аллеи превратились в лес, где отдыхали солнце и ветер и пели птицы, где можно было отдаться своим мыслям, мечтам и прихотям.
     Пауль Абдерегг лежал в полутени между леском и лужайкой, держа в руках книгу в красно-белом переплете. Он то читал, то наблюдал за порхавшими над травой мотыльками. Сейчас он остановился на том месте, где Фритьёф плывет по морю, Фритьёф — влюбленный, Фритьёф — разрушитель храма, Фритьёф — изгнанник. С гневом и раскаянием в сердце плывет он по бурному морю; он стоит у руля, буря и волны грозят разнести в щепки быстроходный корабль, и горькая тоска одолевает могучего рулевого.
     Над лужайкой припекало солнце, тонкими пронзительными голосами звенели цикады, а из глубины парка доносилось не столь резкое, нежное пение птиц. Как чудесно было растянуться в траве посреди этого буйства запахов, звуков и солнечного света и смотреть сощурясь в раскаленное небо, или вслушиваться в шум деревьев за спиной, или же просто лежать с закрытыми глазами, ощущая, как по всему телу разливается блаженное тепло. Но Фритьёф плыл по морю, а завтра ждали гостей, и если сегодня он не дочитает книгу до конца, то, может статься, она так и останется недочитанной, как это случилось прошлой осенью. Он тогда тоже лежал здесь и начал читать книгу о Фритьёфе, но приехали гости, и о чтении пришлось забыть. Книга осталась дома, а он отправился в город, в свою школу, и в промежутках между чтением Гомера и Тацита все время думал о начатой книге и о том, что же должно произойти в храме с кольцом и с изображениями богов.
     Он стал усердно читать дальше, бормоча вполголоса, а над ним шелестел в кронах вязов легкий ветерок, пели птицы, летали пестрые бабочки, роилась мошкара и жужжали пчелы. Когда он захлопнул дочитанную до конца книгу и вскочил на ноги, по лужайке уже стлались тени, а на ярко-красном небе угасал вечер. Усталая пчела села к нему на рукав и не хотела улетать. Все еще стрекотали цикады. Пауль быстро зашагал к дому — через кусты, по дорожке между платанами и по проселочной дороге, через тихую гравийную площадку. Стройный и сильный, он хорошо смотрелся в свои шестнадцать лет. Пауль шел, опустив голову, и думал о судьбе северного героя.
     Летняя столовая позади дома представляла собой небольшой просторный флигель, отделенный от сада только стеклянной стеной. Здесь был настоящий сад, издавна называвшийся «садом у озера», хотя вместо озера между грядками, шпалерными растениями, дорожками и овощными плантациями лежал небольшой продолговатый пруд. Лестница, ведшая из столовой в сад, была обрамлена олеандрами и пальмами, но вид у «озера» был скорее по-деревенски уютный, нежели барский.
     — Итак, завтра приезжают гости, — сказал отец. — Надеюсь, ты рад этому, Пауль?
     — Да, разумеется.
     — Но не так чтобы очень. Да, мой мальчик, с этим ничего не поделаешь. Дом и сад слишком велики для нас одних. Неужели всей этой красоте пропадать без пользы? Дачи и парки для того и существуют, чтобы в них веселились люди, и чем их будет больше, тем лучше. Кстати, сегодня ты изрядно припозднился. Суп уже убрали.
     Он повернулся к домашнему учителю.
     — Почтеннейший, вас совсем не видно в парке. А я-то думал, вы будете без ума от жизни на лоне природы.
     Господин Гомбургер наморщил лоб.
     — Вероятно, вы правы. Но я хотел бы использовать каникулы для своих личных занятий.
     — Честь вам и хвала, господин Гомбургер! Когда слава ваша разлетится по всему свету, я велю прикрепить под вашим окошком табличку. Надеюсь дожить до этого времени.
     Домашний учитель поморщился. Он явно нервничал.
     — Вы переоцениваете мое честолюбие, — сказал он ледяным тоном. — Я совершенно равнодушен к тому, станет ли мое имя когда-нибудь известно или нет. Что же касается таблички...
     — О, пусть вас это не беспокоит, почтеннейший! Вы, однако же, чересчур скромны. Пауль, вот тебе образец для подражания!
     Тут тетя решила, что настал момент прийти на помощь студенту-дипломнику. Ей был знаком вид вежливых диалогов, к которым имел пристрастие хозяин, она опасалась их. Предложив всем вина, она направила разговор в другое русло и старалась удержать его там.
     Разговор вертелся главным образом вокруг ожидавшихся гостей. Пауль почти не слушал. Он с аппетитом ел и одновременно спрашивал себя, отчего молодой учитель выглядит старше рядом с отцом, волосы которого уже тронула седина.
     Сад, деревья, пруд и небо за окнами и стеклянной дверью начали преображаться: их коснулся первый трепет надвигающейся ночи. Кусты почернели и слились в темные волнистые пятна, а деревья, вершины которых пересекали далекую линию холмов, приняли странные, невиданные днем очертания и потянулись, полные безмолвной страсти, навстречу все еще светлому небу. Пестрый и сочный ландшафт все больше утрачивал свой рассеянно-мирный характер и смыкался в огромный непроницаемый массив. Далекие горы проступили еще резче и отчетливее, равнина лежала бесформенным пятном, на котором выделялись только крупные выпуклости почвы. За окнами угасающий дневной свет еще устало боролся с огнем лампы.
     Пауль рассеянно стоял у открытой стеклянной двери, почти не думая о том, что открывалось его взору. Он все же размышлял, но не о том, что видел перед собой. Он видел, как наступает ночь, но еще не мог почувствовать красоты этого часа. Он был слишком юн и оживлен, чтобы получать удовольствие от созерцания таких вещей. А думал он о ночи, опустившейся над северным морем. На берегу, посреди черных деревьев, угрюмо полыхает храм, языки пламени и дыма вздымаются к небу, бьются о скалы волны, в которых отражается багровое зарево, во мраке несется на всех парусах ладья викинга.
     — Ну, Пауль, — спросил отец, — какую книгу читал ты сегодня в саду?
     — «Фритьёфа».
     — Так-так, его, значит, все еще читает молодежь? Что вы об этом думаете, господин Гомбургер? В моде ли нынче этот старый швед? Ценят ли его?
     — Вы имеете в виду Эсайаса Тегнера?
     — Да, верно, Эсайаса. Так что же?
     — Он мертв, господин Абдерегг, давно мертв.
     — Охотно этому верю! Старика не было в живых уже в мое время, то есть тогда, когда я читал его. Я хотел спросить, в моде ли он еще.
     — Сожалею, но в моде и в модах я не разбираюсь. Что же касается научно-эстетической оценки...
     — Вот именно, это я и хотел сказать. Итак, с точки зрения науки...
     — В истории литературы имя Тегнера только упоминается. Это был, как вы весьма точно заметили, модный писатель. Этим все сказано. Все истинное и доброе не бывает модным, но продолжает жить. А Тегнер, как я сказал, мертв. Для нас он больше не существует. Он представляется нам ненастоящим, напыщенным, слащавым...
     Пауль резко обернулся.
     — Этого не может быть, господин Гомбургер!
     — Позвольте спросить почему?
     — Потому что это прекрасно! Да, это просто прекрасно.
     — Вот как? Но это еще не повод, чтобы так раздражаться.
     — Но вы утверждаете, что это слащаво и ничего не стоит. И все же это воистину прекрасно.
     — Вы полагаете? Что ж, если вы в этом так твердо убеждены, вам следовало бы обзавестись кафедрой и учить других. Но, видите ли, Пауль, на сей раз ваше мнение идет вразрез с эстетикой. С Фукидидом, помните, было как раз наоборот: наука находит его прекрасным, а вы — отвратительным. Что же до «Фритьёфа»...
     — Ах, с наукой это не имеет ничего общего.
     — В мире нет ничего, к чему наука не имела бы отношения... Вы позволите мне откланяться, господин Абдерегг?
     — Уже?
     — Мне надо еще кое-то записать.
     — Жаль, мы только-только разговорились. Но свобода превыше всего! Итак, доброй ночи.
     Гомбургер учтиво и чопорно поклонился, вышел из комнаты и бесшумно исчез в коридоре.
     — Значит, тебе понравились эти древние приключения, Пауль? — спросил, смеясь, отец. — В таком случае не обращай внимания на науку, иначе она все испортит. Надеюсь, ты не расстроился?
