ОБРУЧЕНИЕ

      Перевод с немецкого Т. Клюевой
      OCR - Евгений (WEG)

     На улице Хиршенгасее до сих пор стоит скромный бельевой магазин, все еще, как и его соседи, не затронутый новыми веяниями — он и без того пользуется достаточной популярностью, да и покупателей в нем хватает. Там, как прежде, говорят на прощанье всем покупателям (даже тем, кто ходил туда лет этак двадцать): «Окажите нам честь своим приходом, загляните снова». В этом магазине можно еще иногда встретить двух или трех старых покупательниц, которые просят отрезать им столько-то локтей ленты или галуна — и товар отмеривают им в локтях. Покупателей обслуживает незамужняя хозяйская дочь и нанятая продавщица. Сам же владелец с утра до вечера бывает в магазине. Он вечно занят и никогда ни с кем не разговаривает. Сейчас ему, должно быть, уже лет семьдесят. Это низенький человек с приятным румянцем на щеках и очень коротко подстриженной седой бородой. На голове он постоянно носит (наверное, прикрывая давнюю лысину) круглую твердую шапочку с вышитыми по канве цветами, отороченную меандровым узором. Зовут его Андреас Онгельт. Он отпрыск исконного, почтенного старинного бюргерского семейства.
     Молчаливый низкорослый хозяин ничем не примечателен, десятки лет он все такой же, кажется, совсем не стареет. А впрочем, трудно поверить и в то, что когда-то он был моложе. Но ведь был же в свое время и Андреас Онгельт мальчиком и юношей! Ежели порасспросить стариков, то можно узнать, что прежде его за глаза звали коротышкой Онгельтом, что однажды он, сам того не желая, в некотором роде даже прославился. Как-то раз (с тех прошло уже лет тридцать пять) с ним даже случилась «история», раньше известная всем жителям Герберсау, а теперь вряд ли сыщешь охотников рассказывать и слушать ее. То была история его обручения.
     Еще учась в школе, в свои юные годы Андреас избегал общения со сверстниками — он казался себе всюду лишним. Бедняге мнилось, будто все смотрят на него, а он, будучи робким и скромным, готов был уступить каждому без боя. Учителей Андреас уважал безмерно, к товарищам испытывал восхищение, смешанное со страхом. Его никогда не видели на улице или на игровых площадках, он редко купался в речке. Зимой Андреас, едва заметив снежок в руке какого-нибудь мальчишки, сразу вздрагивал и пригибался. Зато дома он с удовольствием кротко играл с куклами своей старшей сестры. А еще он любил игрушечный магазин, где можно было взвешивать на весах и раскладывать в маленькие кулечки муку, соль и песок, чтобы затем обменивать их, менять упаковку и взвешивать вновь. Он любил также помогать матери в простых домашних работах, например, делал за нее покупки или собирал улиток в огороде, на грядке с салатом.
     Одноклассники, правда, приставали к нему, часто дразнили, но он никогда сильно не сердился, почти ни на что не обижался и, в общем-то, был все же вполне доволен своей жизнью. То, чего он не мог найти в общении с ровесниками, те чувства, которыми он не смел одаривать их, Андреас целиком отдавал своим куклам. Поздний ребенок, он рано лишился отца. Мать, наверное, хотела бы видеть его другим, однако предоставила ему полную свободу и отвечала на его покорную привязанность любовью, в которой проскальзывало некое сочувствие.
     Но эта вполне сносная жизнь продолжалась лишь до тех пор, пока коротышка Андреас оканчивал школу да обучался по торговой части — он был учеником в магазине Дирламма, что на Верхнем рынке. В эту пору, примерно с шестнадцати лет, его душа, истосковавшаяся по нежности, стала искать себе новые пути. Юноша, по-прежнему маленький и робкий, все с большим удивлением стал засматриваться на девушек и воздвиг в своем сердце некий алтарь женской любви, пламя которого пылало тем ярче, чем печальнее кончались все его влюбленности.
     А между тем подходящих случаев для знакомства и, так сказать, смотрин девушек самых разных возрастов было предостаточно — ведь молодой Онгельт после ученья у Дирламма начал работать в бельевом магазине своей тетушки, который потом должен был перейти к нему по наследству. Туда каждый день приходили девочки, школьницы, юные девушки и особы, засидевшиеся в невестах, служанки и замужние женщины. Все они перебирали ленты и полотна, стараясь найти подходящие отделки и узоры для вышивок, нахваливали или, напротив, ругали товар, торговались, просили совета, но поступали вопреки ему, покупали и обменивали разные вещи. Всему этому юноша внимал вежливо и робко, открывал ЯЩИКА! столов, поднимался и спускался по лестнице-стремянке, раскладывал товары и вновь запаковывал их, записывал заказы, называл расценки и при этом регулярно, раз в восемь дней влюблялся в одну из своих клиенток. Краснея, он нахваливал галуны и шерсть, дрожа от робости, выписывал счета, с бьющимся от волнения сердцем придерживал дверь магазина, произнося необходимую фразу насчет того, что покупательница вновь окажет честь, когда какая-нибудь юная красавица с высокомерным видом покидала магазин.