     — Ах, пустяки. Но я не ожидал, что господин Гомбургер поедет с нами в деревню. Ты же сам сказал, что на этот раз мне незачем корпеть над книгами во время каникул.
     — Да, как я сказал, так и будет, успокойся. А учитель тебя не съест.
     — Тогда зачем ты взял его с собой?
     — Видишь ли, малыш, ему некуда было деваться. Там, где он живет, ему, к сожалению, приходится нелегко. Да и я ведь тоже хочу получить свое удовольствие! Полезно пообщаться с образованными, учеными людьми, запомни это. Здесь мне бы недоставало нашего учителя.
     — Ах, папа, никогда не знаешь, когда ты шутишь, а когда говоришь всерьез.
     — Научись узнавать, сын мой. Это тебе пригодится. А сейчас мы немного займемся музыкой, не так ли?
     Пауль тут же радостно потащил отца в соседнюю комнату. Тот не так уж и часто сам предлагал ему помузицировать. Оно и неудивительно, ведь отец блестяще играл на рояле, в сравнении с ним юноша только немного бренчал.
     Тетя Грета осталась одна. Отец и сын были из тех музыкантов, которые не любят, чтобы слушатели сидели у них перед носом, но охотно играли, зная, что кто-то невидимый сидит рядом и слушает. Тетя Грета это знала. Да и как ей было не знать этого? Ей была известна каждая, даже самая незаметная черточка характера отца и сына, вот уже много лет она окружала обоих заботой и лаской, словно малых детей.
     Тетя Грета отдыхала в мягком кресле и прислушивалась. Они играли в четыре руки увертюру, которую она слушала уже не первый раз, но названия которой не знала, ибо хотя она и любила музыку, но разбиралась в ней плохо. Она знала, что отец и сын, закончив играть, непременно спросят: «Тетушка, что это была за пьеса?» Тетя ответит, что «из Моцарта» или «из "Кармен"», и они посмеются над ней, потому что она обязательно ошибется.
     Откинувшись в кресле, она слушала и улыбалась. Жаль, что никто этого не видел, так как улыбка ее была настоящая, подлинная. Она рождалась не столько на губах, сколько в глазах, и мягко освещала лицо, лоб и щеки; в ней были глубокое понимание и любовь.
     Тетя Грета улыбалась и слушала. Прекрасная музыка ей очень нравилась. Но она не только слушала увертюру, хотя и старалась следить за нею. Сперва она попробовала угадать, кто сидит справа, а кто слева. Пауль сидел слева, это ей вскоре стало ясно, и не потому, что он слишком уж барабанил по клавишам, просто верхние тона звучали легко и смело и в них чувствовалась внутренняя сила, недоступная ученику. Теперь тетя хорошо представляла себе всю картину. Она видела их сидящими за роялем. В самых великолепных местах отец ласково улыбается, а Пауль — с горящими глазами и полуоткрытым ртом — слегка приподнимается на стуле. Когда звучали особенно веселые пассажи, она вслушивалась — не рассмеется ли Пауль? В этих местах отец так гримасничал или делал такие лихие движения рукой, что юноше было нелегко удержаться от смеха.
     Чем дальше продвигалась увертюра, тем отчетливее видела тетя Грета перед собой их обоих, тем глубже проникала внутренним взором в их возбужденные игрой лица. Вместе с быстрой музыкой перед ней проносилась немалая часть жизни, полная переживаний и любви.
     Настала ночь; все пожелали друг другу приятных сновидений и разошлись по своим комнатам. То там то тут еще слышался стук отворяемых или затворяемых дверей и окон. Затем все стихло.
     Ночная тишина, в деревне нечто само собой разумеющееся, горожанину всегда кажется чудом. Тому, кто приезжает из города в сельскую усадьбу или на крестьянский двор и в первый же вечер останавливается у окна или замирает в постели, эта тишина представляется очарованием родины, приютом покоя. Ему кажется, будто он приблизился к чему-то истинному и здоровому и ощущает дыхание вечности.
     Но это отнюдь не полная тишина. Она полнится звуками, это темные, приглушенные, таинственные голоса ночи, тогда как в городах ночной шум до обидного мало отличается от дневного. Это кваканье лягушек, шелест деревьев, плеск ручья, хлопанье крыльев ночной птицы, летучей мыши. И если мимо проедет запоздалая телега или зальется лаем дворовый пес, то это звучит желанным приветом жизни и затем величаво глохнет вдали, растворяясь в воздухе.
     В комнате учителя еще горела лампа, он беспокойно и устало расхаживал по комнате. Весь вечер до полуночи он провел за чтением. Молодой Гомбургер не был тем, кем он казался или хотел казаться. Он не был мыслителем. Не был он и человеком науки. У него были кое-какие дарования, был молодой задор. Человек по природе мягкий, уступчивый, он не испытывал недостатка в идеалах.
     В данный момент его занимали кое-какие книги, в которых наделенные необычной гибкостью ума юноши воображали, что они закладывают камни в фундамент новой культуры, а на самом деле в их мягком, благозвучном языке то и дело попадались маленькие, красивые и легкие драгоценные камешки, заимствованные то у Рёскина, то у Ницше. Читать их книги было гораздо интереснее, чем книги Рёскина и Ницше, они были полны кокетливой грациозности, величавы в мелочах и отличались возвышенным блеском изложения. Когда речь заходила о могучих порывах, решительных словах и великих страстях, они цитировали Данте или Заратустру.
     Вот почему чело Гомбургера омрачилось, глаза казались такими усталыми, словно им довелось измерить громадные пространства, а походка была возволнованной и неровной. Он чувствовал, что в стене окружавшей его повседневной пошлости появились бреши и что надо встать в один ряд с пророками и провозвестниками нового блаженства. Красота и духовность будут царить в этом новом мире, и каждый шаг в нем будет исполнен поэзии и мудрости.
     За окнами расстилалось и ждало звездное небо, ждали парящие облака, задумчивый парк, дышащее во сне поле и вся красота ночи. Она ждала, что он подойдет к окну и полюбуется ею. Она ждала, что сердце его защемит от тоски и печали, глаза освежатся прохладой, а душа расправит связанные крылья. Но он лег в постель, придвинул к себе лампу и продолжил чтение.
     Пауль Абдерегг погасил лампу, но не спал, а сидел на подоконнике и вглядывался в тихие кроны деревьев. Подвиги Фритьёфа были забыты. Он не думал ни о чем определенном, а только наслаждался поздним часом, переполнявшее его чувство счастья не давало ему уснуть. Как прекрасны были звезды на черном небе! И как замечательно играл сегодня отец! Какого тихого волшебства был полон замерший в темноте сад!
     Июльская ночь ласково окутала юношу плотным покрывалом. Она тихо проникала в него, остужая то, что еще горело и пылало в нем, незаметно успокаивала избыток его юных сил, пока глаза Пауля не перестали блестеть и виски не остыли. Затем она, как ласковая мать, с улыбкой заглянула ему в глаза. Он уже не понимал, кто глядит на него, а лег в постель и стал погружаться в сон. Глубоко дыша и ни о чем не думая, преданно смотрел он в большие, спокойные глаза ночи, в которых, как в зеркале, день вчерашний и день сегодняшний сливались в волшебные образы и причудливо сплетенные саги.
     В окне студента тоже погас свет. Окажись сейчас на проселочной дороге запоздалый путник, он вместе с тоской по родине ощутил бы легкую зависть при виде тихо дремлющего дома и парка. А если бы этим путником был бедный бездомный бродяга, он мог бы смело войти в незапертую калитку парка и расположиться на ночлег на самой удобной скамейке.
     Против обыкновения раньше всех проснулся утром домашний учитель. Но это не доставило ему радости. От долгого чтения при свете лампы у него разболелась голова; когда же он погасил наконец лампу, заснуть в измятой, нагретой постели было нелегко, и наутро он поднялся, не отдохнув как следует, с усталыми глазами. Яснее, чем когда бы то ни было, он ощущал необходимость нового возрождения, но в этот момент у него не было желания продолжить свои занятия, напротив, он почувствовал острую потребность подышать свежим воздухом. Тихо выйдя из дома, он неторопливо зашагал по направлению к полю.