     Дабы предстать перед очередной красавицей любезным и приятным, Андреас усвоил деликатные и изысканные манеры. Каждое утро он тщательнейшим образом причесывал свои белокурые волосы, содержал в величайшей чистоте одежду и белье и с нетерпением ждал, когда же наконец появятся усики. Обслуживая покупательниц, он научился делать элегантнейшие поклоны; показывая ткани, Андреас ухитрялся опираться тыльной стороной левой руки о прилавок, стоя при этом, так сказать, на полутора ногах. А уж в уменье улыбаться он зашел так далеко, что вскоре обладал множеством оттенков — от скромной ухмылки до искренне-счастливой сияющей улыбки. Кроме того, он пребывал в постоянном поиске все новых красивых фраз, зачастую состоявших из разнообразных наречий — так вот, он заучивал и изобретал все более новые и витиеватые. Так как по природе своей он был робок и не речист, и раньше редко мог произнести сносное предложение с нормальным подлежащим и сказуемым, теперь он обрел опору в этом странном вокабуляре и привык вводить в заблуждение себя самого и других этаким красноречием без склада и лада. Если кто-нибудь, например, говорил: «Ну и великолепная сегодня погодка!», коротышка Онгельт отвечал на это примерно в таком роде: «Конечно — о да! — ведь с вашего позволения — во всяком случае...» Когда какая-нибудь покупательница хотела узнать, прочна ли ткань, Андреас выражался так: «О пожалуйста, да, без сомнения, так сказать, совершенно наверняка». А если кто-нибудь интересовался его самочувствием, он спешил заверить: «Благодарю покорнейше — конечно, недурственно — очень приятно...» В особо важных и почетных случаях Андреас не чуждался и таких оборотов, как «тем не менее, но все же, ни в коем случае не против». При этом весь он — от склоненной головы до мысков ботинок, на которых он ухитрялся покачиваться, — являл собой воплощенную внимательность, вежливость и выразительность. Но самой выразительной частью тела была его довольно длинная шея, худая и жилистая, с удивительно большим и подвижным кадыком. Когда маленький тщедушный помощник продавца отвечал высоким прерывистым тоном, казалось, будто на добрую треть он состоит из гортани.
     Природа распределяет свои дары не без умысла, и уж если выразительная шея Онгельта не соответствовала его дару речи, то, наверное, была непременным признаком страстного певца. Андреас обожал пение. Даже произнося самые удачные комплименты, строя благороднейшие мины, повторяя свои «ежели уж», «и все же», в глубине души он, наверное, не испытывал такого блаженства, как во время пения. Талант сей не сумел раскрыться в школьные годы, но после ломки голоса стал все более расцветать, хотя пока еще в укромной тиши, втайне, ибо робко-пугливый Онгельт мог радоваться проявлениям своих сокровенных желаний и искусств не иначе как в величайшей укромности и уединении.
     Вечером, когда после ужина перед сном Андреас проводил часок в своей спаленке, он пел в темноте песни, упиваясь лирическими восторгами. У него был довольно высокий тенор, и недостаток выучки певец пытался заменить темпераментом. Глаза его увлажнялись, красиво причесанная голова откидывалась назад, кадык поднимался и опускался вместе со звуками. Его любимой песней была «Когда ласточки прилетают домой». На словах «расставанье, расставанье тяжело» Андреас долго удерживал тремолирующий звук, и в глазах его иной раз действительно стояли слезы.
     Деловая карьера Онгельта продвигалась быстро и успешно. Раньше собирались было послать его на несколько лет в большой город, однако вскоре он стал так незаменим в магазине тетушки, что та не могла его отпустить, а поскольку магазин позднее должен был перейти к нему по наследству, внешнее преуспеяние Андреаса было обеспечено на все времена. Иное дело — его сердечная тоска. Для всех девушек-ровесниц, точнее, для хорошеньких, Андреас, несмотря на все пылкие взгляды и поклоны, был всего лишь чудаком. Бедняга поочередно влюблялся во всех девушек и взял бы в жены любую, которая сделала бы ему шаг навстречу, да только ни одна не делала этот шаг, хотя он постепенно обогатил свою речь учтивейшими фразами, а свой туалет — изысканнейшими принадлежностями.
     Впрочем, было, конечно, одно исключение, но его Андреас вряд ли замечал. Паула Кирхер, по прозванью Кирхерспойле, была с ним неизменно приветлива и, кажется, принимала его всерьез. Правда, ее нельзя было назвать ни молодой, ни хорошенькой. Наверное, она была даже на несколько лет старше его, внешность имела незаметную, но вообще-то слыла работящей и уважаемой дочерью зажиточного ремесленника. Когда Андреас здоровался с ней на улице, она отвечала приветливо и серьезно. Приходя в магазин, Паула вела себя дружелюбно, просто и скромно. Она не привередничала при покупках и принимала за чистую монету его профессиональную любезность. Оттого и Онгельту было приятно видеть ее. Ей он доверял, а в остальном она была ему вполне безразлична. Паула принадлежала к тому небольшому числу девушек, до которых ему совсем не было дела вне магазина.
     Андреас возлагал надежды то на изысканные новые ботинки, то на симпатичный галстук, не говоря уже об усах, которые наконец пробились, — их он холил и лелеял как зеницу ока. В довершение всего он купил себе у коммивояжера золотое кольцо с крупным опалом. В ту пору ему минуло двадцать шесть лет. А когда Онгельту уже исполнилось тридцать, но тихая пристань семейной жизни все еще оставалась в желанной дали, мать и тетушка сочли необходимым энергично вмешаться в это дело. Тетушка, дама уже весьма и весьма в летах, повела речь так: она еще при жизни уступит ему магазин, но только в день его женитьбы на безупречной девушке из Герберсау. Это послужило и для матери сигналом к атаке. После некоторых раздумий ей пришло в голову, что сыну надо вступить в какой-нибудь кружок, дабы почаще бывать на людях и научиться обхожденью с женщинами. А так как она, очевидно, знала о его любви к пению, то и решила поймать сына на эту удочку, настоятельно советуя записаться в хоровое общество.
     Несмотря на необщительность, Андреас, в сущности, был согласен. Вот только вместо хорового общества он завел речь о церковном певческом кружке, ибо ему нравилась более серьезная музыка. Истинной же причиной было то, что в церковный певческий кружок ходила Маргрет Дирламм, дочь бывшего хозяина Онгельта, у которого он был в учении. Маргрет, очень хорошенькой и веселой девушке, не исполнилось еще и двадцати. Именно в нее недавно влюбился Андреас, для которого давно уже не было незамужних ровесниц, по крайней мере хорошеньких.
     Мать не сумела возразить ничего серьезного против церковного певческого кружка. Хотя этот кружок вряд ли устраивал хоть половину от числа вечеринок и праздников, организуемых хоровым обществом, членство в нем считалось более доступным, да и девушек из хороших домов, с которыми можно встречаться на репетициях, здесь тоже хватало. Так что мать немедленно отправилась со своим более чем взрослым сыном к руководителю кружка, седовласому школьному учителю. Он принял их приветливо.
     — Итак, господин Онгельт, — спросил он, — вы хотите петь у нас?
     — Да, конечно, пожал...
     — А раньше вам приходилось петь?
     — О да, то есть, в известной степени...
     — Хорошо, послушаем. Спойте какую-нибудь песню, которую вы знаете наизусть.
     Онгельт покраснел, словно мальчик, и ни за что не хотел начинать. Однако учитель настаивал на своем, даже чуть не рассердился, так что Андреасу пришлось все-таки преодолеть робость и, покорно глядя на спокойно сидевшую мать, запеть свою самую любимую песню. Воодушевившись пением, он сумел без запинки довести до конца первый куплет.
     Руководитель кружка прервал его, дав понять, что этого достаточно. Он опять стал воплощенной вежливостью и заметил, что пение было весьма приятным, видно, что это делалось con amore*, да только, пожалуй, у исполнителя больше склонности к светской музыке — не стоит ли попробовать силы, к примеру, в хоровом обществе? Господин Онгельт уже собрался было что-то смущенно пробормотать в ответ, но тут вмешалась мать. Поет он действительно прекрасно, полагала она, только сейчас был чуточку смущен. Она была бы очень довольна, если бы руководитель кружка принял сына — ведь хоровое общество нечто совсем иное, да к тому же и не столь изысканное, а она каждый год делает пожертвования в церковь на рождественские подарки, короче говоря, если господин учитель будет столь добр, то нельзя ли принять сына хотя бы на испытательный срок, а там уж видно будет.
     Старый учитель дважды пытался мягко заговорить о том, что церковное пение — вещь нешуточная* что на помосте возле органа и без того уже тесно, однако в конечном счете материнское красноречие одержало победу. Пожилому дирижеру никогда еще не приходилось видеть, чтобы мужчина после тридцати записывался в певческий кружок, заручившись поддержкой матери. Хотя это прибавление в составе хора было ему непривычным и даже несколько неудобным, втайне он чувствовал себя все же польщенным, но с делами музыкальными сие не имело ничего общего. Он пригласил Андреаса на следующую репетицию, и они расстались улыбаясь.