     Крестьяне повсюду уже приступили к работе и мельком поглядывали на шагавшего с серьезным видом молодого человека; ему даже иногда казалось, что в их взглядах была насмешка. Это причинило ему боль, и он заторопился к ближайшему леску, где окунулся в прохладу и ласковый полумрак. Полчаса бродил Гомбургер с недовольным видом между деревьями. Почувствовав пустоту внутри, он стал думать о том, не пришло ли время пить кофе. Повернув назад, он быстро пошел по полю, мимо без устали работавших крестьян, к дому.
     У входной двери ему вдруг пришло в голову, что нехорошо нестись сломя голову к завтраку. Он повернул назад, взял себя в руки и решил не торопясь прогуляться по парку, чтобы не явиться к столу запыхавшись. Нарочито небрежным шагом он брел по платановой аллее и уже хотел было свернуть к вязам, как вдруг неожиданное зрелище испугало его. На последней, прикрытой кустами бузины скамейке лежал растянувшись человек. Он лежал ничком, положив голову на согнутые в локтях руки. Сперва испуганному Гомбургеру пришла в голову мысль о кровавом преступлении, но вскоре по глубокому и ровному дыханию незнакомца он понял, что тот спит. У спящего был вид оборванца, и чем больше осознавал учитель, что имеет дело с совсем юным и отнюдь не сильным пареньком, тем храбрее он становился, тем выше поднималось в его душе возмущение. Исполненный чувства превосходства и гордости, он после короткого колебания решительно подошел и встряхнул его.
     — Вставайте! Что вы здесь делаете?
     Подмастерье испуганно вскочил и бессмысленным взглядом уставился перед собой. Он увидел господина в сюртуке, что-то повелительно ему говорившего, и старался понять, что бы это могло значить, пока не вспомнил, что ночью вошел в незапертую калитку и заночевал в саду. С рассветом подмастерье собирался отправиться дальше, но проспал, и теперь от него требовали отчета.
     — Вы что — язык проглотили? Что вы здесь делаете?
     Я всего лишь спал, — ответил подмастерье, окончательно придя в себя. Когда он встал на ноги, его тщедушная фигурка только подтвердила то, что было написано на его почти детском лице. Ему было лет восемнадцать, не больше.
     — Пойдемте со мной! — приказал студент и повел послушно следовавшего за ним незнакомца к дому, где у самого входа их встретил господин Абдерегг.
     — Доброе утро, Гомбургер, вы сегодня поднялись ни свет ни заря. Что за странного гостя вы привели?
     — Этот парень принял ваш парк за ночлежку. Я счел своим долгом поставить вас в известность.
     Хозяин сразу все понял. Он лукаво улыбнулся.
     — Благодарю вас. Признаться, я и не подозревал, что у вас такое доброе сердце. Но вы правы, ясно, что беднягу надо по крайней мере угостить кофе. Не откажитесь пройти в дом и сказать служанке, чтобы она прислала ему что-нибудь поесть. Или погодите. Мы сейчас отведем его на кухню... Пойдемте, молодой человек, там для вас наверняка кое-что найдется.
     За кофе будущий основатель новой культуры окружил себя величавым ореолом серьезности и молчания, чем немало потешил старого хозяина дома. Но до подтрунивания дело все же не дошло, так как мысли господина Абдерегга были целиком заняты предстоящим приездом гостей.
     Тетя Грета бегала с озабоченно-улыбающимся лицом из комнаты в комнату, прислуга неспешно участвовала в общей суете или же с ухмылкой наблюдала за происходящим. Ближе к полудню господин Абдерегг и Пауль сели в экипаж и отправились на железнодорожный вокзал.
     Пауль не любил, когда привычную и спокойную каникулярную жизнь нарушали гости, поэтому вполне естественно, что он старался как можно ближе узнать вновь прибывших и незаметно приглядывался к ним, пытаясь понять, что они из себя представляют. Сидя в переполненном экипаже, он по дороге домой внимательно наблюдал за тремя незнакомыми людьми — сперва за оживленно рассказывавшим о чем-то профессором, а затем и за двумя барышнями.
     Профессор понравился ему — хотя бы уже потому, что был близким другом отца. В общем он показался ему немного чопорным и староватым, но отнюдь не противным и к тому же необыкновенно умным. Куда труднее было прийти к какому-то определённому мнению относительно барышень. Одна была почти еще подросток, примерно такого же возраста, как и он сам. Теперь все будет зависеть от того, какой у нее характер — насмешливый или добродушный, в зависимости от этого и отношения между ними будут враждебными или дружескими. В сущности, в этом возрасте все девочки одинаковы, со всеми трудно разговаривать и общаться. Ему понравилось, что она по крайней мере сидела смирно и не засыпала всех вопросами.
     Другая показалась ему куда загадочнее. Ей, по его робким прикидкам, было года двадцать три — двадцать четыре, и она принадлежала к тому типу женщин, которыми Пауль охотно любовался со стороны, но более тесное сближение с которыми пугало его и чаще всего повергало в смущение. Он совершенно не умел отделять в этих дамах естественную красоту от элегантных манер и одежды, находил их жесты и прически жеманными и предполагал, что им известна масса таких вещей, которые для него оставались глубоко загадочными.
     Поразмыслив, он ощутил ненависть ко всей этой породе. Все они кажутся красавицами, но к юношам его возраста относятся с одинаковой самоуверенностью и презрительным снисхождением. А когда они смеются или улыбаются, то это чаще всего выглядит притворным и фальшивым до невыносимости. Что ни говори, а подростки в этом смысле значительно терпимее.
     В разговоре мужчин принимала участие только элегантная Туснельда. Младшая — белокурая Берта — робко и упорно молчала, как и Пауль, сидевший напротив. На ней была большая, с мягко изогнутыми полями некрашеная соломенная шляпа, украшенная синими лентами, и бледно-голубое тонкое летнее платье, отороченное узкой белой тесемкой. Казалось, она с головой погрузилась в созерцание залитых солнцем полей и разогретых сенокосов.
     Но время от времени она бросала быстрый взгляд на Пауля. Не будь здесь этого мальчишки, она бы с удовольствием еще раз приехала в Эрленгоф. Вид, правда, у него вполне приличный, но уж очень умный, а умники чаще всего самые неприятные типы. То мудреное иностранное слово ввернут при случае, то начнут спрашивать, как называется полевой цветок, а когда выяснится, что не знаешь, тут же следует наглая ухмылка, ну и тому подобное. Она знала это по своим двоюродным братьям, студенту и гимназисту, причем гимназист был даже хуже студента; один был по-мальчишески дерзок, а другой вел себя с такой рыцарской вежливостью, что это внушало ей страх.
     Одно только было ясно Берте: надо изо всех сил держаться и ни в коем случае не давать воли слезам, не плакать и не злиться — иначе она пропала. Этого еще не хватало. Ей пришла в голову утешительная мысль, что рядом будет тетя Грета и в случае необходимости можно прибегнуть к ее защите.
     — Пауль, ты что — онемел? — неожиданно спросил господин Абдерегг.
     — Нет, папа. А что?
     — Не забывай, ты не один в экипаже. Мог бы быть полюбезнее с Бертой.
     Пауль едва слышно вздохнул. Ну вот, начинается.
     — Взгляните, фройляйн Берта, вон там находится наш дом.
     — Послушайте, дети, неужели вы будете обращаться друг к другу на «вы»?
     — Не знаю, папа. Почему бы и нет.
     — Ну, давайте, давайте. Только все это ни к чему.
     Берта залилась краской. Увидев это, Пауль тоже смутился. Разговор между ними закончился, и они были рады, что взрослые этого не заметили. Они чувствовали себя неловко и вздохнули с облегчением, когда экипаж, резко скрипнув, свернул на гравийную площадку и остановился у дома.
     — Прошу вас, фройляйн, — сказал Пауль и помог Берте сойти. Необходимость в дальнейшей заботе о ней отпала, так как в дверях уже стояла тетя, и казалось, что весь дом улыбается и распахивается навстречу гостям — таким гостеприимным и радостным было лицо тети, так сердечно она поздоровалась с каждым — сначала один раз, а потом снова с каждым поочередно. Гостей проводили в их комнаты и попросили как можно скорее вернуться в столовую, где их ждал обед.
     На белой скатерти стояли два больших букета цветов, и их благоухание сливалось с запахами подаваемых блюд. Хозяин дома резал жаркое, тетя зорко следила за тарелками. Профессор в парадном сюртуке и веселом расположении духа сидел на почетном месте, ласково поглядывал на тетю и своими бесконечными вопросами и шутками мешал усердно трудившемуся хозяину. Туснельда, грациозно улыбаясь, помогала передавать тарелки с едой и слегка скучала, так как ее сосед, студент, мало ел, но еще меньше говорил. От присутствия старомодного профессора и двух барышень он словно остолбенел. Постоянно опасаясь, что его достоинство подвергнется нападению и даже оскорблению, он заранее принял холодный вид и прикрылся напряженным молчанием.