     В среду вечером коротышка Онгельт точнехонько в назначенное время уже был в школьном классе, где проводились репетиции. Как раз репетировали пасхальный хорал. Понемногу сходившиеся на репетицию певцы и певицы приветливо здоровались с новым хористом, при этом все они были в таком приподнято-веселом и радостном настроении, что Онгельт просто блаженствовал. Пришла и Маргрет Дирламм. Она тоже дружелюбно кивнула новичку. Кажется, за спиной Андреас слышал приглушенные смешки, но он уже привык, что его считают смешным, и нисколько не тревожился. А вот что ему показалось странным, так это сдержанная серьезность Кирхерспойле, которая тоже была здесь и, как он вскоре понял, даже считалась одной из лучших певиц. Вообще она, всегда милая и приветливая с ним, теперь вдруг стала удивительно холодной. Казалось, что она просто недовольна его вторжением в общество. Но какое ему дело до этой Кирхерспойле?
     Во время пения Онгельт был осторожен до чрезвычайности. Наверное, со школьных времен он еще сохранил какое-то смутное представление о нотной грамоте и потому пропел некоторые такты, вторя другим певцам приглушенным голосом, но вообще-то почувствовал неуверенность относительно своих певческих способностей и уже начал слегка сомневаться в возможности перемен к лучшему. Дирижер, которого смешило и трогало его смущение, пощадил новичка и на прощанье даже сказал:
     — Со временем все пойдет на лад, если будете стараться.
     Зато весь вечер Андреас имел удовольствие быть вблизи Маргрет и часто смотреть на нее. Он думал о том, что во время выступлений до и после церковной службы теноры стоят возле органа как раз за девушками, а потому заранее предвкушал блаженство, представляя себе, как на Пасху и во время всех последующих выступлений он будет стоять так близко к фройляйн Дирламм и сможет без боязни смотреть на нее. Но тут, к своему огорчению, Онгельт заметил, какой он маленький. Ведь стоя среди других певцов, он ничего не увидит. С великим трудом, косвенными намеками он дал понять об этих своих будущих затруднениях одному из певцов, разумеется не называя истинную причину своих огорчений. Смеясь, тот успокоил Андреаса и даже вызвался помочь занять достойное и заметное место на помосте.
     После окончания репетиции все разбежались кто куда, едва попрощавшись друг с другом. Некоторые мужчины провожали дам домой, другие отправились вместе выпить по кружке пива. И только растерянный и разочарованный Онгельт остался в жалком одиночестве на площади перед мрачным школьным зданием, удрученно глядя вслед другим, то есть Маргрет, но тут мимо него проходила Кирхерспойле и, когда он снял шляпу, спросила:
     — Вы домой? Нам по пути, могли бы пойти вместе.
     Он, с благодарностью присоединившись, бежал рядом с ней по сырым, по-мартовски промозглым улицам к дому, не обмолвившись больше ни словом, разве что пожелав на прощанье спокойной ночи.
     На следующий день Маргрет Дирламм пришла в магазин, и он мог обслужить ее. К каждой ткани Андреас прикасался так, словно это был шелк; он размахивал метром, будто смычком, вкладывая чувство и грацию в каждую маленькую услугу, втайне надеясь, что она хоть словечком напомнит о вчерашнем дне, о певческом кружке и о репетиции. И она действительно вспомнила. Уже собираясь уйти, внизу у двери Маргрет спросила:
     — Я очень удивилась, узнав, что вы поете, господин Онгельт. Давно ли?
     И когда он с трепещущим от волнения сердцем выдавил:
     — Да — скорее просто так — с вашего позволения, — она, небрежно кивнув, уже покинула магазин.
     «Смотри, не упусти!» — думал он про себя, погруженный в мечты о будущем, так что, убирая товары, впервые в жизни перепутал полушерстяной позумент с чистошерстяным.
     А между тем приближалась Пасха, и, поскольку церковный хор должен был петь также в Страстную пятницу и в первый день Пасхи, репетиции проводились по нескольку раз в неделю. Онгельт неизменно приходил точь-в-точь в назначенное время, изо всех сил старался ничего не испортить, и все относились к нему благосклонно. Вот только Кирхерспойле, казалось, была недовольна им, а это неприятно поражало — ведь, в конце концов, она была единственной дамой, которой он доверял. Кроме того, все время получалось так, что они вместе возвращались домой, и хотя втайне он давно желал и даже собирался проводить Маргрет, однако все никак не мог набраться духа и решиться. А потому и ходил после репетиций с Пойле. На первых порах они возвращались молча. Но вот однажды фройляйн Кирхер взяла его в оборот и спросила, почему он так молчалив, неужели боится ее?
     — Нет, — пролепетал испуганно Андреас. — Это нет — скорее — конечно, нет — напротив.
     Она тихо рассмеялась и спросила:
     — Ну а как насчет пения? Вам нравится петь?
     — Конечно, да — очень — совершенно верно.
     Она только покачала головой и произнесла уже тише:
     — Неужели с вами действительно невозможно говорить, господин Онгельт? Вы же каждый раз избегаете ответа.
     Он беспомощно взглянул на нее и запнулся.
     — Я желаю вам добра, — продолжала она. — Не верите?
     Он поспешно кивнул.