     Берта сидела рядом с тетей Гретой и чувствовала себя в безопасности. Пауль, чтобы его не втянули в разговор, сосредоточился на еде, увлекся и, в отличие от других, и впрямь пообедал на славу.
     К концу застолья хозяин дома, после жаркой перепалки со своим другом, взял инициативу в свои руки и больше ее не уступал. Лишь тогда побежденный профессор нашел время для еды и неторопливо наверстал упущенное. Господин Гомбургер наконец убедится, что никто не собирается на него нападать. Но он слишком поздно сообразил, что молчать не совсем прилично, и ему показалось, будто соседка по столу поглядывает на него насмешливо. Он так низко опустил голову, что под подбородком образовалась складка, поднял брови и, казалось, погрузился в решение важных проблем.
     Так как домашний учитель молчал, Туснельда стала о чем-то оживленно беседовать с Бертой. К их разговору присоединилась и тетя Грета. Тем временем Пауль насытился и отложил нож и вилку. Подняв глаза, он случайно увидел профессора в довольно комичном положении: тот только что отправил в рот довольно приличный кусок и еще не успел опустить руку с вилкой, как его задело какое-то сильное выражение в словах Абдерегга. На мгновение он забыл вынуть вилку изо рта и с вытаращенными глазами и открытым ртом косился на не перестававшего говорить друга. Пауль, как ни старался, не мог удержаться от смеха и фыркнул.
     Господин Абдерегг в приливе красноречия только бросил на него сердитый взгляд. Студент решил, что смеются над ним, и прикусил нижнюю губу. Берта неожиданно тоже расхохоталась — безо всякой причины. Она обрадовалась ребяческой выходке Пауля: выходит, он тоже не пай-мальчик.
     — Чему это вы так радуетесь? — спросила Туснельда.
     — Да так, ничему.
     — А ты, Берта?
     — Я тоже. Смеюсь за компанию.
     — Позвольте налить вам вина? — сдавленным голосом предложил Гомбургер.
     — Спасибо, не надо.
     — Налейте, пожалуйста, мне, — любезно попросила тетя, но оставила свой стакан нетронутым.
     Со стола убрали и подали кофе, коньяк и сигары.
     Фройляйн спросила Пауля, курит ли он.
     — Нет, — сказал он, — мне это совсем не нравится.
     И, помолчав, честно признался:
     — Да мне пока и не разрешают.
     Услышав это, Туснельда склонила голову чуть-чуть набок и лукаво ему улыбнулась. В этот момент она показалась мальчику очаровательной, и он пожалел, что еще совсем недавно ненавидел ее.
     Оказывается, она могла быть очень милой.
     Вечер был таким теплым и ласковым, что общество и в одиннадцать часов продолжало сидеть в саду при свечах, слегка мерцавших под колпачками. Никто и думать не думал о том, что гости устали с дороги и что им пора отдохнуть.
     Легкую духоту слегка освежали неровные колебания теплого воздуха, над головой влажно блестело безоблачное, усеянное звездами небо: у горизонта оно казалось черным и вспыхивало золотистыми зарницами. Кусты источали острый сладковатый запах, в темноте тускло поблескивали огоньки белого жасмина.
     Вы, значит, полагаете, что реформа нашей культуры произойдет не в сознании народа, а в результате усилий гениальных одиночек? — В вопросе профессора звучало некоторое снисхождение.
     — Я представляю себе это так... — и домашний учитель разразился длинной речью, которую никто, кроме профессора, не слушал.
     Абдерегг-старший шутил с Бертой, которую поддерживала тетя. Он удобно расположился в кресле и пил белое вино с содовой.
     — Вы, значит, и «Эккехарда» читали? — обратился Пауль к фройляйн Туснельде.
     Откинув голову назад, она полулежала в откидном кресле и смотрела в небо.
     — Читала, — ответила она. — Собственно говоря, вам еще не следовало бы читать такие книги.
     — Вот как? Почему же?
     — Потому что вы не все в них можете понять.
     — Вы так думаете?
     — Разумеется.
     — Но там есть места, которые я, может быть, понимаю лучше вас.
     — В самом деле? Какие же?
     — Латинские.
     — А вы, однако, шутник!
     Пауль развеселился. За ужином он выпил немного вина, ему нравилось вести такие разговоры в эту мягкую теплую ночь, и он с любопытством ждал, удастся ли ему вывести из себя эту элегантную даму, заставить ее резко возразить ему или рассмеяться. Но она не смотрела на него. Устремив взгляд вверх, она лежала неподвижно; одна ее рука покоилась на подлокотнике, другая свисала до самой земли. Белая шея и белое лицо Туснельды матово поблескивали на фоне черных деревьев.
     — Что вам больше всего понравилось в «Эккехарде»? — спросила она, все еще не глядя на него.
     — Спаццо во хмелю.
     — Как?
     — Нет, то, как изгоняют лесную нимфу.
     — Ах!
     — Точнее, мне больше всего понравилось, как Пракседа вызволяет его из темницы. Замечательно.
     — Да, великолепно. А как она это делает?
     — И как она потом посыпает все пеплом.
     — Ах, да. Помню.
     — А что больше всего понравилось вам?
     — В «Эккехарде»?
     — Где же еще.
     — То же самое место. Где Пракседа выпускает на волю монаха. Она целует его на прощанье и потом возвращается в замок.
     — Да, да, — медленно проговорил Пауль, хотя про поцелуй он ничего не помнил.
     Беседа профессора с домашним учителем подошла к концу. Господин Абдерегг стал прикуривать длинную «Вирджинию», и Берта с любопытством наблюдала, как кончик сигары обугливается над пламенем свечи. Девочка обняла сидевшую рядом тетю Грету правой рукой и с широко открытыми глазами слушала рассказы Абдерегга-старшего об удивительных приключениях. Речь шла о его поездке в Неаполь.
     — Неужели все это правда? — робко спросила она.
     Господин Абдерегг рассмеялся.
     — Все зависит от вас, барышня. Во всякой истории правда только то, во что верит слушатель.
     — Не может быть! Надо спросить папу.
     — Спросите!
     Тетя погладила Берту по руке, обнимавшей ее за талию.
     — Это всего лишь шутка, деточка.
     Она слушала веселую болтовню, отгоняла мошек, которые толклись над стаканом ее брата, и посматривала на всех добрыми глазами. Тетя Грета радовалась, глядя на мужчин, на Берту, на оживленно болтавшего Пауля, на красавицу Туснельду, которая, отвлекшись от общества, любовалась ночным небом, на домашнего учителя, упивавшегося своими умными речами. Она была еще довольно молода и не забыла, как любит молодежь такие летние ночи в саду. Сколько еще предстоит изведать всего этим прекрасным молодым людям и этим умным старикам! Да и студенту тоже. Каждому важна его собственная жизнь, его мысли и желания! А как хороша собой фройляйн Туснельда! Настоящая красавица.
     Добрая женщина поглаживала правую руку Берты, ласково улыбалась студенту, который чувствовал себя немного одиноко, и время от времени проверяла, стоит ли во льду за креслом хозяина его бутылка с вином.
     — Расскажите что-нибудь о школе, в которой вы учитесь, — обратилась к Паулю Туснельда.
     — При чем тут школа! Сейчас ведь каникулы.
     — Разве вам не нравится ходить в гимназию?
     — А вы знаете кого-нибудь, кому бы это нравилось?
     — Но вы же хотите учиться?
     — Ну да. Хочу.
     — А что вы делаете с еще большим удовольствием?
     — С еще большим?.. Ха-ха... С еще большим удовольствием я был бы морским разбойником.
     — Морским разбойником?
     — Да, морским разбойником. Пиратом.
     — Но тогда у вас не будет столько времени для чтения.
     — А это и не обязательно. Я уж найду, как провести время.
     — Вы уверены?
     — Без сомнения. Я бы...
     — Ну?
     — Я бы... ах, я не могу этого сказать.
     — Ну и не говорите.
     Ему стало скучно. Он придвинулся к Берте и стал слушать вместе с ней. Папа был в ударе. Он говорил один, все слушали и смеялись.
     Фройляйн Туснельда в своем свободном платье из тонкой английской материи медленно поднялась и подошла к столу.
     — Я хочу пожелать всем спокойной ночи.
     Все встали из-за стола, посмотрели на часы и удивились, что уже и впрямь полночь.
     По дороге к дому Пауль шел рядом с Бертой, которая вдруг ему очень понравилась, особенно когда он услышал, как она от всей души смеется шуткам папы. Какой же он был осел, когда злился на приезд гостей. Приятное занятие — поболтать вот так вечером с барышнями.
     Он почувствовал себя кавалером и сожалел, что весь вечер занимался не Бертой, а другой. Она же просто паясничала с ним. Берта нравилась ему больше, он раскаялся, что держался от нее в стороне, и попытался сказать ей об этом. Она захихикала.
     — О, ваш папа — замечательный рассказчик! Это было восхитительно.
     Он предложил ей прогуляться завтра к Айхельбергу. Это недалеко, и место там удивительное. Он пустился в описание, рассказал о дороге, о виде, который открывается с горы, и говорил все увлеченнее.
     В этот момент мимо проходила фройляйн Туснельда. Она обернулась и посмотрела ему в лицо. Взгляд ее был спокойным и немного любопытным, но он почувствовал в нем насмешку и вдруг замолчал. Берта удивленно подняла на него глаза и увидела, что он чем-то раздосадован, но так и не поняла чем.
     Они подошли к дому. Берта протянула Паулю руку. Он пожелал ей спокойной ночи. Она кивнула и ушла.
     Туснельда прошла вперед, не попрощавшись с ним; глядя, как она, держа лампу в руке, поднимается по лестнице, он почему-то рассердился на нее.
     Пауль лежал в постели без сна, возбужденный напряжением теплой ночи. Духота нарастала, отблески зарниц непрерывно трепетали на стенах. Временами ему казалось, что где-то далеко-далеко слышится легкое погромыхивание. В долгих промежутках между раскатами поднимался легкий ветерок, и вершины деревьев чуть слышно шелестели.
     Погружаясь в дремоту, юноша перебирал в памяти события прошедшего вечера и чувствовал, что сегодня все было не так, как обычно. Ему показалось, что он стал взрослее или, говоря точнее, роль взрослого удалась ему сегодня лучше, чем при прежних попытках. Он славно побеседовал с фройляйн Туснельдой, а потом и с Бертой.
     Приняла ли его Туснельда всерьез? Эта мысль не давала ему покоя. А вдруг она с ним только играла? Надо завтра проверить эту историю с поцелуем Пракседы. Неужели он и впрямь не понял это место или просто забыл? Ему хотелось знать, действительно ли фройляйн Туснельда красива, по-настоящему красива. Ему казалось, что да, но он не доверял ни ей, ни себе. Какой стройной и спокойной она была, когда, опустив руку до земли, полулежала в кресле при слабом свете лампы! Такой она ему нравилась. Она рассеянно смотрела вверх, наполовину довольная, наполовину усталая, а ее высокая белая шея и длинное светлое платье прямо-таки просились на картину.
     По правде сказать, Берта была ему милее. Может быть, она чрезмерно наивна, зато такая кроткая и прелестная, и с ней можно говорить, не боясь, что она втайне издевается над тобой. Если бы он с самого начала был к ней повнимательнее, а не в последний момент, кто знает, может, они уже и подружились бы. Да и вообще жаль, что гости пробудут у них всего два дня.
     Но почему другая так посмотрела на него, когда он шутил и смеялся с Бертой по пути к дому?
     Он представил, как она проходит мимо и поворачивает голову, — и снова увидел ее взгляд. А все же она красива. Вся картина ожила перед ним, но он никак не мог избавиться от ощущения, что во взгляде ее была насмешка, откровенная насмешка. Отчего? Из-за «Эккехарда»? Или оттого, что он шутил и смеялся с Бертой?
     Чувство досады не покидало его даже во сне.
     Утром все небо обложили тучи, но дождь еще не шел. Стоял запах сена и теплой пыли.
     — Жаль, — сказала Берта, спускаясь по лестнице, — сегодня нам вряд ли удастся сходить на прогулку.
     — О, тучи еще могут рассеяться, — утешил ее господин Абдерегг.
     — Ты же никогда не была любительницей прогулок, — заметила фройляйн Туснельда.
     — Но если мы здесь совсем ненадолго!
     — У нас есть кегельбан в саду, — сказал Пауль. — И крокет тоже. Но играть в крокет — такая скука!
     — А я люблю крокет, — сказала Туснельда.
     — Тогда давайте сыграем.
     — Ладно. Но сперва выпьем кофе.
     После завтрака молодые люди отправились в сад; к ним присоединился и студент. Играть в крокет мешала высокая трава, Пауль не мешкая притащил кегли и установил их.
     — Кто начинает?
     — Тот, кто спрашивает.
     — Ладно. Кто со мной в паре?
     Пауль играл вместе с Туснельдой. Он играл очень хорошо и надеялся, что она похвалит его или хотя бы начнет поддразнивать. Но она ничего не замечала и, казалось, вовсе не обращала внимания на игру. Когда Пауль подавал ей шар, она небрежно пускала его, не давая себе труда сосчитать упавшие фигуры. Вместо этого она беседовала с домашним учителем о Тургеневе. Господин Гомбургер был сегодня подчеркнуто вежлив. Одна только Берта целиком отдавалась игре. Она помогала Паулю устанавливать кегли, а он учил ее целиться.
     — Выбит король в центре! — воскликнул Пауль. — Фройляйн, мы выигрываем. Это дает двенадцать очков.
     Туснельда небрежно кивнула головой.
     — Собственно говоря, Тургенева нельзя считать русским, — говорил студент, забыв об игре.
     Пауль рассердился.
     — Господин Гомбургер, ваша очередь!
     — Моя?
     — Ваша, ваша, мы все ждем.
     Он бы с удовольствием запустил в учителя кеглей. Берта, заметив, что Пауль чем-то расстроен, тоже встревожилась и перестала попадать в цель.
     — В таком случае можно прекратить игру.
     Никто не возражал. Туснельда неторопливо ушла с площадки, учитель последовал за нею. Пауль в сердцах сбил ногой еще стоявшие кегли.
     — Не поиграть ли нам еще? — робко спросила Берта.
     — Нет, вдвоем ничего не получится. Я сейчас все уберу.
     Она стала ему помогать. Когда кегли были уложены в ящик, Пауль поискал глазами Туснельду. Она исчезла в парке. Конечно же, он для нее был только глупым мальчишкой.
     — И что же дальше?
     — Вы не покажете мне парк? Хотя бы немножко?
     Пауль так быстро зашагал по дорожке, что она, едва переводя дыхание, почти бежала следом. Он показал ей лесок и платановую аллею, затем красный бук и лужайки. Слегка стыдясь своей резкости и немногословности, он в то же время удивлялся тому, что совсем не стесняется Берты. Он вел себя с ней так, будто она была на два года моложе его. А она притихла, была кротка и застенчива, не произносила почти ни слова и только иногда поглядывала на него так, словно просила за что-то прощения.
     У плакучей ивы они столкнулись с другой парой. Студент все еще что-то говорил, Туснельда молчала и казалась недовольной. Пауль ни с того ни с сего разговорился. Он обратил внимание гостей на старое дерево, раздвинул свисающие ветви, и все увидели идущую вдоль дерева скамейку.
     — Давайте посидим, — приказала фройляйн Туснельда.
     Они уселись рядом на скамью. Тут было тепло и душно, зеленый полумрак дурманил голову и клонил ко сну. Пауль сидел справа от Туснельды.
     — Как здесь тихо! — начал учитель.
     — И как жарко! — подхватила Туснельда. — Давайте помолчим.
     Все четверо сидели молча. Рядом с Паулем на скамейке лежала рука Туснельды, продолговатая и узкая девичья рука с тонкими пальцами и красивыми, ухоженными, матово поблескивающими ногтями. Пауль не отрываясь смотрел на руку. Белая, как и видимая часть предплечья, она выглядывала из светло-серого рукава, уходила от локтя немного в сторону и лежала устало и неподвижно.
     Все молчали. Пауль думал о вчерашнем вечере. Эта рука вот так же тихо и спокойно свисала до земли, а вся фигура девушки неподвижно полулежала в кресле. Эта поза шла ей, ее фигуре и ее платью, ее приятному, чуть хрипловатому голосу, ее лицу с такими умными, спокойно-выжидательными глазами.