     — Стало быть, так. Разве вам больше нечего сказать, кроме этих «как так», «все же», «с вашего позволения» и тому подобного?
     — Да, конечно, есть что, хотя — впрочем...
     — «Да», «хотя» и «впрочем». Но вечером-то с вашей матушкой и тетей вы все же говорите простым языком, не правда ли? Пожалуйста, попытайтесь говорить так же со мной и с другими людьми. Тогда можно будет вести нормальный разговор. Не хотите попробовать?
     — Ну да, конечно же, хочу...
     — Ну вот и хорошо. По крайней мере теперь я все-таки смогу с вами поговорить. Мне хотелось бы кое-что сказать вам.
     И Пойле заговорила с ним так, как никто еще до сих пор не разговаривал. Она спросила, что ему нужно в певческом кружке, если он не умеет петь и к тому же старше других. Разве он не замечает, что над ним иногда смеются и даже более того. Но чем унизительнее был для него смысл ее речей, тем острее чувствовал он доброту и благожелательность ее уговоров. В нем боролись разные чувства — от холодного протеста до растроганной благодарности. Но тут они как раз оказались перед домом Кирхеров. Пойле подала ему руку на прощанье и серьезно сказала:
     — Спокойной ночи, господин Онгельт. Только не обижайтесь на меня. В следующий раз продолжим разговор, ладно?
     Ошеломленный Онгельт отправился домой, и хотя он с болью вспоминал о ее разоблачениях, все-таки было что-то новое и утешительное в их разговоре — никто еще не разговаривал с ним так дружески, серьезно и благожелательно.
     Когда возвращались домой со следующей репетиции, ему уже удалось выражать свои мысли совсем просто, как дома с матерью, и вместе с ощущением удачи в нем росло мужество и доверие. А в следующий вечер Андреас зашел столь далеко, что едва не сделал признание, собираясь произнести имя Дирламм, так как мысленно возлагал большие надежды на посвященность Пойле в это дело и на ее помощь. Но вышло иначе. Она внезапно оборвала его и спросила:
     — Вы хотите жениться, не так ли? Это было бы разумнее всего. Возраст как раз самый подходящий.
     — Возраст-то да, конечно, — печально произнес Андреас.
     Но она только засмеялась, и он пришел домой обескураженный. В следующий раз он опять завел речь об этом. Пойле в ответ лишь заметила, что надо бы знать, кого брать в жены. Ясно только одно: роль, которую он играет в певческом кружке, не пойдет ему на пользу в деле женитьбы, поскольку юные девушки готовы смириться с чем угодно, кроме смешного вида воздыхателя.
     Душевные муки, на которые обрекли его эти слова, все же утихли перед подготовкой к Страстной пятнице, когда Онгельт впервые должен был показаться на помосте возле органа. В это утро он оделся с особым тщанием и заблаговременно пришел в церковь в начищенном цилиндре. После того как ему указали место, он еще раз обратился к хористу, обещавшему помочь. И правда, тот не забыл о своем обещании, сделал знак органисту, который, ухмыляясь, принес маленький ящичек. Там, где должен был стоять Онгельт, водрузили ящичек, коротышка Андреас поднялся на него и обрел те же преимущества, что и самые рослые из теноров. Теперь и он всех видел, и его все видели. Вот только стоять на ящичке было крайне неудобно и к тому же опасно, ибо приходилось постоянно балансировать, дабы не потерять равновесие. Андреас несколько раз даже вспотел при мысли о том, что вполне может упасть и сломать ноги, грохнувшись рядом с девушками, выстроенными у края помоста. Дело в том, что выступ, на котором стоял орган, переходил в узкие, резко снижающиеся террасы по направлению к церковному нефу. Но зато теперь он имел удовольствие смотреть прямо в затылок красавице Маргрет, будучи от нее так близко, что даже дыхание перехватывало. Когда окончилась церковная служба, Андреас, пребывавший в совершенном изнеможении, смог наконец глубоко вздохнуть, едва открыли двери и ударили в колокола.
     А на следующий день Кирхерспойле упрекала его: это искусственное возвышение выглядит нелепо и делает его смешным. Он пообещал впредь не стыдиться своего маленького роста, но утром на Пасху решил все же в последний раз воспользоваться ящичком, хотя бы для того, чтобы не обижать господина, предложившего ему этот выход из положения. Пойле не осмелилась сказать ему о том, что хорист хотел только посмеяться над ним. Она лишь покачала головой и не стала вмешиваться, растроганная его безобидностью и рассерженная глупостью.
     В воскресенье на Пасху в церковном хоре все было еще торжественнее, чем накануне. Исполнялась трудная музыка, и Онгельт храбро балансировал на своей подставке. Но к концу хорала он с ужасом заметил, что крошечная опора зашаталась под ногами и стала непрочной. Ему ничего не оставалось, кроме как неподвижно замереть, чтобы избежать падения вниз через террасу. Это ему удалось, конфуза и несчастья не случилось, разве что под легкий треск подставки тенор Онгельт на глазах у публики уменьшился ростом и, опускаясь с перекошенным от страха лицом, исчез из виду. Из поля зрения Онгельта поочередно пропадали дирижер, неф церкви, хоры и красивый затылок белокурой Маргрет, но он целым и невредимым оказался на полу, так что в церкви никто не заметил происшествия, кроме ухмыляющихся собратьев по хору да некоторой части сидевших вблизи мальчиков-школьников. А над местом его унижения лился, ликуя и торжествуя, искуснейший и сложнейший пасхальный хорал.
     Когда народ уходил из церкви под звуки органа, певческий кружок ненадолго задержался на помосте. Хористы договаривались насчет завтрашнего дня, пасхального понедельника, когда по традиции ежегодно устраивалась праздничная загородная прогулка. На эту прогулку Андреас Онгельт заранее возлагал большие надежды. На сей раз он даже набрался духу и спросил фройляйн Дирламм, собирается ли она завтра прийти, и этот вопрос без особых усилий сорвался с его уст.
     — Да, конечно, пойду, — спокойно сказала красавица Маргрет, а потом добавила: — Да, кстати, а вы не ушиблись?
     При этом она едва сумела подавить смешок и, не дожидаясь ответа, убежала прочь. В тот же миг Пойле бросила на него сочувствующий и серьезный взгляд, что привело Онгельта в еще большее замешательство. Едва обретенное мужество поспешно покинуло его, и если бы он накануне уже не поговорил с матерью о прогулке и не пригласил ее пойти вместе с ним, лучше было бы сейчас окончательно отказаться от этой затеи, от кружка и всех своих надежд.
     Пасхальный понедельник выдался погожим и солнечным. В два часа почти все хористы, а также некоторые гости и родственники собрались за городом, на возвышенности, в лиственничной аллее. Онгельт привел с собой мать. Вечером накануне он признался ей, что влюблен в Маргрет, но особой надежды не питает, однако все-таки немного рассчитывает на материнскую поддержку и послеобеденную прогулку. И хотя мать желала своему младшенькому всяческого добра, Маргрет показалась ей чересчур юной и хорошенькой для сына. Впрочем, можно было попытаться; главное, чтобы Андреас поскорее заполучил жену — хотя бы ради магазина.
     Отправились в путь без песен, так как лесная дорога довольно круто поднималась вверх. И все же госпожа Онгельт нашла в себе достаточно сил, чтобы, собравшись с духом, дать сыну последние наставления на несколько ближайших часов, а также завести разговор с госпожой Дирламм. Мать хорошенькой Маргрет услышала множество интересных и приятных вещей, когда, с трудом переводя дух при подъеме, едва могла отвечать. Госпожа Онгельт заговорила о прекрасной погоде, потом перешла к прославлению церковной музыки, отдала должное бодрому виду госпожи Дирламм, выразила восхищение весенним платьем Маргрет, остановилась на мелочах туалета и, наконец, уделила должное внимание тому удивительному подъему, который переживал в последние годы бельевой магазин ее золовки. Госпоже Дирламм ничего не оставалось, кроме как с похвалой отозваться о молодом Онгельте, его вкусе и коммерческих задатках, замеченных и признанных ее мужем еще несколько лет назад в годы ученичества Андреаса. Мать ответила на эти лестные слова легким вздохом, Конечно, Андреас трудолюбив и далеко пойдет, да и великолепный магазин, можно сказать, уже его собственность. Одно только беда — то, что он так робок с дамами. У него нет недостатка в необходимых добродетелях и в желании жениться, но не хватает, наверное, веры в успех, а также предприимчивости.
     Госпожа Дирламм принялась утешать озабоченную мать и, хотя при этом вовсе не имела в виду собственную дочь, все же заверила, что брачный союз с Андреасом может быть желанным для любой незамужней жительницы города. Эти слова госпожа Онгельт вкушала словно мед.
     А тем временем Маргрет вместе с остальной молодежью ушла далеко вперед, и за этим узким кругом самых молодых и веселых увязался Онгельт, с превеликим трудом поспевая на своих коротких ногах.
     И опять все были исключительно приветливы с ним; эти шутники видели подходящую жертву в пугливом коротышке с влюбленными глазами. Хорошенькая Маргрет тоже участвовала в этой игре и постепенно с напускной серьезностью втягивала своего поклонника в беседу, так что беднягу даже бросило в жар от счастливого возбуждения и недосказанных фраз.
     Однако удовольствие длилось недолго. Постепенно Андреас стал замечать, что за спиной над ним смеялись, и хотя он смирился с этим, все же это угнетало душу и убавляло надежду на удачу. Но внешне он старался никак не выдать себя. Веселье молодежи росло на глазах, а натужный смех Андреаса звучал тем громче, чем более он убеждался, что все шутки и намеки касаются его. Наконец самый задиристый из юношей, длинный как жердь помощник аптекаря, перешел от поддразниваний к весьма грубой шутке.