     Учитель посмотрел на часы.
     — Простите, сударыни, но мне пора заниматься. Вы остаетесь, Пауль?
     Он поклонился и ушел.
     Остальные молча сидели на скамейке. Пауль медленно, осторожно и робко, словно какой-нибудь преступник, пододвинул свою левую руку к руке Туснельды и замер. Он не знал, зачем он это сделал, все произошло помимо его воли, при этом он страшно испугался, его бросило в жар, на лбу у него выступили капельки пота. Я тоже не люблю крокет, — тихо, словно спросонок, сказала Берта. Когда ушел студент, между ней и Паулем образовалось пустое место, и она все время спрашивала себя, не подвинуться ли ей к нему. Чем больше она колебалась, тем труднее было это сделать, и она, чтобы избавиться от чувства одиночества, начала говорить.
     — Это и в самом деле неинтересная игра, — неуверенно добавила она после долгой паузы. Ей никто не ответил.
     Снова наступила тишина. Паулю казалось, что он слышит биение своего сердца. Ему хотелось вскочить и сказать что-нибудь веселое, какую-нибудь глупость, или просто убежать. Но он остался сидеть, рука его лежала на прежнем месте, и у него было такое чувство, что он медленно, медленно задыхается от недостатка воздуха. В этом была какая-то печальная, мучительная сладость.
     Спокойным, немного усталым взглядом Туснельда посмотрела Паулю в глаза. Она заметила, что он смотрит не отрываясь на свою левую руку, лежавшую рядом с ее правой.
     Тогда она приподняла свою руку и решительно положила ее на руку Пауля.
     Рука ее была мягкая, но сильная, сухая и теплая. Пауль испугался, словно застигнутый врасплох вор. Он задрожал, но руки не выдернул. Сердце его билось так часто, что он едва дышал, его бросало то в жар, то в холод. Он побледнел и испуганно и умоляюще взглянул на Туснельду.
     — Я напугала вас? — тихо засмеялась она. — Мне показалось, вы заснули.
     Он молчал, не в силах говорить. Она убрала свою руку, но его рука оставалась на месте и все еще ощущала прикосновение. Ему хотелось отодвинуть ее, но он был до такой степени обессилен и сконфужен, что не мог решиться даже на это.
     Внезапно его испугали сдавленные, робкие звуки за спиной. Он стряхнул наваждение, вскочил и с облегчением перевел дух. Поднялась и Туснельда.
     Берта сидела согнувшись на скамейке и всхлипывала.
     — Идите домой, — сказала Туснельда Паулю. — Мы сейчас придем. У нее заболела голова.
     Пауль ушел.
     — Пойдем, Берта. Здесь слишком жарко, задохнуться можно от духоты. Возьми себя в руки! Мы возвращаемся в дом.
     Берта ничего не ответила. Ее худенькая шейка лежала на светло-синем рукаве легкого платьица, из рукава выглядывала тонкая, угловатая рука с широкой кистью. Берта тихо плакала всхлипывая, потом, спустя некоторое время, удивленно выпрямилась, пригладила волосы и машинально улыбнулась.
     Пауль не находил покоя. Зачем Туснельда положила на его руку свою? Просто хотела пошутить? Или же знала, какую боль причинит ему? Представив себе, как все было, он снова ощутил то же самое: удушающую судорогу нервов или сосудов, тяжесть в затылке и легкое головокружение, сухость в горле и странное парализующее стеснение в сердце, будто ему сдавили вену. Это было больно, но и приятно.
     Он прошел мимо дома к пруду и долго ходил по саду. Духота между тем все нарастала. Небо сплошь затянулось тучами, чувствовалось приближение грозы. Ветра не было, только время от времени по ветвям пробегал легкий и робкий шелест, а гладкое зеркало пруда покрывалось серебристой рябью.
     На глаза Паулю попался старый челн, привязанный к берегу. Он сел на единственную уцелевшую скамейку на корме, но отвязывать суденышко не стал: в челне давно уже не было весел. Пауль опустил руки в воду — она была неприятно теплой.
     Неожиданно его охватила беспричинная грусть, ранее ему совершенно неизвестная. Будто в страшном сне, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Бледный свет, затянутое темными тучами небо, тепловатый, покрытый марью пруд и старый, поросший снизу мхом челн без весел — все казалось безрадостным, печальным и убогим, пропитанным удручающей безысходностью, которая без видимой причины распространялась и на него. Он услышал доносившиеся из дома звуки рояля, тихие и невнятные. Значит, другие уже вернулись, и папа, очевидно, играл для них. Вскоре Пауль узнал и пьесу, из музыки Грига к «Пер Гюнту», и ему захотелось быть вместе со всеми. Но он остался сидеть, глядя на неподвижную воду, на усталые, застывшие ветки фруктовых деревьев и на блеклое небо. Он даже не радовался, как в прежние времена, приближающейся грозе, которая наверняка сейчас разразится и будет первой в этом году.
     Звуки рояля смолкли, и на некоторое время все стихло. Потом опять зазвучали нежные, убаюкивающе мягкие аккорды — робкая, необычная музыка. Вслед за тем послышалась песня. Женский голос пел незнакомую песню, Пауль никогда ее не слышал и не пытался вспомнить, что это такое. Но голос он узнал — слегка приглушенный, немного усталый голос Туснельды. Ее пение, вероятно, не отличалось ничем особенным, но оно трогало мальчика и действовало на него столь же гнетуще и мучительно, как и прикосновение ее руки. Пока он слушал не шевелясь, по воде лениво застучали первые теплые и тяжелые капли дождя. Они били его по рукам и по лицу, но он ничего не замечал. Он только чувствовал, как нечто напряженно-тревожное упорно сгущается вокруг него или в нем самом и ищет выхода. Ему пришло в голову одно место из «Эккехарда», и в этот момент его вдруг поразила и напугала совершенно ясная мысль — он понял,»что любит Туснельду. В то же время ему было ясно, что она взрослая дама, а он всего только школьник и что завтра она уезжает.
     Песня кончилась. Вскоре пронзительно зазвенел колокольчик, призывающий к столу, и Пауль медленно направился к дому. У дверей он стряхнул с рук дождевые капли, пригладил волосы и глубоко перевел дух, словно готовясь сделать важный шаг.
     — Ну, вот и дождь пошел, — пожаловалась Берта. — Значит, с этим ничего не получится.
     — С чем? — спросил Пауль, не поднимая глаз от тарелки.
     — Но ведь мы... вы обещали показать мне сегодня Айхельберг.
     — Ах да. Нет, в такую погоду не получится.
     Она то очень хотела, чтобы он посмотрел на нее, спросил, как она себя чувствует, то радовалась, что он этого не делает. Он совсем забыл о неприятном инциденте под ивой, когда она расплакалась. Ее внезапные слезы почти не произвели на него впечатления и только укрепили в мнении, что она, в сущности, еще ребенок. Не обращая на нее внимания, он все время косился в сторону Туснельды.
     Туснельда оживленно разговаривала со студентом о спорте. Гомбургер стыдился своего вчерашнего нелепого поведения. С ним случилось то, что бывает со многими людьми: он говорил о вещах, в которых ничего не смыслил, гораздо удачнее и свободнее, нежели о том, что было ему хорошо знакомо и дорого. Разговор вела Туснельда, он довольствовался тем, что задавал вопросы, кивал головой, соглашался и заполнял паузы вежливыми репликами. Немного кокетливая манера вести беседу, свойственная молодой даме, развязала ему язык. Учитель даже посмеялся над собой, когда пролил вино на скатерть; ему удалось обернуть этот эпизод в шутку. Однако его лукаво замаскированная просьба — почитать ей главу из своей любимой книги — была вежливо отклонена.
     — У тебя больше не болит голова, деточка? — спросила тетя Грета.
     — О нет, совсем не болит, — вполголоса ответила Берта. Но выглядела она все еще неважно.
     «О дети, дети!» — подумала тетя Грета, от которой не ускользнули волнение и неуверенность Пауля. Она кое о чем догадывалась и решила, не вмешиваясь без нужды в дела молодых людей, присмотреть за ними и предостеречь от глупостей. С Паулем такое случилось впервые, в этом она не сомневалась. Еще немного — и он освободится от ее опеки и пойдет своим путем. О дети, дети!
     За окнами почти совсем стемнело. Дождь то усиливался, то стихал вместе с порывами ветра, гроза продолжалась, в отдалении еще гремел гром.