     Общество как раз проходило мимо красивого старого дуба, и аптекарь похвастался, что руками дотянется до нижних веток. Он стал под деревом, несколько раз подпрыгнул, но не смог достать, и зрители, расположившиеся вокруг, начали смеяться над ним. Тогда аптекарю взбрело в голову шуткой поправить дело, превратив другого в мишень насмешек. Он внезапно схватил коротышку Онгельта, поднял вверх и велел взяться за ветку. Андреас, застигнутый врасплох, конечно, выражал возмущение и ни за что бы не согласился, если бы, вися в воздухе, не боялся упасть. Итак, он крепко уцепился за ветку, но едва помощник аптекаря заметил это, он тотчас же отпустил беднягу Онгельта, который под громкий смех молодежи беспомощно повис на ветке, сердито крича и дрыгая короткими ногами.
     — Вниз! — кричал он что есть силы. — Сейчас же спустите меня вниз, вы слышите!
     Крик его захлебнулся, он почувствовал себя совершенно уничтоженным, преданным вечному позору. Но аптекарь потребовал от Андреаса выкуп, и вся компания в восторге захлопала в ладоши.
     — Вы должны откупиться, — кричала вместе со всеми Маргрет Дирламм.
     У Андреаса больше не было сил висеть.
     — Да, да, — крикнул он, — но поскорее!
     Тогда мучитель завел речь о том, что господин Онгельт уже три недели состоит в церковном певческом кружке, а до сих пор никто не слышал, как он поет. Его не спустят вниз с опасной высоты до тех пор, пока он не споет при всех песню.
     Едва он договорил эти слова, как Андреас запел, ибо почувствовал, что силы его покидают. Сквозь всхлипы раздавалось: «Ты помнишь ли еще тот час...», и не успел Андреас допеть первый куплет, как вынужден был отпустить ветку и с воплем упал. Но теперь все испугались, и если бы он сломал ногу, то мог бы рассчитывать на покаянное сочувствие. Однако Андреас, бледный, но невредимый, быстро поднялся, схватил шляпу, лежавшую рядом во мху, аккуратно надел ее и, не говоря ни слова, ушел прочь — тем же самым путем, каким пришел сюда. За ближайшим поворотом он сел у края дороги, чтобы прийти в себя.
     Здесь его и застал аптекарь, который, чувствуя себя виноватым, все-таки пошел следом за ним. Он попросил прощения, но не услышал ответа.
     — Правда, мне очень жаль, — повторил он умоляющим голосом. — Я не хотел ничего плохого. Пожалуйста, простите меня и пойдемте вместе к остальным!
     — Ладно уж, — сказал Онгельт, махнув рукой. Аптекарь ушел раздосадованным.
     Немного спустя сюда медленно приблизилась другая часть общества, где были люди постарше, в том числе госпожа Онгельт и госпожа Дирламм. Онгельт подошел к матери и сказал:
     — Я хочу домой.
     — Домой? Это почему же? Что-нибудь случилось?
     — Нет. Но теперь все это не имеет смысла, я точно знаю.
     — Неужели? Ты что, получил отказ?
     — Нет, но я все равно знаю.
     Мать не стала его слушать и повела с собой.
     — Ну, хватит фокусов! Ты пойдешь вместе со всеми, и все будет в порядке. За кофе я посажу тебя рядом с Маргрет, будь начеку!
     Он огорченно покачал головой, однако послушался и пошел. Кирхерспойле пыталась заговорить с ним, но вынуждена была прекратить свои попытки, так как он молча смотрел перед собой и был таким раздраженным и огорченным, каким его еще никогда и никто не видел. Через полчаса общество достигло цели прогулки — маленькой лесной деревни, ресторанчик которой славился прекрасным кофе, а поблизости находились руины замка рыцарей-разбойников. В саду ресторана молодежь, пришедшая раньше, увлеклась подвижными играми. Но вот из ресторана вынесли столы, сдвинули их вместе; молодые люди поставили стулья и скамейки; стол застелили чистой скатертью. Потом принесли подносы с чашками, кофейниками, тарелками и подали печенье. Госпоже Онгельт в самом деле удалось усадить сына рядом с Маргрет. Однако Андреас не замечал этого преимущества, погруженный в свои невеселые думы. Он машинально помешивал ложечкой остывший кофе и упорно молчал, несмотря на взгляды, которые бросала на него мать.
     После второй чашечки кофе заводилы молодежной компании решили отправиться к руинам замка и там устроить игры. Шумно поднялись юноши, девушки тоже встали. Маргрет Дирламм хотела пойти туда и потому передала понурому Онгельту свою нарядную сумочку, расшитую жемчугом, сказав при этом:
     — Пожалуйста, постерегите ее хорошенько, господин Онгельт, мы пойдем играть.