     — Вы боитесь грозы? — спросил студент, обращаясь к своей даме.
     — Напротив, я не знаю ничего прекраснее. Потом мы можем пойти в павильон и полюбоваться ею. Ты пойдешь с нами, Берта?
     — Пойду, если ты хочешь.
     — А вы, господин студент?.. Хорошо, я очень рада. Это первая гроза в нынешнем году, не правда ли?
     Сразу после обеда они под зонтиками отправились в павильон. Берта взяла с собой книгу.
     — А ты не присоединишься к ним, Пауль? — спросила тетя.
     — Нет, спасибо. Мне надо немного поупражняться.
     Мучимый сумятицей охвативших его чувств, он прошел в залу. Но едва он начал играть, сам не понимая, что выходит из-под его пальцев, как появился отец.
     — Пауль, не мог бы ты перейти в другую комнату, подальше? Славно, что ты собрался поупражняться, но всему свое время, и нам, старикам, хочется в эту духоту немного прикорнуть. До свидания, малыш!
     Пауль покинул залу и через столовую и коридор вышел к воротам. Остальные как раз входили в павильон. Услышав за спиной легкие шаги тети, он выскочил за ворота и с непокрытой головой, засунув руки в карманы, под дождем заторопился прочь. Гром гремел все сильнее, и первые, еще несмелые всполохи молний уже разрезали темно-серые тучи.
     Пауль обогнул дом и подошел к пруду. Он чувствовал, что промокает насквозь, но упрямо не обращал на это внимания. Еще не посвежевший, тяжело нависший воздух горячил его, и он протянул руки с наполовину закатанными рукавами навстречу каплям дождя. Им хорошо там, в павильоне, они смеются и болтают, а о нем никто и не вспомнит. Его тянуло туда, к ним, но упрямство оказалось сильнее; раз он не пошел вместе со всеми, значит, нечего бегать за ними сейчас. Да Туснельда его и не приглашала. Она пригласила только господина Гомбургера и Берту, а его нет. Почему?
     Вымокнув до нитки, он подошел, не разбирая дороги, к домику садовника. Молнии сверкали уже беспрерывно, вычерчивая на небе фантастические зигзаги и линии, дождь шумел все сильнее. Под деревянной лестницей сарайчика зазвенела цепь, и с глухим ворчанием показался большой дворовый пес. Узнав Пауля, он стал радостно ласкаться к нему. В неожиданном приливе нежности Пауль обнял пса за шею, присел с ним в полумраке под лестницей и долго гладил его и что-то говорил ему. В павильоне учитель пододвинул железный столик к задней кирпичной стене, на которой был нарисован итальянский прибрежный пейзаж. Веселые краски — голубая, белая и розовая — плохо сочетались с серым дождливым днем, казалось, они зябнут, несмотря на духоту.
     — Не повезло вам с погодой в Эрленгофе, — сказал Гомбургер.
     — Почему же? Такая великолепная гроза.
     — Вы тоже так считаете, фройляйн Берта?
     — О, мне очень нравится.
     Его бесило, что малышка увязалась за ними. Именно сейчас, когда он начал находить общий язык с красавицей Туснельдой.
     — А завтра вы и в самом деле уезжаете?
     — Почему вы говорите об этом таким трагическим тоном?
     — Мне будет очень жаль.
     — В самом деле?
     — Но, сударыня...
     Дождь стучал по тонкой крыше и с шумом вылетал из водосточных желобов.
     — Знаете, господин студент, у вас очень милый ученик. Должно быть, вы с удовольствием с ним занимаетесь.
     — Вы не шутите?
     — Нисколько. Он очень милый юноша. Не так ли, Берта?
     — О, я не знаю. Я его почти не видела.
     — Разве он тебе не нравится?
     — Да, конечно... Нравится.
     — Что изображено на этой стене, господин студент? Вид на Ривьеру?
     Пауль вернулся домой через два часа, промокший и смертельно уставший, принял теплую ванну и переоделся. Затем стал ждать возвращения тех троих, и, когда они появились, когда в коридоре раздался громкий голос Туснельды, он испугался и сердце его забилось сильнее. Но он все же сделал то, во что не верил еще минуту тому назад. Подкараулив се на лестничной площадке, он неожиданно вышел ей навстречу и протянул букетик роз. Это были дикие розы, он срезал их под дождем в саду.
     — Это мне? — спросила Туснельда.
     — Да, вам.
     — Чем я заслужила? Мне показалось, что вы меня терпеть не можете.
     — О, вы смеетесь надо мной.
     — Да нет же, милый Пауль. Большое спасибо за цветы. Это дикие розы, да?
     — Да.
     — Позже я приколю одну из них к платью.
     И она ушла к себе в комнату.
     На этот раз вечером все остались в зале. Приятно посвежело, с чисто вымытых ветвей за окнами еще падали дождевые капли. Сначала собрались помузицировать, но профессор предпочел провести эти несколько часов в беседе с другом. Все удобно устроились в большой зале, мужчины курили, молодежь пила лимонад и болтала.
     Тетя Грета достала альбом и рассказывала Берте разные случаи из прежней жизни. Туснельда была в ударе и много смеялась. Учитель был очень недоволен тем, что его красноречие в павильоне не встретило понимания, он снова нервничал, мускулы его лица болезненно вздрагивали. Он находил безвкусным ее смешное кокетство с мальчуганом и ждал только случая, чтобы ей это высказать.
     Пауль был оживленнее всех. То, что Туснельда приколола его розы к корсажу и назвала его «милым Паулем», подействовало на него как вино. Он шутил, рассказывал истории, щеки его горели, он не сводил глаз со своей дамы, которая с грациозной благосклонностью принимала его поклонение. При этом в глубине его души не переставая билась мысль: «Завтра она уезжает! Завтра она уезжает!» И чем громче и мучительнее она давала о себе знать, тем отчаяннее цеплялся он за прекрасное мгновение, тем веселее и разговорчивее казался.
     Господин Абдерегг ненадолго прислушался к словам сына и, смеясь, воскликнул:
     — Рано же ты начинаешь, Пауль!
     Пауль и ухом не повел. Иногда ему хотелось выскочить за дверь, прижаться головой к косяку и разрыдаться. Но нет, нет!
     Тем временем Берта перешла с тетей на «ты» и с благодарностью приняла ее покровительство. Ее угнетало, что Пауль не обращал на нее внимания и за весь день не обмолвился с ней ни словом. С усталым и несчастным видом она принимала нежную заботу тети.
     Профессор и Абдерегг-старший с жаром предавались воспоминаниям и почти не замечали, что рядом с ними перекрещиваются и сталкиваются невысказанные молодые страсти.
     Господином Гомбургером все больше овладевало чувство отверженности. Время от времени он вклинивался в разговор со своими ядовитыми репликами, но их оставляли без внимания, и, чем сильнее были его горечь и возмущение, тем более некстати казались его замечания. Выходки Пауля он находил ребяческими, а поведение Туснельды непростительным. Ему хотелось пожелать всем спокойной ночи и уйти. Но это походило бы на признание своего бессилия и поражения. Лучше уж остаться — из простого упрямства. Как ни неприятна была ему сегодня необузданная игривость Туснельды, он все же был не в состоянии оторваться от ее мягких движений и чуть-чуть раскрасневшегося лица.
     Туснельда видела его насквозь и не скрывала удовольствия, которое доставляло ей настойчивое ухаживание Пауля, — хотя бы уже потому, что это злило студента. А он, человек во всех отношениях отнюдь не сильный, чувствовал, как его ярость постепенно превращается в равнодушное, тупое отчаяние, которым заканчивались почти все его любовные увлечения. Разве хоть одна женщина когда-нибудь поняла и по достоинству оценила его? Но он был в достаточной мере художником, чтобы получить наслаждение и от разочарования, от боли со всем их тайным очарованием. Он наслаждался даже тогда, когда губы его кривились от горечи; непризнанный и отвергнутый, он тем не менее был героем этого спектакля, немым носителем трагического начала, он улыбался с кинжалом в груди.
     Разошлись поздно. Когда Пауль вошел в свою прохладную спальню, он увидел в распахнутом окне спокойное небо, покрытое неподвижными молочно-белыми пушистыми облаками; сквозь их тонкую пелену пробивался яркий свет луны и отражался тысячью отблесков на влажных листьях деревьев. Далеко за холмами, у темного горизонта, влажно блестела, подобно островку, узкая и длинная полоска чистого неба, на которой тускло мерцала одна-единственная звезда.