     Он молча кивнул и взял вещицу. Жестокая уверенность Маргрет в том, что он останется со стариками и не будет участвовать в играх, его уже не удивляла. Поразило только, что он не замечал всего этого раньше — странной приветливости на репетициях, истории с ящичком и всего остального.
     Когда молодежь ушла, а остальная публика продолжала пить кофе и вести разговоры, Онгельт потихоньку встал и, обогнув сад, пошел прямиком через поле к лесу. Нарядная сумочка, которую он нес в руке, ослепительно сверкала на солнце. Перед свежим пнем Андреас остановился. Вытащив носовой платок, он расстелил его на светлой, влажной древесине и сел. Так он сидел, подпершись обеими руками, и думал свою невеселую думу. Когда взгляд его снова упал на пеструю сумочку, порыв ветра донес крики и радостные возгласы молодежи. И тогда Андреас еще ниже опустил тяжелую голову и по-детски беззвучно заплакал.
     Так он просидел, наверное, целый час. Глаза его вновь были сухи, волнение утихло, но теперь он острее, чем когда-либо, ощущал всю свою печаль и всю безнадежность своих устремлений. Но тут послышалось приближение легких шагов, шум платья, и, прежде чем Андреас успел вскочить с пенька, возле него уже стояла Паула Кирхер.
     — Сидим в гордом одиночестве? — спросила она шутливо. А так как Андреас ничего не ответил, она, взглянув на него пристальнее, сразу переменила тон на серьезный и спросила по-женски участливо:
     — Что-нибудь случилось? Может, беда какая?
     — Нет, — тихо ответил Андреас, не заботясь о подборе фраз. — Нет. Просто я понял, что мне не место в этой компании. Я был для них шутом.
     — Ну, наверное, все обстоит не так уж плохо...
     — Нет, именно так. Я был для них шутом, особенно для девушек. А все потому, что я безобидный и принимал их слова за чистую монету. Вы были правы, мне не надо было приходить в кружок.
     — Вы можете выйти из него, и тогда все будет в порядке.
     — Выйти-то, конечно, можно, и чем раньше, тем лучше. Только вряд ли это что-нибудь изменит.
     — Это почему же?
     — Потому что я стал для них посмешищем. И теперь уже ни одна...
     Он едва не всхлипнул. Пойле приветливо повторила:
     — И теперь уже ни одна?..
     Дрожащим голосом Андреас продолжал:
     — И теперь уже ни одна девушка не обратит на меня внимания и не примет меня всерьез.
     — Господин Онгельт, — медленно произнесла Пойле, — как же вы сейчас несправедливы по отношению к самому себе! Неужели вы думаете, что я вас не уважаю и не принимаю всерьез?
     — Ах, да, вы — конечно. Пожалуй, можно поверить, что вы меня еще уважаете. Но это не то.
     — Ну а что же это?
     — Ах, Боже мой, я вовсе не должен был об этом говорить. Но у меня голова кругом идет, когда я подумаю, что всем живется лучше, чем мне, а я ведь тоже человек, не так ли? Но за меня... за меня... никто не хочет выйти замуж!
     Тут наступила более продолжительная пауза. Потом Пойле заговорила вновь:
     — Ну, а вы уже спрашивали какую-нибудь девушку, хочет она или нет?
     — Нет, что вы! Спрашивать не спрашивал. Да и к чему? Я заранее знаю, что меня ни одна не захочет. Тогда, выходит, вы ждете, чтобы девушки пришли к вам и сказали: «Ах, господин Онгельт, простите, пожалуйста, но мне ужасно хочется, чтобы вы на мне женились!» Да, этого вам, конечно, еще долго придется ждать.
     — Конечно, я это знаю, — вздохнул Андреас. — Вы же понимаете, что я имею в виду, фройляйн Пойле. Если бы я был уверен, что какая-нибудь девушка хорошо относится ко мне и смогла бы меня терпеть, то тогда...
     — Тогда вы, наверное, снизошли бы до нее и подмигнули ей или поманили пальцем! Боже праведный, вы — да вы просто...
     С этими словами она убежала, но вовсе не смеясь, а в слезах. Онгельт не мог этого видеть, но заметил что-то странное в ее голосе и в самом бегстве, а потому побежал вслед, и когда догнал ее, оба не нашлись что сказать, но вдруг обнялись и поцеловались. И так маленький Онгельт был обручен.
     Когда он со смущенным, но решительным видом вернулся с невестой в ресторан, все уже собирались уходить в обратный путь и ждали только их двоих. Средь всеобщего гама, удивления, изумления и пожеланий счастья красавица Маргрет подошла к Онгельту и спросила:
     — Ну, а где вы оставили мою сумочку?
     Жених удрученно ответил и поспешил в лес, Пойле тоже побежала с ним. На том самом месте, где он так долго сидел и плакал, в коричневой прошлогодней листве лежала сверкающая сумочка. Невеста сказала:
     — Хорошо, что мы еще раз вернулись сюда. Вон лежит и твой носовой платок. * (с любовью, итал)