     Мальчик долго смотрел в окно, не замечая ничего, кроме бледного свечения неба, чувствовал, как его окутывает чистый, прохладный воздух, прислушивался к глухим неведомым голосам, похожим на отзвуки ушедшей грозы, и вдыхал мягкий воздух другого мира. Он стоял у окна и смотрел, ничего не видя, ослепленный широко раскинувшейся перед ним незнакомой страной жизни и страсти, сотрясаемой обжигающими бурями и омрачаемой черными грозовыми тучами.
     Тетя Грета легла последней. Она внимательно осмотрела двери и ставни, потушила огни и заглянула в темную кухню; затем она вошла к себе и уселась при свече в старомодное кресло. Она догадывалась, что происходит с мальчиком, и в глубине души радовалась, что гости завтра уезжают. Только бы все хорошо кончилось! Так уж устроен мир, что приходит срок и дети покидают нас. Она знала, что душа Пауля вот-вот ускользнет от нее, станет ей неподвластной, и озабоченно наблюдала за первыми неопытными шагами юноши в саду любви; в свое время ей досталось лишь немного плодов этого сада, да и те оказались горькими. Затем она вспомнила о Берте, вздохнула, слегка улыбнулась и долго рылась в ящиках стола, подыскивая прощальный подарок для девочки. Взглянув на часы, она испугалась: так поздно уже было.
     Над спящим домом и дремлющим садом тихо стояли молочно-белые пушистые облака, островок ясного неба на горизонте постепенно превратился в широкое, чистое темноватое поле, слегка подсвеченное мерцающим блеском звезды, над далекими холмами мягко вырисовывалась узкая серебристая линия, отделявшая их от неба. В саду глубоко дышали освеженные грозой деревья, а на лужайке тонкие бесплотные тени облаков соседствовали с темным кругом, отбрасываемым красным буком.
     Мягкий, еще насыщенный влагой воздух слегка парил на фоне совершенно ясного неба. На площадке перед домом и на дороге стояли небольшие лужи, они золотисто поблескивали или отражали нежную синеву. Скрипя колесами по гравию, подъехал экипаж, гости и провожающие уселись в него. Студент несколько раз склонился в поклоне, тетя Грета ласково кивала головой и пожимала гостям руки, служанки из глубины дома наблюдали за отъездом.
     Пауль сидел напротив Туснельды и старался выглядеть веселым. Он хвалил погоду, восторгался предстоящими походами в горы и жадно впитывал каждое слово и каждую улыбку девушки. Ранним утром он с нечистой совестью пробрался в сад и срезал с тщательно оберегаемой любимой клумбы отца чудесную полураскрывшуюся чайную розу. Завернутая в тонкую папиросную бумагу, она лежала у него в нагрудном кармане, и он страшно боялся ее раздавить. Пугало его и то, что отец обо всем узнает.
     Маленькая Берта совсем притихла и держала у лица цветущую ветку жасмина, которую дала ей тетя. В сущности, она почти радовалась отъезду.
     — Прислать вам открытку? — весело спросила Туснельда.
     — О да, не забудьте. Это было бы замечательно. А вы, фройляйн Берга, сделайте приписку.
     Берта испуганно кивнула.
     — Хорошо, надеюсь, мы не забудем это сделать.
     — Тогда я тебе напомню.
     Они подъехали к вокзалу. Поезд прибывал только через четверть часа. Пауль воспринял эту отсрочку как бесценный дар судьбы. Но с ним происходило нечто странное. Как только они вышли из экипажа и стали прогуливаться по перрону, в голову ему не приходило ни одно слово, ни одна шутка. Он вдруг весь сжался, поглядывал на часы и прислушивался, не приближается ли поезд. Только в последний момент он вытащил свою розу и отдал ее Туснельде, уже поднимавшейся в вагон. Она весело кивнула ему и вошла в купе. Поезд тронулся — и все кончилось.
     Юноше не хотелось возвращаться домой вместе с отцом. Когда тот уже сидел в экипаже, Пауль снял ногу с подножки и сказал:
     — Мне хочется пройтись пешком.
     — Совесть мучает, сынок?
     — Нет, папа, я могу и с тобой поехать.
     Но господин Абдерегг рассмеялся, махнул рукой и уехал один.
     — Пусть сам разбирается, — ворчливо буркнул он себе под нос, — как-нибудь переживет.
     И он впервые за много лет вспомнил о своей первой влюбленности и поразился тому, как точно он все помнит. Теперь, стало быть, настал черед сына! Ему понравилось, что Пауль стащил розу. Он все видел.
     Дома он ненадолго остановился перед книжным шкафом, взял с полки «Вертера» и положил в карман, но снова вынул его, немного полистал и, насвистывая, поставил книжку на место.
     Тем временем Пауль быстро шагал по разогретой дороге, снова и снова пытаясь вызвать в памяти образ прекрасной Туснельды. Лишь когда он, усталый и разморенный, добрался до изгороди парка, перед ним встал вопрос: что же делать дальше? Внезапно мелькнувшее воспоминание неудержимо потянуло его к иве. С сильно бьющимся сердцем он подошел к дереву, нырнул под нависшие ветви и сел на то же место, где он сидел накануне с Туснельдой и где встретились их руки. Он закрыл глаза, положил руку на скамейку и еще раз пережил ту бурю, которая охватила его, опьяняя и причиняя страдания, вчера. Вокруг него бушевало пламя, шумело море, и горячие потоки на пурпурных крыльях со свистом пролетали мимо.
     Пауль недолго просидел на своем месте. Вдруг послышались шаги, и кто-то подошел к иве. Вырванный из своих грез юноша раскрыл глаза и увидел перед собой учителя.
     — А, это вы, Пауль? Давно тут сидите?
     — Нет, я ведь был на вокзале и вернулся пешком.
     — А теперь сидите тут и предаетесь меланхолии.
     — Ничему я не предаюсь.
     — Нет так нет. Мне случалось видеть вас в более веселом настроении.
     Пауль не ответил.
     — Вы так добивались расположения дам.
     — Вы находите?
     — Особенно одной из них. Мне сперва показалось, что вы отдадите предпочтение младшей.
     — Подростку? Гм.
     — Вот именно, подростку.
     Увидев на лице учителя язвительную ухмылку, Пауль, не говоря ни слова, отвернулся и быстро ушел, шагая напрямик через лужайку.
     Обед прошел очень спокойно.
     — Сдается мне, все мы немного устали, — улыбнулся господин Абдерегг. — Ты тоже, Пауль. А вы, господин Гомбургер? Приятное было развлечение, не так ли?
     — Разумеется, господин Абдерегг.
     — Вы нашли общий язык с барышней? Кажется, она очень начитанна.
     — Спросите лучше об этом Пауля. К сожалению, я почти не имел удовольствия быть в ее обществе.
     — Что скажешь, Пауль?
     — Я? О ком идет речь?
     — С твоего позволения, о Туснельде. Кажется, ты немного рассеян?..
     — Ах, какое дело мальчику до дам, — вмешалась тетя Грета.
     Снова наступила жара. Площадка перед домом раскалилась, на дороге высохли последние лужи. Залитый теплым светом, возвышался на солнечной лужайке старый красный бук, и на одной из его толстых ветвей сидел, прислонясь к стволу, юный Пауль Абдерегг. Темная красноватая листва скрывала его от посторонних глаз. Это было любимое место мальчика, тут он чувствовал себя в полной безопасности. На этом месте он три года назад, осенью, тайно прочитал «Разбойников», здесь он впервые затянулся наполовину выкуренной сигарой, здесь сочинил сатирическое стихотворение на своего прежнего учителя, обнаружив которое тетя Грета страшно всполошилась. О своих прежних шалостях он вспоминал с чувством превосходства и снисхождения, как о чем-то давно прошедшем... Детские проказы!
     Вздохнув, он выпрямился, осторожно повернулся, достал перочинный ножик и принялся что-то вырезать на стволе. Должно было получиться сердце с буквой «Т» посередине, и он решил сделать все как можно красивее и чище, даже если на это уйдет несколько дней.
     В тот же вечер он пошел к садовнику и попросил наточить ножик. Пауль сам крутил колесо точила. На обратном пути он немного посидел в старом челне, окунув руку в воду и стараясь припомнить мелодию песни, услышанной здесь вчера. Небо наполовину затянуло тучами, и все говорило о том, что ночью опять может разразиться гроза.